«Пока это жизнь, и считаться…»
Пока это жизнь, и считаться
Приходится бедной душе
Со смертью без всяких кассаций,
С ночами в гнилом шалаше.
С дождями, с размокшей дорогой,
С ударом ружья по плечу.
И с многим, и очень со многим,
О чем и писать не хочу.
Но старясь и телом, и чувством
И весь разлетаясь, как пыль,
Я жду, что зажжется Искусством
Моя нестерпимая быль.
Так в вязкой смоле скипидарной,
Попавшей в смертельный просак,
Становится брошью янтарной
Ничтожный и скользкий червяк.
И рыбы, погибшие даром
В сомкнувшихся створках врагов,
Горят электрическим жаром
И холодом жемчугов.
Вот так под глубинным давленьем
Отмерших минут и годов
Я делаюсь стихотвореньем —
Летучей пульсацией строф.
«Есть дни — они кипят, бегут…»
Есть дни — они кипят, бегут,
Как водопад весной.
Есть дни — они тихи, как пруд
Под старою сосной.
Вода в пруду тяжка, темна,
Безлюдье, сон и тишь,
Лишь желтой ряски пелена,
Да сказочный камыш,
Да ядовитые цветы
Для жаб и змей растут…
Пока кипишь и рвешься ты,
Я молча жду, как пруд!
Державин
О, домовитая ласточка!
О, милосизая птичка!
Грудь красно-бела, касаточка,
Летняя гостья, певичка.
… … … … … … … … … … … … … … …
Восстану — и в бездне эфира
Увижу ль тебя я, Пленира?
К чужим стихам взыскательно-брюзглив,
Он рвет листы — тоскующий задира, —
Год пролетел, как умерла Пленира,
Свирель цела, но глух ее мотив:
«Ла-ла-ла-ла! Ты должен быть счастлив
Сияньем благ, невидимых для мира.
Обвита элегическая лира
Листами померанцев и олив.
Почто ж грустишь, великий муж?» —
Я жив, Как тяжело с живыми мне, Пленира!
Скрипя безостановочно пером,
И рассыпая голубую влагу,
Он пишет: «Хладные к гражданственному благу,
Вы златом убираете свой дом
(Перо порвало толстую бумагу,
И волосы сверкнули серебром,
Тем матовым сияньем неживого,
Что притупляет голову и взгляд
В долине старости ни Муз и ни Наяд —
Амур грустит у Камня гробового). —
Вы совесть променяли на венки,
На алчное ласкательство прелестниц».
Встает. Не трость по переходам лестниц —
Стучится кровь в холодные виски.
«Таким рожден я — гордым и простым!»
Медлительная догорает осень,
Тихи закаты — золото и просинь
Плывут над парком — тоже золотым.
Свирель поет: «Будь спутником моим,
И молодость даров твоих запросит.
Кто мудр и тих, — того прекрасна осень,
Тот любит дев и музами храним».
Свирель сулит: «Будь спутником моим,
И женщина твою украсит осень».
Он ей: «Молчи! Есть камень на откосе,
Есть белый крест — моя любовь под ним!»
Река. Молчит алеющая гладь,
Все в красных, желтых, белых позументах.
Стоят рябины в гроздьях, словно в лентах,
И клены собираются взлетать;
Растет поганка на трухлявой ножке,
Скрипит зеленый гравий на дорожке,
Осенним солнцем налиты кусты,
В глухих аллеях небо, как окошко,
В них иволга орет, как будто кошка,
И падают, и падают листы.
Беседка Муз. На круглой крыше лира,
Она уж покосилась и давно
Разбито разноцветное окно.
Внутри темно, не прибрано и сыро.
Он снял колпак и думает: «Пленира!
Здесь смерть взяла твое веретено».
А жизнь течет, бежит горох по грядке,
Кудрявясь, вьются кисточки плюща,
И кружатся, и носятся касатки,
Взлетая, упадая, трепеща.
О, птица малая! То в небе золотом,
То над тростинкой зябнущей и чуткой
Сверкают потемневшим серебром
И чернью отороченные грудки.
Заботницы! Вверх-вниз, туда-сюда,
Несетесь вы в распахнутом паренье,
Где ж ваш приют, касаточки? Куда
Течете вы, как воздух и вода,
Храня зорю на сизом оперенье?
Как колокольчик, горлышко у вас,
Вся жизнь — полет, а отдых — только час!
Так он стоит, прижав ладонь к виску,
Весь в переливах осени и света.
«Вот ласточки! — и смотрит на реку, —
Вот жизнь моя…»
И долго ждет ответа.
Веневитинов
Внимайте: чтоб сего кольца
С руки холодной не снимали,
Пусть с ним умрут мои печали
И будут с ним схоронены.
Века промчатся, и, быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нем тебя откроет вновь.
Среди могильной п
ыИ сами все в пыли,
Мы гроб его открыли
И перстень извлекли.
Среди могильной пыли
Кладбищенской земли.
Из тесной домовины
Мы вынесли на свет
Его большой и длинный
Мальчишеский скелет.
Из тесной домовины,
Тесней которой нет.
И вот два музыканта,
Девица знойных лет,
Два франта-аспиранта
И дед-пушкиновед,
Священники без шапок
И в шапке землекоп,
И мы, две мелких шавки,
Разглядываем гроб.
Там, чуждый нашим спорам,
Лежит уж столько лет
Тот мальчик, о котором
У нас суждений нет.
Тот мальчик, о котором
Конца нет нашим спорам.
Но правды тоже нет.
И шептались духовные лица:
«Если руки простерты на бедра,
Это значит: самоубийца…»
Ах, молчите, духовные лица!
Спи, мой юный, мой чистый, мой гордый!
Не достать их догадливой сплетне
До любви твоей двадцатилетней.
У нее — ни морщин, ни седины,
И ни повода, ни причины,
Ни начала, ни окончанья,
Только радуги, только звучанья,
Только свет из глазничных отверстий
Все светлей озаряет твой перстень,
Да шумит покрывало у милой,
Что пришла погрустить над могилой.
Что ж грустить?
Не звала, не любила,
Только перстень она подарила,
Только перстнем она одарила,
Только гибелью благословила.
Осветила мучительным взглядом,
Напоила любовью, как ядом;
И твое утомленное тело,
Словно яблочный цвет, облетело,
Оставляя на старом погосте
Черный перстень да белые кости.
Так лежи, возлагая на бедра
В отверженье, в бессмертье пустом
Эти руки, простертые гордо,
Но не сложенные крестом!
Пусть плюются духовные лица,
Негодующей верой полны,
И над черепом самоубийцы
Видят синий огонь сатаны!
Пусть трясут они гривою конскою,
Вспоминают евангельский стих…
Там простят ведь княгиню Волконскую
И не очень послушают их!
«О, для чего ты погибала, Троя…»
О, для чего ты погибала, Троя,
И выдуман был Одиссеем конь?
Каких изменников, каких героев
Испепелил бенгальский твой огонь!
Зачем не откупилася от тлена
Свечением своих бессмертных риз
Похожая на молнию Елена
И был забыт лысеющий Парис.
А может быть, влюбленные для вида,
Они милуются, обнажены,
Лишь на картине юного Давида —
Две декорации с одной стены;
И юноша, исполненный отваги,
Лишь в те минуты юн и именит,
Когда в устах ослепшего бродяги
Его шальная молодость звенит.
Истлели все: и рыцари, и Боги,
Растертые в один летучий прах…
Пустынный вихорь ходит по дороге
И чью-то пыль вздувает в лопухах.
Гудит, гудит, расходится кругами,
Вновь возвращается на прежний путь…
И словно пыль скрипит под сапогами,
Мозг Одиссея и Елены грудь.
Но сброшенное волей бутафора
На землю, где убийство — ремесло,
Чудовищное яблоко раздора
За тысячелетья проросло.
И вот опять похищена Елена,
Да только чья Елена — не поймешь!
Опять сзывает хриплая сирена
Созревшую к убою молодежь.
Уступленная недругу без боя
И брошенная, как троянский конь,
Европа бедная, покинутая Троя,
Ты погибаешь на коленях стоя,
Не испытав железо и огонь.
«Генерал с подполковником вместе…»
Генерал с подполковником вместе,
Словно куры, сидят на насесте,
Взгромоздились на верхние нары
И разводят свои тары-бары.
Тары-бары, до верху амбары,
А товары — одни самовары.
Говорят о белом движенье
И о странном его пораженье,
О столах, о балах, о букетах,