Где пьют насекомые сок из растенья,
Где буйствуют стебли и стонут цветы,
Где хищная тварями правит природа,
Пробрался к тебе я и замер у входа,
Раздвинув руками сухие кусты.
В венце из кувшинок, в уборе осок,
В сухом ожерелье растительных дудок
Лежал целомудренной влаги кусок,
Убежище рыб и пристанище уток.
Но странно, как тихо и важно кругом!
Откуда в трущобах такое величье?
Зачем не беснуется полчище птичье,
Но спит, убаюкано сладостным сном?
Один лишь кулик на судьбу негодует
И в дудку растенья бессмысленно дует.
И озеро в тихом вечернем огне
Лежит в глубине, неподвижно сияя,
И сосны, как свечи, стоят в вышине,
Смыкаясь рядами от края до края.
Бездонная чаша прозрачной воды
Сияла и мыслила мыслью отдельной.
Так око больного в тоске беспредельной
При первом сиянье вечерней звезды,
Уже не сочувствуя телу больному,
Горит, устремленное к небу ночному.
И толпы животных и диких зверей,
Просунув сквозь елки рогатые лица,
К источнику правды, к купели своей
Склонялись воды животворной напиться.
Соловей
Уже умолкала лесная капелла,
Едва открывал свое горлышко чижик.
В коронке листов соловьиное тело
Одно, не смолкая, над миром звенело.
Чем больше я гнал вас, коварные страсти,
Тем меньше я мог насмехаться над вами.
В твоей ли, пичужка ничтожная, власти
Безмолвствовать в этом сияющем храме?
Косые лучи, ударяя в поверхность
Прохладных листов, улетали в пространство,
Чем больше тебя я испытывал, верность,
Тем меньше я верил в твое постоянство.
А ты, соловей, пригвожденный к искусству,
В свою Клеопатру влюбленный Антоний,
Как мог ты довериться, бешеный, чувству,
Как мог ты увлечься любовной погоней?
Зачем, покидая вечерние рощи,
Ты сердце мое разрываешь на части?
Я болен тобою, а было бы проще
Расстаться с тобою, уйти от напасти.
Уж так, видно, мир этот создан, чтоб звери,
Родители первых пустынных симфоний,
Твои восклицанья услышав в пещере,
Мычали и выли: «Антоний! Антоний!»
Где-то в поле возле Магадана
Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мерзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед.
От солдат, от их луженых глоток,
От бандитов шайки воровской
Здесь спасали только околодок
Да наряды в город за мукой.
Вот они и в своих бушлатах —
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека.
Вся душа у них перегорела
Вдалеке от близких и родных,
И усталость, сгорбившая тело,
В эту ночь снедала души их.
Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звезды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь ее проникновенный
До людей уже не доходил.
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мерзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела…
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
Арсений Стемпковский
Арсений Михайлович Стемпковский (1900–1987). Художник, поэт, изобретатель. Находился в заключении с 1940 по 1946 год и с 1950 по 1954 год. Срок отбывал в Севдвинлаге, Алтайлаге, Карлаге, Аджарлаге, Грузлаге, Ангарсклаге. Освобожден как полный инвалид (сактирован).
Реабилитирован в 1960 году.
Я сижу
Я сижу в Таганке,
Как в консервной банке,
Передо мною ходит «вертухай»
И кричит: «Не вертухайся».
Философ
В клоаке жизни погибая,
Святую правду познавая,
Во тьме, мученьях и дерьме
Созрел, как плод, в тюрьме
И выжил, мудростью сверкая,
Как золото Алтая.
Гнев
Власть проклял я
и родину свою
В порыве гнева,
Судьбу несчастную свою —
Меня, что сотворило небо.
Фон
Только с мухи и клопа
Не берут налога.
Тюрьмы, ссылки, лагеря —
Всем у нас дорога…
В тюрьме
Прошел я школу жизни
В обездоленной отчизне,
Цветет где буйный произвол,
А вместе с ним и сотня зол…
В Севдвинлаге
Строил я железный путь,
Не смея ахнуть и вздохнуть,
Едва, едва я на ногах держался
И в доходяги затесался.
В Алтайлаге
В каком бы ни был «лаге»,
Везде висел на ваге.
Чуть не простился с этим светом,
Побыв с годочек в лазарете.
В Карлаге
Я город строил спозарани
Каменщиком в Сарани,
И плотником, и штукатуром,
И маляром в молчанье хмуром.
Построен
Построен 1-й комбинат,
И черт ему не рад:
Он вечно курит, ядовит,
Взрывает и дымит.
Игрушечник
Расцвел, как малое дитя,
Игрушками в Алтае и Сарани,
С детями мысленно летя
На поле мирной брани.
Память
Буду помнить, умирая,
Про тебя, товарищ Рая,
Как к искусству ты стремилась,
Рисовать училась.
Доходяга
С трудом работал,
Тянул свой срок,
Кощей и доходяга…
Но все не в прок.
Пеллагрозник
Заели вши его кругом,
И с голодухи пухнет.
Живой скелет, зовут Петром,
Дотронешься — и рухнет.
В сангородке
Сменить белье
Здесь мудрено.
Парикмахера добиться —
Легче удавиться.
Ежемесячная баня —
Предел мечтанья,
А в тиши
Разводи спокойно вши.
Мечты
Я голоден душой и телом,
Но жив еще и в общем целом
Мечтаю не напрасно
О жизни распрекрасной.
Эпиграмма
В этой эпиграмме
Яду килограммы…
В утешенье меда —
Целая колода.
О себе
Пришел я в мир
С девизом — «мир!»,
И творчеством я вновь дерзаю,
В труде чахотку получаю,
И вот за жизнь свою
В смертельной схватке
Положен я судьбой
На две лопатки…
Лежу, прижат, но не сдаюсь,
Я жить хочу! Кричу, смеюсь…
Мой манифест
Мой манифест
Чрезвычайно прост:
На земле чудесной
Я случайный гость.
Люблю
Люблю я ночь со снами,
Фантазий чудных замок
И жизнь, построенную нами,
Что вышла из обычных рамок.
«Враг народа»
«Дитя народа, где свобода?
Посажен я во цвете лет…
За правду я гнию со сбродом
На долгих 20 лет».
«Друг народа»
Растратил только два мильона —
И вот в когтях сурового закона…
Здесь мне придется пострадать
За что? За что? Что не умел я взять.
Но есть еще надежда,
Что не сгниет моя одежда,
Я буду дома
Среди своих родных, знакомых.
Вор («Больной или не больной…»)
Больной или не больной,
Он злостный вор,
И рыщет взор его шальной.
Какой позор!
Вор («Нигде я не теряюсь…»)