Увижу невольничье небо опять
И дни до поры я не буду считать.
«В промерзшем теле жизни мало…»
В промерзшем теле жизни мало,
И ты, душа моя, устала
И разлучаешься со мной,
Оцепеневшая в молчанье
На этой ярмарке страданий,
На карусели ледяной.
Каретный ряд
Там нет карет —
Каретный ряд.
Там Эрмитаж —
Московский сад,
И шахматы,
И та скамья,
Где довоенным летним днем
Среди мужчин
Мальчишка,
Я
Впервые сделал ход конем —
И от Садового кольца
До северной земли конца —
Во мрак Каретный ряд пролег,
Чтоб я бежать из мрака мог.
Кто говорит, что нет коней
В каретах лет,
В каретах дней?
Кто говорит — пусть говорит,
Но пыль летит из-под копыт.
Каретный ряд,
Широкий ряд,
Всю ширь твою объемлет взгляд
И — восполнение утрат —
Всех обнимает наугад,
Во всех влюбляется подряд.
И вдаль летит Каретный ряд.
«Тороплив был век, непочтителен…»
Тороплив был век, непочтителен,
Рушил-строил с утра до утра,
Но остался маленький домик
В глубине большого двора.
С палисадником домик тихий.
В нем, от шумных дел далеки,
Осторожно и неприметно
Жили скромные старики.
Выходили они на улицу,
Семенили они в гастроном,
Огибая тяжелый, сумрачный,
Над двором их нависший дом.
Знал он твердо, в каких чинах,
Где служили его хозяева,
И в квадратных его глазах
Багровело холодное зарево.
И горбатились тихие, смирные
Переживчики-старики,
И цвели в палисаднике синие
Удивленные васильки
И глядели, как век непочтительный
Рушил-строил с утра до утра,
Не касаясь старого домика
В глубине большого двора.
«Наш дом и школа были…»
Наш дом и школа были
Почти крыльцо в крыльцо,
Спешат автомобили,
Садовое кольцо.
Над нами громоздилась
Рассветная Москва
И в прутьях-клетках билась
Лиловая листва.
Мы по двору бежали,
Чтоб обогнать звонок,
И кляксу-ночь стирали
С камней десятки ног…
Ах, что б ни говорили,
Та школа хороша.
Меня зовут Четыре
Высоких этажа.
Зовут не дозовутся,
Звонок звенит,
Бегу!
А годы остаются
На мертвенном снегу.
«Ослепительны сопок верха…»
Ослепительны сопок верха.
И опять на весенней проталинке
Голубика средь бурого мха,
И кусты смолянистого стланика,
И листок иван-чая тугой
В снежном блюдце,
На солнце сверкающем…
Да и сам я сегодня —
Такой
Островок, снова жизнь начинающий.
«Господи, раньше тебя не знал…»
Господи, раньше тебя не знал
И себя не знал я среди тревоги.
Я от жизни средь многих людей устал,
Дай мне жизни среди немногих.
«Пусть зло во все века сильней…»
Пусть зло во все века сильней,
Но доброта неистребима,
Идет безвестным пилигримом
Она дорогою своей.
Давно уж слуха нет о ней…
И вдруг…
Вдруг, как с икон Рублева,
Она глядит — сама основа
И оправданье жизни всей.
«От Эльгена на нартах оленьих…»
От Эльгена на нартах оленьих
До Сеймчана…
Алеют снега,
И лиловые лиственниц тени
Разметала по сопкам тайга.
И каюры колдуют шестами,
И олени по насту летят,
Хлещут красное солнце рогами
И копытами топчут закат.
Колымский этап
Юрию Осиповичу Домбровскому
Неделю их качало в трюме.
Неделю задыхались в трюме
В отсеках темных.
И плыл корабль к далекой Колыме.
И неотступный,
Вперясь в него,
Как глаз дремучей бездны,
Бежал за ним по следу перископ[28].
Идут,
От ветра встречного пьянея,
И строятся безмолвными рядами.
Потом выносят трупы.
Считают.
И холодно глядят немые сопки.
…Стоят живые мертвыми рядами.
Их принимает некто из ГУЛАГА
И шарит наторенными глазами
По синегубым, по землистым лицам
И повторяет, словно заклинанье:
— Вопросы есть?
Вопросы есть? —
Штыки блестят на солнце.
— Вопросы есть? —
Клыки овчарки скалят.
А высоко,
Незримы и неслышны,
Торжественно поют людские души.
«Средь мокрых трав шагаю вдоль ручья…»
Средь мокрых трав шагаю вдоль ручья
И узнаю расцветшими глазами
Овраг с набухшим лесом на плечах,
Дорогу, поле, пруд под тополями.
В ненастный день сюда явился вдруг,
Все бросив, как влюбленный на свиданье.
И хоть одна из множества разлук
Окончила свое существованье.
«Вам, зарытым в распадках…»
Вам,
зарытым
в распадках, —
память.
Память.
Вам,
зарытым
рядами,—
Память.
Память.
Пусть
революции
горло
Звенит
над тусклыми
льдами.
Не разделяют годы.
Вы с нами.
С нами.
И, перешедшие
Лету
сомкнутыми рядами,
вы
поднимаетесь
к свету
с нами.
С нами.
1955 год.
Наталья Аничкова
Наталья Милиевна Аничкова (1896–1975). Филолог. Работала в издательствах, библиотеках, участвовала в научных экспедициях.
В заключении находилась с 1949 по 1955 год. Срок отбывала в Унжлаге.
Как поэт в печати не выступала.
«После смерти хочу я, о Боже…»
После смерти хочу я, о Боже,
Быть густою травой придорожной,
Чтоб на мне отдыхали прохожие,
А особенно те — острожные…
Чтоб весною под сенью зеленой
Крепкий ландыш стоял горделиво,
И, ко мне наклонив свою крону,
Шелестела б веселая ива.
Чтобы перепел, тот, что не знает
Ни усталость, ни свист перелета
И опасностью словно играет,
Мог бежать по ковру без заботы.
А в июне, в разгаре цветенья,
В ароматах и росах купаясь,
Слушать птиц щебетанье и пенье,
В легком ветре неспешно качаясь.
ПушинкаВоспоминание
Упоена полдневным зноем,
Пушинка в воздухе плывет,
Вдоль берега, над водопоем,
Всё выше под небесный свод.
Она была чертополоха
Частицей нежной и живой,
Но с налетевшим ветра вздохом
Умчалась к дали голубой.
Ассоциацией встревожен,
Я вижу: юноша Икар,
Мечтою пьян, неосторожен,
Возносит небу дерзкий дар.
Трепещут восковые крылья,
Их вероломно топит луч…
И вдруг, сознав свое бессилье,
Он падает на зубья круч.
Прошли века, и в дни Иоанна
Другой безумец взмыл и пал,
Но стал навечно осиянным
Его трудов печальный шквал.
Звенят шмели, струятся дали,
Пушинка больше не видна.
В реке коровы задремали.
Жара. Истома. Тишина.
Зимний закат
Дыхание мороза рьяно,
И на поверхности стекла
Сквозная филигрань Ирана
Узором редкостным легла.
А между линий серебристых
Лег иней, выткав белый фон,
Меж линий резких и волнистых
И перепутанных, как сон.
Брюссельских кружевниц глазами
Я очарованно смотрю,
Но неумелыми руками
Искусных кружев не творю.
Гавайских пальм и попугаев
Взрастила русская зима,
И море без конца и края,
И в сеть попавшего сома…
Пейзажу не хватает солнца,
Но вот, алмазами горя,
Закат сверкнул в стекло оконца
Своим лучом из янтаря,
И заиграли позолотой
Вода и рыбья чешуя,