От охранников кану я в воду
и хотя бы на сутки одни
испытаю былую свободу!
И, притронувшись теплой щекой,
прочь по штреку подался Григорий,
обернулся, махнул мне рукой
и в тумане рассеялся вскоре…
Я на скрепере мыкал беду.
Мне сигналили электровозы,
я всю смену давал им руду,
вытирая незваные слезы.
Эх ты, Гриша! Ну, как же ты смог
так ужасно и зло начудесить?
Надзиратели валятся с ног —
всё искали тебя целый месяц!
Всё свирепее с часу на час
становились от этих усилий,
и шмонали с пристрастием нас,
чтобы в шахту мы хлеб не носили.
Я не раз, твой кисет теребя,
размышлял над твоею судьбою
и в надежде, что встречу тебя,
звал тебя в отдаленном забое…
С той поры пролетел целый год…
Только выйдем из зоны за вахту —
мне покоя мой друг не дает,
Я решился облазить всю шахту.
Да и в лагере слух пробежал,
что видали не раз пред собою,
как неясно, тревожно дрожал
огонек в отдаленном забое.
…Я узнал его издалека,
К валуну я большому прижался,
наблюдая полет огонька,
что тихонько ко мне приближался.
Словно камень, я сам отвердел,
с места сдвинуться сделал попытку,
но тотчас же во тьме разглядел
силуэт человека, карбидку…
Доверял я себе не вполне,
только все ж убедился я вскоре,
что идет и взаправду ко мне
целый год пропадавший Григорий.
— Гриша, ты ли?.. Давай посидим? —
потянулся к нему я руками.
— Ты узнал меня? Здравствуй, Вадим. —
Он уселся напротив на камень.
И уже я промолвить хочу:
«Будем вместе мы снова отныне!»
И рукою его по плечу —
никакого плеча и в помине…
ГригорийТы рукой не того, не маши…
Всё поймешь, а сперва — толковище.
Что у вас для ума, для души?
Расскажи мне быстрее, дружище.
АвторЛюди терпят, работают, ждут,
хоть неволя отнюдь не легка им…
Дни за днями свиваются в жгут,
но к мучениям не привыкаем…
Есть и пища досужим умам —
мы стоим пред эпохой иною:
слух идет — скоро все по домам, —
Сталин дубаря врезал весною.
Ну, а ты-то, доволен ли ты,
так ушедший от нас в одночасье?
И какой ты достиг высоты
в этой новой своей ипостаси?
ГригорийЯ свободен. Но тяжек мой труд.
И похоже, что сел тут на мель я:
отживут все и все перемрут,
я ж останусь навек в подземелье.
Вот и сам обо всем ты суди:
прячусь я в кристаллических призмах,
нет ни легких, ни сердца в груди,
я — подземный блуждающий призрак.
Предо мной эта вечная тьма,
узкой щелью утроба земная.
Чем, скажи мне, мой друг, не тюрьма?
Я из шахты дороги не знаю.
Но довольно о том говорить.
Я вот вижу: хранишь мой кисет ты.
Ну так дай мне тогда закурить —
это лучше несладкой беседы.
~~~
И карбидка как будто из рук
ускользнула и сдвинулась выше.
Посмотрел я — всё пусто вокруг,
и следа не осталось от Гриши…
Охотское мореЛагерная легенда
Японский быстроходный миноносец —
акулий неустанный острый нос
и клюзы, что похожи на глаза, —
волну клевал и снова воздымал
над нею, не спеша, стальное тело —
искал себе случайную добычу.
Он рыскал третий день в охотских водах,
охотясь за советскими судами.
В те дни японцы явно осмелели,
их одолел охотничий азарт —
на озере Хасан шла заваруха.
Война не объявлялась — ею пахло.
И капала соленая вода
с простуженного носа миноносца,
и всматривался в серый горизонт
раскосый капитан, седой, в очках,
настраивая цейсовский бинокль.
И вдруг: «Тревога!» Грузовой корабль
на траверзе внезапно замаячил.
Свистки, сигналы. «Расчехлить орудья!»
И с именем микадо Хирохито
наперерез — ведь времени в обрез!
За полчаса все сделать и — пропасть
в морской пустыне, в стыни, в серой мгле.
Под самый клотик флаги поползли:
«Застопорить машины для досмотра!
Иначе буду вынужден стрелять».
Ответ сигнальщик тут же доложил:
«Я нахожусь в своих, советских, водах».
И, не сбавляя хода, сухогруз
немой кормой к японцу повернулся.
— Предупредите выстрелом! Вперед! —
и за кормой — громадные буруны,
как струны, снасти на ветру гудят. —
Нет, не уйдет советская посуда! —
с улыбкой зыбкой шепчет капитан.
«А коль по ватерлинии судить —
посуда эта с нетяжелым грузом.
Там либо хлопок в трюмах, либо — чай».
Весь корпус черным крашен и облуплен,
но выбелен старательно спардек.
«Артек» — большими буквами по борту,
и порт приписки виден: Николаевск.
Опережая гарь пороховую,
японец устремился вперехват.
Советский пароход остановился.
А с миноносца в катер — матросня
с винтовками и старший офицер.
«Спустить все трапы» — подняли сигнал.
И вот уже на палубу спесиво
взобрался офицер и козырнул
идущему навстречу капитану.
Изобразил улыбку — этикет!
Цветистых фраз букет из уст японца:
— Мы сожалеем… Мы огорчены…
Мы вынуждены судно досмотреть…
Японская орава ворвалась.
— Насилие! Кто дал такое право?!
— Я, право, сожалею, капитан…
— В каких морских международных сводах?!
В советских водах — это уж разбой!
— А почему у трюмов часовые?
— Преступников на каторгу везем!
— Порт назначенья?
— Город Магадан.
— Откройте трюмы!
— Но… я протестую!
— О капитан, разумным надо быть!
Я ваших часовых обезоружу! —
и что-то прокричал своим матросам.
Возникла стычка, но… неравны силы.
У часовых отобраны винтовки,
лишь одному поставили фингал.
И вот открыты трюмы наконец…
А там — при тусклой лампочке — броженье…
Тревожная безмолвная возня…
— О господа! — Японец поклонился. —
Прошу вас, выходите все наверх. —
Он был наслышан о волне репрессий,
о том, что в этой полумертвой массе,
обросшей бородами, исхудавшей
от голода и от морской болезни,
завшивевшей, цинготной и угрюмой —
комбриги и комкоры могут быть,
писатели, артисты, профессура,
чекисты, инженеры и врачи.
— Прошу вас, господа, вы все свободны!
В ответ из трюма:
— Заберите трупы!
Сейчас наверх мы вышлем делегатов
от уголовников и от Ка Эр.
Все не пойдут — от голода слабы…
И вот возник на палубе десяток
теней, едва похожих на людей,
заросших и трясущихся в ознобе,
худых и изможденных, словно смерть.
Японец поклонился и сказал:
— Вы можете уехать в Аргентину,
в Америку, в Канаду, господа!
Вас, как скотину, гонят на убой.
Сейчас мы капитана арестуем,
даем вам офицера и охрану —
плывите по морям, куда хотите!
До Гонолулу будем провожать!
Какой-то урка тоже поклонился:
— А черта ль нам в Америку мотать?
Чего мы в той Канаде не видали?
Да там своих таких «людей» хватает!
Пусть контрики плывут! Их забирайте!
— О, кажется, вы — вор? Таких не надо!
Что скажут остальные господа?
— Простите нас, мы тоже не поедем…
— Но почему?! Ведь вам один конец!
— Да, судьбы наши черные, конечно…
Виновными себя мы не считаем,
но верим: наверху, там, разберутся!
Надеяться на то не перестали —
товарищ Сталин обо веем узнает
и рано или поздно тех накажет,
кто эту к нам жестокость проявил!
За добрые намеренья — спасибо!
Но, господин японский офицер,
мы — коммунисты все и патриоты!
И просим вас: пустите в Магадан!
Японец постоял еще минуту,
потом склонился, снова козырнул
и, сгорбленный, поплелся тихо к трапу.
А через сутки судно швартовалось
в порту у мрачных сопок Магадана.
И прибыло на палубу начальство,
увидело конвойных без винтовок
и, выслушав подробнейший рапорт
начальника конвоя, капитана,
велело всем сойти на страшный берег.
Наручники им тут же нацепили.
А заключенных, что и полагалось,
пытавшихся спектаклем на борту
о мнимой невиновности своей
втереть очки вождю, советской власти, —
с удвоенной охраной повели
в ближайший магаданский распредлагерь.
Гренада — Колыма
Семью он покинул,
ушел воевать,
чтоб землю в Гренаде
крестьянам отдать.
Вернулся из тех
романтических мест
и вскоре, бедняга,
попал под арест.
Спросил его опер: