Кто радовался живому бархату анютиных глазок (посеянные нами в июле, они расцвели следующей весной уже к 1 мая), кому нравился «лужок» — площадка, засеянная смесью семян мака, эшольции, васильков и ноготков. Семена мне присылали родные. Но наибольшим успехом пользовался портулак, расстеливший по песку свои сизо-серые мясистые стебли. Богомолки называли «лампадками» его алые, желтые, малиновые цветы, вспыхивающие на солнце, словно огоньки.
Некоторых злыдней из администрации наше цветоводство раздражало: «Здесь лагерь, а не парк культуры. Для кого все это развели?» Но когда выяснилось, что из кохии можно делать веники, злыдни притихли. Мне было приказано: «Сей побольше веников. Чисто метут».
В цветах Дженеева понимала мало. Но благодаря ее энергии мы получили в правом крыле КВЧ комнату, где можно было хранить собранные осенью семена. За сортировкой семян она рассказала мне свою историю. Во время оккупации знание немецкого языка помогло ей вызволить арестованных мальчишек, ее учеников. За «посредничество в сближении населения с оккупантами» она и получила двадцать пять лет.
В пятом бараке можно было увидеть немолодую женщину с усталыми глазами, Сарру Лазаревну Якир, — жену расстрелянного командарма, арестованную более двадцати лет назад. Многолетний лагерный стаж и у Галины Иосифовны Серебряковой, чей первый муж был расстрелян как единомышленник Бухарина и Рыкова. Пересланной из Казахстана в Мордовию Серебряковой удалось на нашем лагпункте доходяг устроиться при стационаре, где она раздавала молоко, считавшееся в лагере «напитком богов».
В стационар я попала, заразившись от мышей инфекционной желтухой. Добросердечные бабки обещали мне наловить тридцать вшей. «Проглотишь их, и желтуха пройдет». Но я сказала, что лучше умру, и дождалась лекарств, которые прислали родные.
Плохо было с лекарствами и с мединструментом, со щипцами, чтобы рвать зубы. Те, кого мучила зубная боль, старались забыть о ней, играя в «козла».
На нашем «кобыльем дворе» все были доходяги, но в стационаре я увидела еще и безумную. Свесив вниз тощие ноги, она неподвижно сидела на верхних нарах. Только руки ее непрерывно двигались. Она механически растягивала снятый с себя бюстгальтер. Лишь однажды, во время раздачи сахарного песка, безумная переменила позу. Выхватив пакет, она высыпала его содержимое — месячный паек заключенного — себе в рот и снова принялась растягивать лифчик. Молоко, которое раздавала Серебрякова, безумная не пила.
После освобождения я не встречалась с Галиной Иосифовной Серебряковой. Ее заметку в одной из московских газет я прочла с удивлением. Серебрякова писала, что в лагере, в Казахстане, во время салюта в честь Победы она обнималась с надзирательницей. То ли Серебрякова занимала в лагере особое положение, то ли там среди надзора нашлась чудачка, но с мордовской надзирательницей по прозвищу Швабра никто бы обниматься не рискнул.
Еще больше меня удивило поведение Серебряковой в Калинине. Там, выступая перед студентами пединститута, я услышала, что к ним приезжала Серебрякова. Поводом для ее приезда послужило выдвижение на Ленинскую премию повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Серебрякова заявила, что от имени всех лагерных товарищей может заверить аудиторию, что все, что написано в повести Солженицына, ложь. Единственное, что огорчало заключенных, — у них отняли партбилеты. Тут уж Галина Иосифовна перестаралась. Выходит, что у тех, у кого не было партбилетов, нечего было отнять.
Этапная— Кто на этап? На обыск мешок!
— Что там в мешке? — Зубной порошок,
Хлеб, барахло, махорки немножко,
Ну и своя деревянная ложка.
Вилка и нож не про нашу честь,
Этой ложкой нам кашу есть,
Этой ложкой горе хлебать,
Срок отбывать, по этапам шагать.
Сколько нам стоит такая дорожка —
Знает она, деревянная ложка.
— Кто на этап? На обыск мешок!
— Вот он. Порите хоть каждый шов,
Лезьте руками на самое дно,
Хлеб и махорку смешайте в одно.
Вам не увидеть, вам не понять,
Чем тяжела нам этапная кладь.
В этом потертом мешке лежит
Наша нелепо отнятая жизнь,
То, что мы сделать могли бы за годы,
Если бы нас не лишили свободы.
То, что додумать мы не успели,
Недосказали и недопели,
Недоучили, недочитали,
Недорастили, недомечтали,
Недооткрыли, недогранили,
Недодышали, недолюбили.
Нам этот груз сердце прожег…
— Кто на этап? На обыск мешок!
~~~
Желтухой я заболела зимой 1952 года. Во время болезни у меня было много свободного времени. В стационаре я сочинила поэму «Тройка», тема которой — история России.
Россия — гоголевская птица-тройка, которой в разное время правили разные ямщики. Поэма большая, я приведу из нее лишь два отрывка. Первый — о нападении на тройку волчьей стаи. Волки — гитлеровцы, ямщик — Сталин.
…И раздавался вопль возницы.
Он, сообразив, что смерть пришла,
В грудь ударяя рукавицей,
Выл: «Вывозите, сокола!»
И вывозили вороные,
Других таких не отыскать,
Во все лихие дни России
На них возложенную кладь…
И еще несколько строк из последней главы:
Хотелось бы полюбоваться,
Как тройка скачет большаком,
Но двое третьего боятся
И разговоры шепотком.
Те ж, кто в санях и на запятках
Кричат, как встарь: «Пад
и
, пади
!»Не то вожжой ожгут лопатки
Или оглоблей по груди.
Уже кого-то смяли сани…
Он страшно вскрикнул и затих.
Что шевелишь, ямщик, усами?
Не много ль задавил своих?
~~~
У воды, которую мы пьем, подозрительный запах. Возможно, потому, что лагеря в мордовских лесах основаны давно, еще во времена раскулачивания, и стоят, как говорится, «на костях».
Среди старых, обветшалых бараков выделяется не так давно построенный, самый светлый и чистый первый барак. В нем даже выдавали простыни.
Первый барак — для работяг. Впрочем, в сводках, которые ежедневно подавались нарядчицей начальству, работающими числились только те, кто получал зарплату, на которую можно было купить в ларьке дешевые конфеты и папиросы. Это украинки, латышки, эстонки — искусные мастерицы-вязальщицы, вышивальщицы, швеи, выполняющие заказы Москвы. Получать зарплату они стали после смерти Сталина.
Водовозы, ассенизаторы, которые, как лошади, возили на себе бочки, как и большинство обслуги, зарплату не получали.
Главной рабочей силой были «зазонники». В «зазонные» бригады отбирали самых сильных. В поле, где они работали, не было колючей проволоки. Вместо нее расставляли прибитые к колышкам дощечки — «запретки». Одна из зазонниц, мать двух детей, латышка Илга, не заметив в траве «запретку», очутилась на несколько шагов впереди, и конвойный выстрелил ей в спину. Его не судили. По Уставу он был прав. Нарушение установленной «запретками» границы расценивалось как попытка к бегству.
Про зазонников мной написаны два стихотворения.
Когда вымерзает душаКогда-то, когда-то, когда-то
Были и мы молодыми.
Стоим мы у вахты, лохматые,
От инея все седые.
И пара белого струи
Бьют у нас из ноздрей,
Как у закованных в сбрую
Загнанных лошадей.
Воздух нам горло режет,
Он острым стал, как стекло.
Одна у нас только надежда:
В зону, в барак, в тепло.
И вдруг нам приказ — не во сне ли? —
За зоной могилу копать,
В бараке скончалась Анеля
За номером сто тридцать пять.
Стоим мы, как истуканы.
Добил нас этот приказ.
И наш бригадир Татьяна
Сказала за всех за нас:
— «Анелю мы все уважали,
Хорошая девка была.
Не думали, не гадали,
Чтоб так она нас подвела.
Земля ведь окаменела,
Бей ее ломом и вой!
Пусть девка бы потерпела
И померла бы весной».
Вы скажете: это не люди,
Подонки, двуногий скот.
Многие нас осудят,
Но верю, что кто-то поймет.
Мы были других не хуже,
Жестокость в себе глуша,
Но, видно, бывают стужи,
Когда вымерзает душа.
БригаднаяЗа зону ходит наша бригада,
Ее называют «бригада, что надо!».
Мы это еще раз всем доказали
В февральское утро на лесоповале.
Конвойный наш выпил — себе же назло,
И начал трепаться — его развезло.
Он, дескать, понял, что мы не враги.
Он нас отпускает: кто хочет, беги!
Не понимает сопляк, мальчишка —
За наш побег ему будет вышка.
Он бросил ружье к подножию ели.
Он нас пожалел, мы его пожалели.
Под вопли сорочьи, в заросли хвойные
Мы конвоира вели, как конвойные.
У вахты сделали остановку,
В руки ему вложили винтовку
И, твердо решив, дело это прикроем,
В зону вошли, как положено, строем.
Казалось, комар не подточит носа,
И вдруг нас стали таскать на допросы.
Как ни таскали, как ни пугали,
«Такого не было!» — мы отвечали.
Но поняли мы, хоть об этом ни звука:
Есть в нашей бригаде доносчица-сука.
Они догадались, что мы догадались,
За сучью жизнь они испугались.
И больше и в зоне, и на лесоповале
Мы эту суку уже не встречали.
Убрали куда-то доносчицу-гада…
Вновь наша бригада — бригада, что надо!
~~~
В лагере меняется не только внешний облик человека, но и его психика, его характер. Ничто не могло устрашить Марию Д. после того страшного, что она пережила как участница восстания в лагере под Норильском. Там режим стал невыносим, заключенных не считали за людей, их стреляли даже в бараках. У восставших не было огнестрельного оружия. Выстроившись цепочками, они держались за руки. Когда одна цепочка падала, на ее место вставала другая. На подавление восстания бы