Он не передал книги, которые мне прислали: «Вам уже незачем читать». Он с презрительной усмешкой швырну мне под ноги письмо, присланное из дома. Швырни он на пол что-нибудь другое, я бы не стала поднимать. Но это было письмо моей матери.
Ты, мама, только ты!Что медицина?
— Детская игра…
Раз в кровь твою
проникнула зараза,
Ты осужден,
ты будешь умирать,
Но медленно, мучительно,
не сразу.
Боль будет жечь, сверлить,
пилить, молоть,
И вопль костей
одна лишь смерть заглушит
Но если страшно
умирает плоть,
Еще страшнее умирают души.
Ты никто — вошь!
Все властны над тобой.
Подъем! Отбой!
Кому сказано: стой!
Прятала в наволочке
свое барахло,
В домашней рубашке
родное тепло.
Надзор выгнал на двор:
шмон!
Все, что берег, —
под сапог!
Все, что твое, —
вон!
А издеваться
как падки!
Хочет —
обыщет тебя солдатка:
«Ноги раздвинь,
рот раскрой!»
Как не потешиться
над тобой!
Хочет цензор —
письма сожжет,
Хочет «опер» —
в карцер пошлет.
Хочет, хочет, хочет! —
Как спорт!
«Это вам лагерь,
а не курорт!» —
«Люди? А разве вы ими были?» —
«Не навредили б,
не посадили». —
«Раз посадили,
свое заслужили…»
Каждое слово
стегает, как плеть.
Как тут душе
не помереть.
Овчарки на поводках
рвутся и воют;
«Бригада!
В полное подчинение конвою!
В случае неподчиненья
стреляем без предупрежденья».
И полночь так же мне страшна,
как день.
Я щупаю свою сухую кожу.
Кто я? Статья? Пункт?
Номер? Или тень?
Урод, на человека не похожий?
Быть может,
я совсем и не была,
И мне приснилось все,
что было прежде…
Нет, не друзья —
ты, мама, ты одна
Моя
последняя надежда.
Ты — та,
которая мне жизнь дала,
Скажи им всем,
бесчувственному люду,
Скажи им всем,
что я была,
Что я была,
и есть, и буду!
~~~
Как сохранить человеческое достоинство, спасти от смерти душу? Грустно, но приходится признаться, что многие советские люди оказались морально неустойчивыми. Сталинщина виновата не только в уничтожении миллионов людей, но и в растлении целых поколений. Люди, воспитанные на лжи, привыкли голосовать «за», зная, что по совести надо голосовать «против».
Для верующих в лагере моральной опорой была религия. Даже здесь, за колючей проволокой, для католиков власть церкви оставалась в силе. Мы думали, что француженка мадам Отт обрадуется, узнав, что одной из лагерниц прислали Мопассана, и захочет его прочесть. Мадам спросила: «Что это за книга?» Она не читала и не будет читать те произведения Мопассана, на которые католической церковью, как на «Овод» Войнич, наложен запрет. Когда ей сказали, что здесь ксендзов нет, и никто не увидит, какая книга у нее в руках, мадам ответила: «Увидит Бог».
Полька по национальности, католичка Ангеля С. (мы ее звали просто «Галя»), прямо со школьной скамьи выскочила замуж. Ее семейная жизнь была очень короткой. Галю арестовали за то, что она стояла в карауле у могилы Пилсудского. Был арестован и ее муж. Галя не сомневалась в том, что после десяти лет разлуки они должны соединиться, ведь «браки заключаются на небесах».
После смерти Сталина нам в столовой стали показывать кино. Во время демонстрации фильма «Заговор обреченных», где Вертинский играет роль кардинала, Галя встает и направляется к выходу. «Галя, что с вами? Вам плохо?» Галя шепотом: «Я не могу смотреть, как смеются над кардиналом».
Крепко держались своих правил и старушки из секты «царские», верившие, что царь Николай жив. Только это были правила дикарей. «Царские» не называли своих имен и фамилий, отказывались работать, отказывались есть нарезанный ножом хлеб. Среди них якобы была богородица, которая могла подниматься на два метра над землей. В выделенном для них шестом бараке было невыносимо душно. «Царские» спали в одежде, не мылись и кусали руки тех, кто насильно волочил их в баню.
Самой многочисленной и культурной сектой были баптистки. По вечерам, собравшись возле прожарки, они пели. Мотив был знакомый — «Конная Буденного», но другие, ими же придуманные, слова:
Никто пути Исусова у нас не отберет.
Воинство Христово, архангелы, вперед!
Среди баптисток были и молодые. Чем их могли привлечь? У одной умер ребенок, другую бросил любимый. Пока профком раскачается, а баптистки пришли, посочувствовали, утешили, приласкали. Всем попавшим в беду, особенно оторванной от семьи молодежи, нужна ласка.
Ночные шорохиО них говорят грубо,
Им приговор один,
Тем, кто целует в губы
Подруг, как целуют мужчин.
И мне — не вырвать же уши! —
Глухому завидуя пню,
И мне приходится слушать
В бараке их воркотню.
Знать, так уже плоть доконала,
Так душу загрызла тоска,
Что, чья бы рука ни ласкала,
Лишь бы ласкала рука.
Им тыкали в грудь лопаткой[31],
Считая пятерки в строю,
Они волокли по этапам
Проклятую юность свою.
И ты, не бывший в их шкуре,
Заткнись, замолчи, застынь,
Оставлена гордость в БУРе[32],
Утерян на обыске стыд.
Легко быть чистым и добрым,
Пока не попал на дно.
Тем, что у них все отобрано,
Тем все и разрешено.
Да, лагерный срок не вечен.
Но где им найдется дом?
И вряд ли птенец искалеченный
Способен построить гнездо.
Ночами, слушая шорох
(В бараке полутемно),
Я плачу о детях, которым
Родиться не суждено.
~~~
Островком спасения для молодежи была замыкавшая столовую сценическая площадка. На сцене можно было забыться, стать — пусть на один вечер — не заключенной номер такой-то, а Негиной или героиней пьесы «Платон Кречет». Если про профессиональную актрису говорят, что она хорошо сыграла свою роль, то наши лагерные актрисы, как Аня Ермаченко, на сцене не играли, а жили радостями и горестями чужой жизни, поскольку своей личной жизни у них не было.
Главным режиссером, а также исполнительницей характерных ролей была Ляля Островская. Когда ее муж вернулся с КВЖД, где он работал, Москва встречала кавежединцев цветами. Затем начались аресты. Больше своего мужа Ляля не видела, сама она получила обычный для жен незнаменитых мужей срок — пять лет.
В одном из лагерей Ляля встретилась с другой кавежединкой. Буду называть ее Вера. Обе они радостно откликнулись на предложение одного из надзирателей. Он едет в Москву и может зайти к их родственникам, передать привет и узнать новости. В Москве у Ляли остался четырехлетний сын.
Надзиратель вернулся из Москвы недовольный. Может, не получил взятку, на которую рассчитывал. По его доносу Лялю и Веру, якобы организовавших в лагере контрреволюционную группу, арестовали снова. Время было военное, их приговорили к расстрелу. Два месяца они провели в камере смертников. Вера сошла с ума, Ляля стала задыхаться от приступов сердечной астмы.
Поскольку доносчик был один, а по закону требуется два свидетеля, расстрел был заменен пятнадцатилетним сроком. Итого, Ляля просидела в лагере восемнадцать лет «при отсутствии состава преступления», как сказано в справке о реабилитации.
Лагерные спектакли и концерты я смотрела, но в самодеятельности не участвовала. У меня был свой островок спасения: стихи. Это был не «глас вопиющего в пустыне», а крик. Крик души, оставшийся без ответа.
СоснаКогда я, думая о своей судьбе,
Когда я, думая о любви к тебе,
К тому, кто мне написать боится,
Я вспоминаю сосну — по дороге на озеро Рица.
Автобус медленно поднимался в горы.
Болтали, смеялись, шутили, острили.
Мне скучно, когда о любви начинают споры
Люди, которые, кроме себя, никого никогда не любили.
Я глядела по сторонам, боясь, что от скуки засну,
И вдруг неожиданно в горной теснине,
Где солнца луч не бывал и в помине,
Где свет всегда по-вечернему синий,
Я увидела эту сосну.
Она показалась мне птицей.
И правда: в ствола повороте,
В размахе по-птичьи парящих над бездной ветвей,
Так явственно было, что здесь, на обрыве, ей
Держаться, в сущности, не за что, и дерево это в полете.
Вот и мне уже не за что уцепиться.
Это я не затем, чтоб тебя упрекнуть.
Просто: будешь, случится, на озере Рица —
Посмотри на эту сосну.
Я люблюЯ люблю. И меня не исправите.
Хоть какой кислотой ни трави,
Но не вытравить мне из памяти
Этот терпкий привкус любви.
Ты — мое окаянное чудо.
Жжется рана искусанных губ.
От всего отрекусь, все забуду.
Но проститься с тобой не могу.
Я зерно, растертое жерновами.
Все мое, что осталось, — в тебе.
За семидесятью синевами
Не предай меня, не добей!
Слышишь: проволокой оплетенная,
Каждый шип, что в
о
рона клюв,Здесь при жизни захороненная,
Я люблю тебя. Я люблю.
ФитилекСегодня нет света.
А мне все равно.
Мне и со светом
в бараке темно.
Верхушка у нар
похожа на крест.
В бараке Голгофа —