крестов целый лес.
Лишь кое-где белеет «уют».
Так занавеску из марли зовут.
Чтоб сифилитик в лицо не дышал,
Чтоб не пристала чужая парша.
Недолгое счастье этот уют,
Придут пожарники и сорвут.
Сегодня нет света.
Не видно ни зги.
Надзор забегал:
ведь мы — враги!
А вдруг зарежем,
хоть без ножа?
А вдруг попробуем
убежать?
А вдруг?!
Надзору тогда труба!
За проволокой
спустили собак.
Прожектор пилит
пилою света,
За зоной пускают
ракеты, ракеты…
Дневальной приказ:
зажечь фитилек.
Дрожит огонек,
стоит пузырек,
В нем жира побольше,
чем наш паек.
В рабочем бараке
вечерняя вонь.
Как бабочки,
люди спешат на огонь.
И тени за ними,
как стукачи.
Ослепшая просит:
«Письмо мне прочти!»
А я ошалела.
Меня опьянил
Запах бумаги,
запах чернил!
Как штык — фитилек,
как нож — огонек.
Ах, если бы мне
эти несколько строк!
Я бы на нары
письмо унесла,
Я бы его в темноте
прочла.
Я бы читала его
не глазами —
Сердцем, грудью,
руками, губами..
Я бы тогда увидела свет.
Но нет мне письма.
Нет.
За то я любимой
его была,
Что щедро жила,
что мягко стлала,
Что шкуру свою
для него сняла,
Ступенькой под ноги ему
легла.
Как побежал! Как поскакал!
Даже мне ручкой не помахал.
Чужая душа, пустая душа.
А все же люблю. И нечем дышать.
~~~
Летом 1953 года для тех, кто имел срок пять лет, распахнулись лагерные ворота. Ушла на свободу Ольга Всеволодовна Ивинская, красивая женщина — золотые волосы, голубые глаза — последняя любовь Бориса Леонидовича Пастернака.
Это о ней великолепные стихи в романе «Доктор Живаго».
В лагере в период 1951–1953 годов Ивинская была для меня близким человеком. С ней можно было отвести душу, поговорить о литературе. Мы читали друг другу стихи. Ей я посвятила стихи «Чайка», сравнивая ее судьбу с судьбой леди Гамильтон.
Чайка О. В. Ивинской
Чтить героев требует обычай.
Площадь. Сквер. На сквере пьедестал.
Там, застывши в бронзовом величье,
Встал на вечный якорь адмирал.
Надпись прорезает мощный цоколь,
Он незыблем в памяти людей,
Но нигде — ни слова, ни намека,
Ни упоминания о ней.
Что ж, пусть так! Они по-своему пр
а
вы,Да, она войти не может — не вольна —
В реквизит его посмертной славы,
Как вошла б законная жена.
Разве им понять, что эта близость,
Не входящая в стандарт любовь
Так ему, как дубу микориза,
Нужно было, чтобы стать собой.
Чтоб не ждать, когда тебя ударят,
А наперекор всему, «с судьбой на ты!»,
Может, не было б побед при Трафальгаре
Без ее победной красоты.
Вечереет, и тумана козни
Таковы, что верить или нет —
Будто приникает к вечной бронзе
Белой дымкой женский силуэт.
Так и ты. Уходят в вечность годы.
Что петитом, что совсем на слом,
Но, как встарь, и в штиль, и в непогоду
Чайка следует за кораблем.
~~~
Они ушли, мы остались. Но и за колючей проволокой чувствовалось дыхание наступившей в стране оттепели. Надзиратели начали нас расспрашивать: «Ты откуда? Из Москвы? Так я приеду к тебе в гости».
А когда с вахты исчез портрет Берии, наступило время больших перемен. Начальство утвердило выбранный заключенными женский совет. Выборы проходили без всякого нажима со стороны администрации.
Нам стали привозить кинофильмы. Очень многие из наших лагерниц не знали ни русской, ни советской литературы. Как член совета, я составляла краткие аннотации. В них говорилось о писателе, по мотивам произведения которого создан фильм, о режиссере и артистах. Эти аннотации с одобрения КВЧ зачитывались перед началом сеанса.
На кино к нам стали приводить мужчин из соседнего лагпункта. Больно было смотреть на них, какие они худые и жалкие. Лагерного пайка им явно не хватало.
Среди наших женщин были кочевницы, которых перебрасывали с одного лагпункта на другой. На бывшем мужском лагпункте они нашли набитый сеном бюстгальтер чудовищных размеров — доказательство, что у мужчин тоже была самодеятельность.
Думаю, что наши девушки Стефа и Валя лучше справлялись с мужскими ролями, чем с женскими лагерные Мей-Лань-Фани.
В нашей столовой, где демонстрировались фильмы, мужчины сидели по левую сторону от прохода, женщины — по правую. Но все же перед началом сеанса кое-кому удавалось познакомиться и поговорить. Так мы узнали историю испанского капитана-антифашиста. В 1933 году он привел в наш порт корабль с пассажирами — противниками генерала Франко, думая найти в СССР вторую родину. Его признали шпионом. Второй родиной для него стал лагерь, где он провел восемнадцать лет.
Сперва фильм показывали за зоной. Добродушный КВЧ, рассказывая мне о своих впечатлениях, выяснял, что стоит нам показать.
«Понимаешь, называется — «Борис Годунов». Никто не досидел до конца. Остался один солдат, и тот спал. Я тоже ушел. Глупости. Ведь при Борисе Годунове кино не было».
Однажды КВЧ спросил меня: «Что это за фильм — «Живой труп»?» Я объяснила: «Это классика, гражданин начальник. Пьеса Льва Николаевича Толстого». КВЧ прервал меня, помахав рукой: «Знаю, знаю: про музыканта».
Во время показа «Красного и черного» с Жераром Филипом наибольшее впечатление произвела сцена: Жюльен Сорель в тюрьме. Зрительницы с живым интересом и пониманием дела наблюдали, как во Франции просматривают передачи заключенным: так же, как у нас, или иначе?
Но больше всего волновала зрительный зал кинохроника.
КиноНовое время стучится в окно:
В столовой показывают кино.
Но нам ни к чему слезливые драмы,
Как кавалеров любили дамы.
Хроника — это дело другое.
Киножурнал не дает нам покоя.
Бывает, что на экране встанет
То переулок, то полустанок,
Бывает, просто мохнатая елка
У магазина в центре поселка,
Но кто-то эту елку узнал —
Пронзительный вопль прорезает зал.
Волненье растет все сильней и сильней,
Когда на экране — лица детей.
Ведь те, кто пришли посмотреть кино,
Детей не видели очень давно.
Они лишились, утратив свободу,
Права, дарованного природой
Каждой особи женской на свете,
Кто проживает на нашей планете:
Женщине, кошке, корове, тигрице —
Право рожать, котиться, телиться.
В ответ на детское щебетанье
В зале глухие звучат рыданья.
У девственницы стонет живот,
Ей не придется продолжить свой род.
У молодицы тоскуют груди,
В них молока для ребенка не будет.
У всех, кто постарше, руки кричат:
Им так бы хотелось качать внучат.
А где же их дочери, где их сыны,
Какие на воле еще рождены?
О них так красиво в газетах писали,
«Цветами жизни» их называли.
«Цветы» по детским домам разместили,
«Цветам» фамилии переменили:
«Забудь отца, и он враг, и мать!»
Кто смеет так детскую душу терзать?!
Как море в часы штормового прибоя,
Зрительный зал бушует и воет…
Так, может, напрасно разрешено
В нашей столовой крутить кино?
~~~
Мы хотели не в кино, а воочию увидеть свой город, пройти по знакомой улице, переступить порог родного дома. Слухи, которые к нам проникали, письма, которые мы получали, укрепляли нашу веру в то, что время нашего освобождения близко.
КВЧ уговаривал меня: «Пиши. Почему не пишешь прошения? Теперь дойдет». И наконец я опустила конверт в заржавленный почтовый ящик.
КВЧ оказался прав: письмо дошло.
Мне прочитали ответ. И я в рев, узнав, что меня помиловали. «Я не преступница, я не просила помилования!» Меня успокаивали: «Глупая, поедешь в Москву, там все образуется». И правда: приехав в Москву, я получила реабилитацию.
В Мордовии мне выдали паспорт на трех языках. Сфотографировали меня, худую и страшную, но не в фотоателье, а приткнув к забору. Наспех приклеенная карточка быстро отклеилась и потерялась. Я заявила об этом в отделении милиции Сокольнического района Москвы и через месяц была вызвана на прием к начальнику паспортного отдела. Он не предложил мне сесть, заглянул в присланную из Мордовии справку и, явно намекая, что я намеренно хотела избавиться от трехязычного паспорта, с усмешкой спросил:
— Так. Значит, Темниковский район, почтовое отделение Явас?
Я подтвердила, что адрес ему дан правильный, но не хватает еще одного документа. И положила ему на стол справку о реабилитации. Тут его отношение ко мне резко изменилось. Он предложил мне сесть. Сказал, что экспертиза установила, что я не отклеивала с паспорта фотокарточку, она отклеилась сама. Он даже мне посочувствовал:
— Ваше отчество — Августиновна? Понятно, ваш отец был немец.
— Нет. Мой отец был латыш, а мать — русская, подмосковная.
— Может, вас потому, что муж был иностранец?
— Нет, мой муж был русский. Дементьев Николай Иванович.
— Тогда я ничего не понимаю.
— А вы подумайте.
Так закончилось наше собеседование. Я получила московский паспорт.
Теперь я хочу вспомнить ночной допрос на Лубянке и слова следователя.
Стихотворение «Отсюда не возвращаются» было прологом.
А вот эпилог.
ЭпилогВы знали: над тем, кто получит срок,
Как будто бы волны сомкнулись…
На этот раз вы ошиблись, пророк!
Мы живы, и мы вернулись.