Речь эта, тоже совершенно неожиданно для меня вызвала целую бурю аплодисментов. И вдруг Красин встал, подошел ко мне и пожал мне руку. Он был бледен, смущен и растерян. Это было вскоре после того, как он сослался на "московских гусей". И я протянул ему руку, но не пожал его руки. Он еще более побледнел и отошел от меня, точно прибитый… Это была моя единственная месть, но он хорошо ее понял. Спустя несколько дней, он пришел ко мне в кабинет объясняться со мной. К этому времени — об этом ниже — у меня накопилось много горького по отношению note 206к нему… Он извинился передо мной, снова повторил нелепую версию о "московских гусях" и сказал, что мое нежелание ответить на его пожатие, хотя никем, кроме него, и незамеченное, было для него хуже и больнее, чем если бы я ему "дал в морду"..
XXXVII
Еще до окончания дела организации экспедиции в нашем муравейнике произошло событие В моем ведении, как я говорил, находился, между прочим, и счетно-финансовый отдел. Я упоминал уже о том, что там была большая путаница и беспорядки. Все мои старания обратить отдел на путь истинный разбивались об упорство и крайнюю лень заведующего им, ставившего меня своими лживыми справками часто в весьма нелепое и конфузное положение… Не буду описывать подробно, но скажу вкратце, апеллируя к доверию читателя, что в конце концов, после многих предупреждений, я вынужден был уволить этого заведующего. Но он был "персона грата" у Половцовой и Крысина. И в результате они, сшившись, конечно, с Клышко, аннулировали мой приказ и старались склонить меня к увольнение его с честью, т. е., по прошение и с выдачей ему двухмесячного оклада.
Я не соглашался, исходя из того принципа, что нельзя увольняемому за неисправность служащему (он был англичанин) еще платить за два месяца жалованье. Тогда Половцова и Крысин, с одобрения Клышко, на одном из заседаний правления (точно помню, что это было 19-го июля) решили "освободить" меня от ведения этим отделом и передать его Крысину. Получилась, в сущности, большая нелепость: я был против передачи Крысину отдела, а он в данном вопросе, персонально его касающемся, не имел права note 207голоса, и таким образом, этот вопрос был решен единогласно, то есть, голосом одной Половцовой…
Мне же взамен этого отдела поручался транспортно - угольный отдел, заведующим которого был Саровский… Так этот вопрос и стоял открытым до приезда из Москвы Красина, который, увидя, что это дело у Крысина идет через пень в колоду, настоял на возвращении отдела мне… Тут уже и Крысин и Половцова выступили открыто против меня, поддерживаемые все время интриговавшим против меня Клышко.
Между тем, из Москвы стали поступать очень часто неодобрительные отзывы о продуктах питания, поставляемых нашим коммерческим отделом, находившимся в ведении Крысина. К отзывам этим прилагались акты осмотра и исследования товаров санитарными комиссиями. Не помню всех рекламаций. Упомяну о некоторых. Было, например, отправлено большое количество (несколько тысяч тонн) свиного сала. Приемочная комиссия в Москве установила, что все сало прогнило, все оно было покрыто плесенью толщиною в два - три миллиметра, было много кусков с червями. Санитарная комиссия признала его совершенно негодным и постановила облить керосином и сжечь. В таком же роде были отзывы и решения комиссии о громадной партии жестяных коробок с консервированными бобами с салом, просто бобами, мясных консервах, сельдях и пр. Все это, закупленное в больших количествах (тысячами тонн — ведь это покупалось для питания многомиллионного голодавшего населения Poccии), оказалось никуда негодным, прогнившим, с червями… и санитарные комиссии решили все эти продукты подвергнуть уничтожению: сжигать, закапывать в землю и пр. Народные деньги таяли, а в России царил голод… А в то же время Половцова, note 208Крысин, Клышко и др. обзаводились собственными домами…
Было неблагополучно и с товарами, закупленными техническим отделом до моего приезда. Так, например, посланные автомобили оказались скомпонованными из старых частей, мошеннически подогнанных и слаженных. То же было и с автомобильными шинами, т. е., он хотя и были непоношенными, но зато старой военной продукции, из перегоравшей резины… Я упоминаю лишь о некоторых товарах. А таких поставок, по системе "гуковщины", была масса…
Возвратившись после выхода экспедиции в море, в Лондон, я сразу же, ознакомившись со всеми этими рекламациями (раньше я не имел времени обратить на них должное внимание), поднял на одном из первых заседаний правления вопрос о них. Крысин, ведший коммерческий отдел, и Половцова, ведшая до меня технически отдел, стали лепетать какой то софистический жалкий вздор в объяснение этих преступных покупок. Я возражал, называя вещи их именами и ссылаясь на официальные акты приемочных комиссий. И, сочтя их объяснения неудовлетворительными, я остался при особом мнении.
О, сколько этих моих "особых мнений" приложено к протоколам заседаний правления! Да и как же могло быть иначе — ведь творилась настоящая "гуковщина", лишь еще в большем масштабе.
Клышко юлил и вертелся, как бес перед заутреней, ибо он великолепно знал, что и как покупали его союзники по интригам, которых он при случае не отказывался и топить…
Видя, что с Крысиным и его Трильби, Половцовой, нам друг друга не понять и друг с другом не договориться, я в один вечер составил "Положение note 209о Приемочном отделе при "Аркосе". Во главу угла этого положения лег принцип, что нельзя, чтобы один и тот же отдел и закупал товары и сам же их принимал. Таким образом, исходя из этого элементарного положения, я намечал организацию самостоятельного отдела приемок, независящего ни от каких закупочных отделов. И далее шли пункты, регламентирующие деятельность этого отдела. К "положению " я добавил объяснительную записку. В ближайшее же воскресение все было переписано у меня на дому и приведено в порядок. Это было в начале августа, вскоре после моего возвращения из Эдинбурга. И в ближайший же вторник (день заседания правления) я внес мой проект в заседание правления. Нечего и говорить, что проект этот произвел на обоих моих товарищей по правлению впечатление неожиданно взорвавшейся бомбы. И, конечно, они отложили вопрос о нем до следующего раза, и я потребовал присоединения его вместе с объяснительной запиской к протоколу заседания, что и было исполнено. Само собою разумеется, что Крысин и Половцова немедленно же стали консультировать с Клышко. И все они ощерились против меня. Началась длительная интрига со всякими штуками - фокусами, затянувшаяся до приезда Красина из Москвы, примерно, в конце октября.
Клышко, все время старавшийся посеять вражду между мною и Красиным, конечно, заранее постарался настроить его против "нелепого" проекта. И вскоре после своего приезда Красин пришел ко мне. Мне грустно, мне бесконечно тяжело описывать то, что произошло между нами… Поговорив о разных делах весьма животрепещущих, как, например, о прогнившем сале и других недоброкачественных продуктах, Красин, неожиданно для меня, обратился ко мне в таком резком note 210тоне, какого я от него ни раньше, ни после не слыхал… Тяжело приводить эту страницу моих воспоминаний, но я делаю это в интересах сохранения беспристрастия моих записок.
— Скажи, пожалуйста, Георгий Александрович, — резко начал он, как бы взвинчивая самого себя, — Клышко передавал мне, что у тебя с остальными членами правления идет глухая борьба… Я не понимаю, как ты позволяешь себе, вечно со всеми быть на ножах?! Это возмутительно!..
С широко раскрытыми от холодного ужаса глазами, слушал я его какую-то необычайно озлобленную речь… А он продолжал:
— В Берлине у тебя были нелады с Иоффе, в Москве ты успел вооружить против себя всех… в Ревеле война с Гуковским, а здесь с остальными членами правления… И теперь еще вот этот"нелепый"проект о "самостоятельном" отделе приемок… Мне это, наконец, надоело! Ко мне сыпятся жалобы и от них и от Клышко… Я больше этого не желаю… Ты понимаешь!..
Мое оцепенение, мой ужас прошли. Чувство холодного негодования, чувство бесконечного презрения к его словам заговорили во мне.
И когда я услышал его последние слова: "Я больше этого не желаю… ты понимаешь!", я вдруг спокойно и с нескрываемым презрением в голосе остановил его:
— Леонид Борисович, скажите пожалуйста, вы говорите со мной, как полпред?
Он, расскакавшись в своей грозной и неприличной филиппике, не заметил, по-видимому, ни моего холодного, необычайного в наших, более, чем тридцатилетних, дружеских отношениях, тона, ни этого note 211невольного у меня перехода на "вы", все так же резко ответил мне:
— Да, я говорю, как полпред…
— Тогда я попрошу вас, — отчеканивая слова, сказал я, — не позволять себе по отношению ко мне принятого вами тона: он неприличен даже для советского сановника… я его не желаю и запрещаю вам говорить со мной так… Да это и не нужно. Сегодня же вы получите от меня официальное прошение об отставке по расстроенному здоровью…
Точно разлетевшийся конь, встретивший неожиданное препятствие, он сразу в изумлении застыл. Какая то судорога искривила его прекрасное лицо, и он молча, с удивлением стал смотреть на меня… Ведь я очень любил его и никогда, даже при спорах, когда он бывал несдержан и резок, не позволял себе говорить с ним с раздражением.
— Вот как, — раздумчиво, тихим упавшим голосом произнес он, наконец, — прошение об отставке… как так?
— Очень просто, — ответил я.
Он опомнился… Кинулся ко мне, стал извиняться, целовать меня и жаловаться на Клышко, который-де мучает его своими интригами, своими наветами, своей вечной, неотступной слежкой… Но я оставался холодным. Я сам с досадой сознавал, как чувство глубокого презрения к моему, такому старому другу, зрело во мне… А он жаловался и жаловался и на Клышко и на свою семейную жизнь… и наконец, расплакался, прося меня "забыть" его выходку… Я, как мог, поборов себя, старался его успокоить.