«Трын-трава!» — подумал он без всякой связи и даже неизвестно о чем.
«Трын-трава!» — думал он с удальством и жалостливо смотрел на девушку в очках, которую никто не приглашал танцевать; Николай Иванович забыл, что и сам-то неподвижно сидит в углу в кресле. Глядя на Аню, Коташев радовался, словно это он плясал с ней. Ей был к лицу и суровый горняк, и молоденький лейтенант, очевидно только что выпущенный из училища: на нем скрипело новенькое обмундирование. Николай Иванович гордился тем, что ее обнимают, что она чему-то весело смеется, что она поблизости существует. Он хмелел от музыки и шарканья ног, ему все было нипочем. Если б можно было сейчас поймать на мгновение край ее голубого платья и прижать его к губам, он сделал бы это с восторгом. Ощущение такого богатства заполняло его душу, что самые обычные вещи — двери, окна, шкаф — он видел сейчас с необыкновенной яркостью, а все, что было за стенами этой комнаты, представлялось ему нищим и убогим.
А Кате — так звали медичку — стало жаль Коташева, отброшенного танцами в угол; она подошла к нему и села на маленькую скамеечку в нише.
— Я с восьмого класса твердо решила идти в медицинский институт, — сказала Катя, сдвигая брови. — Через два года у нас начнется специализация, и я, вероятно, остановлюсь на хирургии. Мне уже три раза удалось ассистировать на ампутации бедра.
— Это великолепно! — сказал Коташев. — Вообще все замечательно, Катюша.
— Правда? — обрадовалась она, и лицо у нее стало по-детски милое. — У меня только есть один серьезный недостаток: когда я в клинике осматриваю и выслушиваю больного, мне кажется, что он болен всеми болезнями — и в сердце у него систолический шум, и селезенка увеличена, и дыхание жесткое… Это, вероятно, потому, что у меня еще нет достаточной уверенности. А врач должен твердо знать…
— Ничего мы, Катенька, твердо не знаем, — восторженно сказал Николай Иванович. — Твердо знают только невежды…
— Но как же вы тогда оперируете? — возмущенно спросила она.
— А вот так и оперирую, — задорно и весело ответил Коташев. — Каждый раз как будто в первый раз. Это вообще чудесное ощущение — делать все так, как будто впервые!..
Мимо них, кружась, пронеслась Аня. Коташеву почудилось, что она летит; и на лету она крикнула ему:
— Я же говорила, что вам с Катей будет очень интересно!
— Вы не танцуете? — спросил Коташев у Кати.
— Терпеть не могу. А вы?
— Любил бы, да не умею.
— Хотите, сыграем в шахматы? — предложила Катя.
— Я очень плохо играю.
— Ну, тогда я принесу вам альбом.
Она исчезла на секунду и вернулась с толстым альбомом: в нем лежали Анины семейные фотографии. Коташев рассеянно листал страницы. Здесь были, очевидно, Анины родители. Сперва какая-то девушка, причесанная как при нэпе, в довольно короткой и бедной юбчонке. Потом юноша в кепке. Потом они стали попадаться на фотографиях вместе, все чаще и чаще. Потом во всю страницу была карточка, где девушка стояла в длинном белом платье с испуганным лицом, а юноша в новом узком костюме смотрел на нее не отрываясь. Потом пошли Анины фотографии, и под каждой был написан год… Год 1935. Аня, с соской во рту, ухватилась за чей-то огромный темный палец. Год 1937. В пальтишке, заляпанном снегом, Аня сидит с няней-старухой на бульваре…
И снова что-то пошатнулось в душе Николая Ивановича. Каких только разочарований, какой горечи он не хлебнул в те годы, когда Аня сосала соску и гуляла с нянькой! И няньки, наверное, нет в живых, и многих друзей нет на свете… Ему стало вдруг совестно, что он, старый человек, сидит в этой комнате, где играет громкая музыка и проносятся мимо него совсем юные люди, которых он так мало знает.
Коташев позавидовал им и пожалел их.
В этом году выпал ранний снег. Все ждали, что он быстро растает; дворники, обленившиеся за лето, со злобной тоской посматривали на мглистое небо.
Николай Иванович виделся с Аней часто. Он познакомился с ее родителями, приходил к ним пить чай. Иногда это случалось в понедельник, когда обычно к нему забегали дочь с зятем; Николай Иванович звонил Варе накануне и предупреждал ее, что завтра у него заседание кафедры или научная конференция. Даже говоря об этом по телефону, он краснел и торопился закончить разговор.
В доме Ани к нему относились спокойно и в меру радушно. Отец, Петр Игнатьевич, адвокат юридической консультации, беседовал с Коташевым о международном положении и рассказывал иногда интересные судебные дела, каждый раз при этом предупреждая:
— Только, Николай Иванович, прошу вас, не для разглашения.
Ничего секретного обычно в этих делах не было, но атмосфера государственной тайны возбуждала Петра Игнатьевича. Он был красив, речист и чуть-чуть кокетлив. Коташев, хотя и был старше Петра Игнатьевича, немножко робел его. Мать Ани часто жаловалась Коташеву на то, что Аня недостаточно хорошо учится в институте.
— Объясните ей, пожалуйста, Николай Иванович. Она со мной совершенно не считается.
К себе Коташев Аню не приглашал. Он мечтал об этом, но стеснялся сказать ей. Они много гуляли по улицам. На легком морозце у Николая Ивановича слезились глаза, он, старался незаметно, рукавом, смахивать слезы. Пока было тепло, можно было долго ходить по скверам, по набережной; но погода рано испортилась. Они стали чаще бывать в кино.
Николай Иванович все еще не мог определить, как относится к нему Аня. Он видел, что она охотно встречается с ним, внимательно слушает все, что он говорит ей, но его мучило порой отсутствие в ней праздничной приподнятости, той взволнованности, которая заполняла его самого в дни свиданий.
Ему никогда не приходило в голову, что, быть может, он мало знает ее. Он дополнял все ее поступки и слова своим восхищенным воображением. Что бы она ни сказала, Николай Иванович видел в этом глубокий или наивный, но всегда изящный смысл. И наконец, даже некоторую сухость Ани по отношению к нему Коташев научился объяснять тем, что она гораздо серьезнее, чем он, смотрит на жизненные явления.
Когда они шли в театр, он нес пакет с ее туфлями; она надевала их возле театрального гардероба, а он стоял рядом, заслонив ее от людей, чтобы они не видели ее ног. Иногда он бережно нес тоненький сверток, в котором лежал Анин накрахмаленный бантик: она прикалывала его к платью в театральном вестибюле — под шубой он мог бы измяться.
Коташев стал больше следить за своей одеждой. Он сшил себе новый костюм. На примерке, покраснев до ушей, спросил портного:
— А этот фасон сейчас в моде?
Издалека, наивно и неумело хитря, он как-то намекнул Варе, что хорошо бы завести два-три новых галстука. Дочь принесла ему галстуки такого бурно-разнообразного цвета, что, когда он надел обновку в клинику, вышколенная немолодая дежурная сестра хирургического отделения только высоко подняла густые мужские брови.
Бывая с Аней, он иногда встречал знакомых, сослуживцев. Он не останавливался с ними, а проходил мимо. Однажды в театре, когда Коташев в антракте гулял с Аней по кругу в фойе, к ним навстречу засеменил старик профессор — шеф клиники Коташева. Профессор вел под руку жену — пышную, седую даму с бюстом навыкате, на котором покойно лежал маленький перламутровый бинокль на золотой цепочке.
— Николай Иванович, голубчик, здравствуйте! — приветливо сказал профессор. — А мы с супругой все смотрим: вы это или не вы?.. Познакомьте же нас с вашей дочерью.
Неразборчиво что-то пробормотав, Коташев познакомил с ними Аню. Профессор тотчас же взял Коташева под руку и повел вперед, а седая, пышная его жена шла позади с Аней. Стараясь услышать, о чем они говорят, Николай Иванович так и не разобрал, чего именно хочет от него шеф. К счастью, профессор, кажется, рассуждал о спектакле, и поэтому невнятное бормотание Коташева не обеспокоило старика. После звонка, прощаясь, шеф сказал: ||
— Зашли бы как-нибудь, друзья, к нам. Мы с супругой будем очень рады.
Супруга стояла рядом, сурово сжав губы.
Николай Иванович и Аня посмеялись потом над ошибкой профессора — Аня искренне, а Коташев неискренне.
Однажды они встретили Пичугина. Он несся по улице в распахнутом пальто, со обитым на сторону галстуком, небритый и, завидев их, еще издали стал размахивать помятой шляпой.
— Ну и денек! — сказал он, поравнявшись, таким тоном, словно только вчера расстался с ними. — Можете именя поздравить: полчаса назад получил телеграмму из министерства — сегодня утвердили мой проект! Братцы, я так счастлив!.. Запишите мой телефон: Д1-13-83…— И промчался мимо.
Аня сказала, что он все-таки довольно противный тип, а Коташев промолчал: ему понравилось сияющее, некрасивое, небритое лицо Пичугина.
Постепенно их отношения определялись. Аня уже давно начала понимать, что Николай Иванович любит ее — ей больше нравилось слово «влюблен», — и она сама считала, что увлечена Коташевым. Ухаживание ее молодых знакомых было каким-то мальчишеским, а тут солидный, умный врач, удивительно предупредительный и внимательный, готов исполнить малейшее ее желание; и в той старомодности, с которой он за ней ухаживал, была необъяснимая прелесть для девического сердца. Она не думала о замужестве. Ей не хотелось загадывать наперед, и, пожалуй, даже если бы Коташев сделал ей предложение, она отказала бы ему. Ей нравилось, что в театре, когда она, сняв шляпу, причесывается у зеркала, Коташев не говорит нетерпеливым тоном, как горняк или лейтенант, с которыми она знакома с детства:
— Ну, Анька, сколько можно вертеться около зеркала!..
Ане нравилось, что он приносит ей книги для чтения. До знакомства с ним она часто бывала робка в своих суждениях; нынче же, когда она говорила ему что-нибудь о прочитанной книге, у него было такое серьезное и внимательное лицо, что Аня и сама проникалась уважением к собственному мнению.
Они ходили вдвоем в филармонию. Коташев слушал музыку, прикрыв глаза. Аня не была приучена к симфоническим концертам и стеснялась этого: временами ей становилось скучновато, но потом она неожиданно почувствовала, что, слушая музыку, можно думать о своей жизни, о будущем, о прошлом… И оказалось вдруг, что, сидя