На шоссе ему повезло. Вечер был субботний, из города вырывались машины одна за другой.
Встав на обочину, он поднял руку; полуспущенный рюкзак висел за спиной. Штук десять машин пронеслось мимо. Стоять с поднятой рукой Леониду Сергеевичу было неловко, и он стал делать вид, что именно в то время, как мимо мчится машина, ему надо пригладить волосы на голове или поправить ремешок рюкзака.
Минут через двадцать подле него затормозила «победа». Дверца открылась, худое женское плечо показалось из машины, затем высунулась коротко стриженная, маленькая, круглая голова.
— Садитесь!
Леонид Сергеевич влез в машину на заднее сиденье. За рулем сидел мужчина в очках, лет сорока пяти, а может, и тридцати пяти, у него было уставшее лицо человека, страдающего головными болями.
— Вам куда? — спросил он, обернувшись.
— Если можно, в Бугры…
— Хорошо, — сказал мужчина. — В Бугры так в Бугры. — И через минуту повторил: — В Бугры так в Бугры…
— Тебе хочется спать? — спросила его женщина.
— Ни капельки.
— Включи дальний свет.
— Дальний так дальний, — сказал мужчина.
— И сигналь, пожалуйста.
— Есть!
Она обернулась к Леониду Сергеевичу, протянув по спинке переднего сиденья свою длинную руку.
— Вы постоянно живете в Буграх?
— Нет, там наш лагерь.
— Вы не похожи на военного. Георгий Александрович, правда, товарищ не похож на офицера?
— Вообще-то, я в войну был офицером, — улыбнулся Леонид Сергеевич. — Но в данный момент еду в школьный лагерь.
— Ах, вы, наверное, педагог? — сказала женщина.
Мужчина, сидевший за рулем, подмигнул Леониду Сергеевичу в водительском зеркале.
— Можете отвечать на ее вопросы через раз.
— Мне нравится ваша профессия, — сказала женщина. Она говорила быстро, громко и веско, может быть даже слишком громко и веско, потому что не всегда ее тон соответствовал содержанию фраз: он был гораздо значительнее их. — А какой предмет вы преподаете?
— Русский язык и литературу.
— Это хорошо, — кивнула она.
— Ничего особенного, — сказал Леонид Сергеевич.
— Человек должен любить ту работу, которую он делает, — строго сказала женщина. — Иначе вообще жизнь немыслима. Георгий Александрович, впереди коровы, выключи сцепление и притормози.
— Не морочь мне голову, — ласково сказал мужчина, притормаживая.
— Он так устает за неделю, что по субботам ему нужно буквально все подсказывать. Иначе он может заснуть за рулем.
— Вполне, — сказал мужчина.
— Когда я вижу, что он совсем засыпает, я прошу его петь. У него ужасный голос, но мне тогда спокойнее. Как ваше имя-отчество?
— Леонид Сергеевич.
— Меня зовут Марина Петровна. Мы всегда стараемся подвозить кого-нибудь по дороге. Георгию Александровичу нравится ездить втроем… Вероятно, у вас в связи с перестройкой школы работа усложнилась?
— Да, — сказал Леонид Сергеевич.
— А говорят, ребята больше любят практические занятия, чем теорию. Я сама в детстве обожала строгать, пилить, завинчивать винты. А теперь моя любимая работа — это красить. Вот Георгий Александрович не даст мне соврать, у нас в доме всю мебель я красила собственноручно. К сожалению, он сам не умеет вбить гвоздя. Доходит до смешного: попросишь его починить штепсель — а ведь он крупный физик, — так прежде всего Георгий Александрович берет папиросу, садится и закуривает.
— Ты думаешь, это интересно? — спросил Георгий Александрович.
— Чем больше я живу на свете, — сказала Марина Петровна, — тем сильнее убеждаюсь, что самое интересное в жизни — это люди. Какая-нибудь неожиданная встреча, разговор по душам открывает вдруг такие глубины даже в тебе самой, что ты внезапно познаешь мир с иной стороны. Есть какие-то вещи, святые для каждого. Ведь верно, Леонид Сергеевич?
— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, — сказал Леонид Сергеевич.
— Это нельзя объяснить, это надо чувствовать…
Машина взбиралась в гору, двигателю было трудно, он громко и прерывисто забормотал, заглушив то, что продолжала говорить Марина Петровна. И только когда, выбравшись на равнину, мотор снова ровно задышал, послышались ее слова:
— …Поэтому и страшна всякая недоговоренность. Верно, Леонид Сергеевич?
— Пожалуй, — сказал он, хотя так и не понял, о чем она говорит, но ему уже стало неловко казаться таким бестолковым.
— Вот видишь! — торжествующе обратилась она к мужу,
Муж ничего не ответил. Она велела ему:
— Пожалуйста, пой.
Он тотчас же запел:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах…
Некоторое время они так и ехали. Свет фар покачивался впереди на дороге, то упираясь в темноту, то густо поливая асфальт. Всей песни Георгий Александрович, очевидно, не знал: он заканчивал четыре строчки и снова принимался петь с начала.
«Странные люди, — подумал Леонид Сергеевич. — Что-то у них неблагополучно…»
Он был моложе их, еще не женат и поэтому не понимал, как можно при постороннем человеке, не стыдясь, обнажать свои отношения. И, как всякому постороннему человеку, ему представлялось, что эти дурные отношения удивительно легко исправимы, стоит только захотеть.
В машине было душно. Марина Петровна покрутила ручку на дверце, стекло опустилось, и встречный ночной ветер выдул духоту.
— Чем это пахнет? — спросила Марина Петровна, наклонившись к окну.
— Бензином, — сказал Георгий Александрович.
— По-моему, тополем.
— Или пылью, — сказал Георгий Александрович.
— У тебя странное обоняние, ты совершенно не воспринимаешь запаха природы. Посмотри, какое небо. Не туда посмотрел… Леонид Сергеевич, чем, по-вашему, пахнет?
— Тополем, — помявшись, ответил Леонид Сергеевич и быстро добавил: — Но к этому запаху примешивается и бензин с пылью. Вы не скажете, сколько еще до Бугров?
— По спидометру — восемнадцать, — сказал Георгий Александрович. — Правда, может быть, он немного и врет…
— С каких это пор он стал врать? — спросила Марина Петровна.
— С тех пор как мы купили машину,
— В первый раз слышу. Если он и начал врать, то только с того дня, как ты ездил без меня в Таллин.
— Ты имеешь в виду мою институтскую командировку?
— Хотя бы.
— Что значит это «хотя бы»?
— Не злись, — сказала Марина Петровна. — Я знаю, что я старше тебя.
— Разбиться бы, — вздохнул Георгий Александрович. Он обернулся к своему пассажиру: — Вы ничего не имеете против, если мы немножко разобьемся?
— Откровенно говоря, не хотелось бы, — сказал Леонид Сергеевич. — Я везу ребятам семена, настольный теннис и городки. Они очень ждут меня, и мне не хотелось бы огорчать их.
— У вас есть люди, которых вы могли бы огорчить? — спросила Марина Петровна. — Не всем дано такое счастье.
Георгий Александрович снова затянул:
По диким степям Забайкалья…
— Мне кажется, — сказала Марина Петровна, — что труднее всего в вашей педагогической работе — привить детям отвращение ко лжи. Воспитать в человеке органическое чувство правдивости с детских лет — благороднейшая задача. Сколько горя приносит человечеству ложь! Бессмысленная, мерзкая, унизительная!
Ей приходилось почти кричать, чтобы слова ее были слышны сквозь громкое пение мужа.
— И даже тогда, когда человек уже уличен, — крикнула она, — он продолжает упорствовать! Вы наблюдали это у детей, Леонид Сергеевич?
— Бывает, — ответил он. — Их лучше тогда временно оставить в покое.
Она не расслышала, дотронулась до плеча мужа и раздраженно попросила его:
— Перестань! Это, наконец, невежливо… Что вы сказали, Леонид Сергеевич?
— Ребята врут по многим причинам, — сказал Леонид Сергеевич. — Иногда из страха наказания, иногда чтобы выручить провинившегося товарища — это самый сложный случай лжи, — иногда из чистой похвальбы. А чаще всего, Марина Петровна, они, вообще, говорят правду, и нам только кажется, что они привирают. Излишние подозрения очень ожесточают их. Я убежден, что если долго и систематически не верить честному человеку, то он непременно станет лжецом. У Толстого есть рассказ…
Георгий Александрович повернул голову вполоборота и сказал:
— Неважный писатель.
— Я говорю о Льве Толстом, — улыбнулся Леонид Сергеевич.
— Я тоже о нем. Тяжелый язык, длинные и не всегда грамотные периоды, скучновато.
— Вы, наверное, шутите, — сказал Леонид Сергеевич.
— Нисколько. Я был бы признателен вам, если бы вы могли доказать мне, чем, собственно, Толстой хорош.
Начиная сердиться, Леонид Сергеевич ответил;
— Доказывать такие вещи нельзя. Это бессмысленно. Это так же бессмысленно, как доказывать слепому, что восход солнца прекрасен.
— Я физик, — сказал Георгий Александрович. — Физика объясняет явления и посложнее. Причем, учтите, именно объясняет. Мы не можем позволить себе роскошь голословно утверждать. А здесь происходит довольно банальная штука: со школьной скамьи мы приучаемся повторять некоторые прописи: «Толстой — классик», «Толстой — гений», «Толстой — бог»… Из этого складывается культ, которому, как известно, свойственно полное отсутствие логики. С этой последней мыслью вы, я полагаю, согласны?
Он обернулся к своему пассажиру. Марина Петровна быстро сказала:
— Не оборачивайся. Смотри вперед, на дорогу.
— Только сегодня утром, — улыбнулся ей Георгий Александрович, — ты объявляла, что тебе абсолютно не хочется жить.
— Терпеть не могу самоубийц, — сказала Марина Петровна.
— Может, мы поговорим на твою любимую оригинальную тему: является ли самоубийство проявлением сильной воли или слабой?
«Уж лучше бы он говорил о Толстом, — подумал Леонид Сергеевич. — Черт с ним, я бы постарался стерпеть».
— Что же касается мемуарной литературы, всяких там воспоминаний, — сказал Георгий Александрович, — то совершенно очевидно, что ваш Лев Толстой был довольно несимпатичным типом.