— Вот, именно здесь и живут, — возразил голос, но вдруг без той злости, которая была ранее, почти вежливо и учтиво. — Твой отец — Джон-Пол Колберт, не так ли?
— Да, — он чуть ли не заикнулся на простом односложном слове, которое если нужно произнести неожиданно, вдруг, то выговорить было не легко.
— Ладно, если твоим отцом является Джон-Пол Колберт, а ты говоришь, что его сын, то ты — сын убийцы. Сколько тебе лет?
С этим вопросом в голос на том конце линии вернулась злость.
— Семь, скоро будет восемь.
— Это плохо, — ответил голос. — Плохо быть семилетним сыном убийцы.
— Мой отец — не убийца, — возразил Дэнни, чуть ли не крича в трубку. — Мой отец, Джон-Пол Колберт никого не убивал.
Трубка вырвалась из его руки. Он обернулся. За его спиной стояла мать: бледность прошла, ее глаза налились кровью и светились от ярости, и чуть ли не сжигали его заживо. Никогда ранее он ее такой не видел — разъяренной до бешенства. Она швырнула трубку на аппарат, набрала воздух и с силой выдохнула.
— Прости, мама, — пробормотал он. Двумя ручейками слезы полись из его глаз, сделав весь окружающий его мир мокрым, будто окунутым в воду.
— Тихо… тихо, — сказала она. — Я на тебя не злюсь.
Она прижала его к себе, его лицо зарылось в ее юбку. Он уже не замечал запах рвоты, продолжающий от нее исходить, будто духи, которыми всегда от нее пахло: «Запах цветов после летнего дождя».
— Человек в телефоне… он сказал, что папа… — он не мог произнести это слово, от которого у него судорогой свело язык.
Она оттолкнула его от себя, но, продолжая держать его за плечи, она посмотрела на него своими, похожими на черные оливки глазами и сказала:
— Твой отец — не убийца.
— Так, почему же тот человек так говорит? — спросил он. Его удивила растерянность в ее голосе, в глазах, в движении ее рук, его удивил его собственный ответ: — Он, что — шутит, издевается надо мной?
Она улыбнулась печальной, тонкой, растерянной улыбкой, лишенной какого-нибудь тепла.
— В мире есть много ненормальных людей, Дэнни, настолько спятивших, что это трудно осознать.
И вдруг ей снова стало плохо. Он увидел, как ее лицо снова стало бледным, будто кто-то открыл невидимый кран, и вся кровь отступила от ее лица. Она стала что-то бормотать себе под нос, он не слышал, что. Она вернулась обратно в ванную, откуда снова послышались ужасные звуки рвотных позывов.
Сжав обеими руками уши, чтобы не слышать звуки мучений матери, он снова услышал, как звонит телефон. Он выскочил из гостиной, забежал в свою комнату и захлопнул за собой дверь. Он упал на четвереньки и заполз под кровать, в темноту. Он свернулся в улитку, охватив руками колени, и закрыл глаза. Ему стало легче оттого, что темно, не слышно телефонных звонков и рвоты его матери.
Когда с работы вернулся его отец, он установил для него в доме новое правило: «Никогда, никогда не отвечать на телефонные звонки».
Именно в этот жаркий сентябрьский день, спустя все эти годы он нарушил это правило. Небеса на землю не упали. Свет не погас. Он не мог понять, чего он так долго ждал.
И вдруг ему захотелось, чтобы телефон зазвонил снова.
Но звонка не последовало.
Ночью он проснулся от оглушающей тишины. Он посмотрел на часы: на них было 3:10. Предыдущей ночью телефон зазвонил где-то в это же время.
В доме было тихо или даже слишком тихо: укутанный в отсутствие звуков дом, казалось, звучал сам по себе.
Но что-то его разбудило.
Шум в гостиной — до боли привычный для его ушей: шаги, дверь, которая открылась и закрылась, снова шаги. Конечно же, это был отец.
Дэнни никогда не боялся ночных грабителей, забравшихся к ним в дом, потому что его отец часто просыпался ночью и ходил по квартире. Дэнни иногда мог наблюдать его среди ночи читающим газету, купленную за день до того, смотрящего телевизор, приглушив звук, или просто так сидящего в темноте у окна.
Ему было любопытно, чего ожидал его отец от звонящего всю ночь напролет телефона — или у него какая-нибудь тайная встреча? Он вспомнил стихи времен Первой Мировой, которые они изучали в школе:
Я встречаюсь со смертью,
Нас двоих разделяет лишь баррикада.
Мы спорим…
С кем его отец мог встретиться в столь поздний час?
«Хватит драматизировать», — сказал он себе.
Он сполз с постели и неуверенно встал на холодный линолеум босыми ногами. На ощупь в темноте он направился к двери и бесшумно пересек прихожую в направлении просачивающегося через щели света в гостиной.
Отец сидел в легком брезентовом кресле, ничего не читая и не смотря телевизор — он просто сидел, глядя в никуда. Но выражение его лица удивило Дэнни. Он попытался найти подходящее слово, чтобы хоть как-то это описать: печаль? Нет, наверное, что-то большее — печаль плюс одиночество. И, конечно же, что-то еще. Его глаза затерялись где-то в глубинах мыслей или воспоминаний. Заброшенность — слово, которое к нему откуда-то пришло, может быть, из книги, которую он недавно прочитал. Он сидел среди ночи, заброшенный и одинокий. Сам Дэнни, как и его отец или мать жили среди ночи, даже когда снаружи несчадно палило полуденное солнце.
Он знал, что как бы он не старался, он бы не смог подсчитать, сколько ночей его отец просидел так, ожидая звонок телефона, чтобы затем на него не ответить. Внутри него начала закипать злость. Что — его отец не может как-нибудь отомстить, швырнуть телефон об стенку, снять трубку и крикнуть в нее что-нибудь грубое, нецензурное в адрес того, кто на другом конце линии — что-нибудь совершить? Вместо этого он лишь продолжал ждать — кротко и смиренно.
Какое-то время Дэнни продолжал неподвижно стоять, а затем развернулся и, пройдя через весь мрак, вернулся к себе в спальню. Ему было любопытно, о чем мог думать его отец среди ночи в столь поздний час.
— О чем ты сейчас пишешь?
Лулу появляется из ниоткуда.
Перевернув страницу, я начинаю колебаться, потому что знаю, что соврать ей не смогу.
— Ты не пришел поговорить со мной?
— «Глобус», — отвечаю я. — Что же там произошло?
— Да, ну тебя…
— Прости, — говорю я.
Моя бедная Лулу. Она уходит, оставляя после себя в комнате презрение, будто мрачную погоду.
Все время, прошедшее после того разрушения, я нахожусь во сне — не в буквальном смысле, конечно. Иногда закрыв глаза, я вижу ее взгляд в пустоту. Это даже не взгляд, потому что ее глаза не могут видеть. Ее глаза — слепы, и они будто вморожены в ее лицо. Все ее лицо в кровавых подтеках.
Она или то, что от нее осталось было погребено под обломками. Я видел лишь шнурованную каемку воротника вокруг шеи и ее припудренное пылью лицо. Я аж вскрикнул, хотя не был уверен, что мог бы издать какой-нибудь звук. Когда я видел весь этот ужас, меня окружала невообразимая тишина.
А затем был всплеск звуков, криков и плача. Кто-то орал мне на ухо, какие-то руки схватили меня и оттолкнули в сторону. Я начал чихать: раз, другой, третий… это было ужасно. Пыль поднималась из-под камней, повисая в воздухе непрозрачными облаками. Я продолжал чихать. Из моего носа потекло.
— Моя сестра, — закричал я. — Ее завалило!
— Уйди, парень, — завопил голос мне на ухо.
— Она может умереть!
— Знаю, знаю… уходи… обвалилась часть балкона… лучше уйди!
Снаружи чистое небо, лица, вой сирен, красные пожарные машины и белые «скорые», все суетятся и спотыкаются. До грубости яркие цвета ударили меня по глазам, и я их закрыл. И вдруг кто-то схватил меня и куда-то потащил. Я чувствовал запах гари и пота, и слушал голоса: «Его сестра умерла». «Я знаю». «Нет пульса».
Застонав, я открыл глаза: на меня смотрели другие глаза. В них было сожаление. Но я не нуждался ни в чьем сожалении. Мне было нужно, что ко мне вернулась моя сестра. Я не хотел ее смерти, пусть и осознавал, что уже поздно — даже для молитв.
Плач, рыдания и причитания. Спустившись от Денеганов, тетя Мери, чуть ли не взывала к небесам. Казалось, что умерли стены, потолки и камни подвала. Не стало также троих Денеганов — Эйлин, Билли и Кевина. Майки угодил в больницу с переломами таза, контузией и ушибами.
К нам пришла миссис Денеган. Морщины на ее лице стали глубже, а в волосах появилась седина. Они вдвоем долго рыдали в обнимку. А я метался из комнаты в комнату, не находя себе места. Я не мог ни сесть, ни лечь, ни есть, ни пить. Я не мог ни на что смотреть, и вместе с тем, поедал все глазами. Я боялся закрыть глаза, потому что знал, что произойдет: я увижу глаза Лулу — открытые и смотрящие в никуда.
Зазвонил телефон. Рыдание оборвалось. Тетя Мери сняла трубку, продолжая другой рукой обнимать миссис Денеган, лицо которой напоминало огромный, полный боли сырой синяк.
Тетя Мерри слушала. Ее лицо вдруг начало меняться. Оно просветлело, на нем уже не скрывалось облегчение. Прижав трубку к груди, она с облегчением сказала: «Она пришла в себя… наша Лулу… в больнице… она не умерла…»
В больничной палате все было белым — и стены и потолок. Белая простыня укутывала тело Лулу, будто рыцарские доспехи. Такая же белая повязка была на ее голове и напоминала ореол. Ее темные глаза резко контрастировали со всей этой белизной и смотрели на нас откуда-то издалека.
Тетя Мери устремилась к ней и задержалась в дверях. Лулу неподвижно лежала в постели, возможно, она даже не могла пошевелить пальцами, чтобы хоть как-то поприветствовать тетю Мери.
— Ты жива, — осторожно прошептала тетя Мери. — Наши молитвы были услышаны. Свершилось чудо.
— Это было не чудо, — ответила Лулу.
— Возвращение из смерти, — качала головой тетя Мери.
— Я не умирала, — продолжала Лулу. Ее голос был резким и полным горечи.
— Как бы то не было, ты с нами, ты вернулась.
— Я не вернулась, — сказала Лулу. В ее глазах был гнев. — Я никуда не уходила, я — здесь и буду здесь всегда.
Я, наконец, приблизился к ее постели. Она закрыла глаза, и ее лицо стало чужим. Она будто оттолкнула всех нас от себя как можно дальше.