самодура.
– Все-таки, если сравнить нынешних руководителей с теми, что были в Советском Союзе, это небо и земля! – высказался бакинский изгнанник, и на его восточном благообразном лице появилось выражение печали сочувствия. И то и другое адресовалось к народам, которые по недомыслию отказались от прежних вождей и за это испили полную чашу страданий. – Эльчибей, он пьяница беспробудный, нельзя понять, что он говорит, какой-то бред! Гамсахурдия, сумасшедший, довел цветущую Грузию до разорения и войны! Тер-Петросян безвольный, продажный, при нем Армению в каменный век опустили, люди трением огонь добывают! И, конечно, больно за Россию! Она достойна иного лидера. И я не сомневаюсь, она скоро его получит. – Он многозначительно посмотрел в сторону депутата. Тот перехватил его взгляд, слегка улыбнулся, медленно закрыл и открыл свои красивые карие глаза.
– Друзья, не будем торопиться с выводами, – загадочно произнес Вельможа. – На свете все бывает. Кто мог ожидать, что Сталин, казалось бы, самый невзрачный среди ленинской гвардии, вырвется вперед. Превратится из интернационалиста-разрушителя в великого государственника и собирателя России! Как знать, может, нынешний президент только так и мог пробиться к власти, разрушив Советский Союз и отдав себя в распоряжение демократов? Теперь, окрепнув, он скинет с себя весь мусор, как ту мохнатенькую обезьянку в Енисей, и мы увидим нового государственника, нового президента. К кому он тогда обратится за поддержкой? Кто знает, как управлять государством, как говорить с народом, как восстанавливать единую территорию? Это знаем мы с вами! Поэтому не надо торопиться, друзья!
Он хлебнул виски, было слышно, как лед лязгнул о его крепкие зубы. Он умолк, дав понять собравшимся, что существует нечто вне их понимания, о чем не следует сейчас говорить, но что очень скоро обнаружится и изменит в корне их жизнь и судьбу.
– Не знаю, – усомнился банкир, и его загорелое радушное лицо стало вдруг твердым, жестоким, на нем проступили резкие линии, словно с него сошел грим. – Может, такое превращение и возможно, но, чтобы ему поверил народ, он должен перебить, перестрелять всю падаль, которая привела его к власти! Загнать за Полярный круг всю эту сволочь, гайдаров, бурбулисов, козыревых, чтобы они восстанавливали Севморпуть. Вот тогда я ему поверю! Тогда к нему приду!
– Да я бы этих мерзавцев… – вскипел, взбурлил писатель, налившись тяжелой, цвета свеклы, ненавистью. – Всех этих рыбаковых, приставкиных, евтушенко, которые по америкам разбежались! Дома нагадили и убежали, суки! Я бы первым делом аэропорты закрыл и всех под замок! Награбил, верни! Алмазы верни! Золото верни! Нефть верни! А уж потом в кальсонах к израильской тетушке!
– А мы и списочки уже подготовили, – подхватил стриженный под бобрик генерал МВД. – У нас списочек есть, где кто живет, какие у кого доходы, где кто свои подписи ставил. Компромата у нас предостаточно!
– Они думают, если их уберут, мы тут, в России, без них пропадем! – Уральский администратор, здоровенный детина, напрягал свое сильное тело под тесным атласным пиджаком. – Да на хрен они нам нужны! Мы в России сами управимся!
– Вы знаете мое отношение к положению в республике, – произнес бакинский изгнанник. – Война, разруха, коррупция! Но есть и положительный момент – уехали все армяне. Больше нет армян в правительстве, в армии, в безопасности. Испугались погромов и убежали! – В его персидских миндалевидных глазах сверкнули две красные, гранатового цвета искорки.
– Нет, нам не нужны погромы. Мы будем судить государственных преступников открытым, честным судом. Судом народов! И пусть весь мир узнает об их преступлениях! – Молодой депутат твердо и непреклонно сжал губы, настаивая на принципе исторического возмездия, в котором ему, будущему президенту России, уготована особая роль.
– Ну хорошо! – довольный Вельможа прекратил полемику, которую сам и вызвал. Побудил всех высказаться, убедить друг друга, что они единомышленники, друзья и всем очень скоро предстоят великие труды и свершения. – А теперь приглашаю к столу!
Обедали шумно, с аппетитом. Пили из хрустальных рюмок холодную водку. Заедали прозрачными ломтями алой семги, янтарной осетрины. Черпали серебряными ложками из глубоких тарелок севрюжью уху. Обжигались о кровяные, с пылу с жару, ломти говядины. В тостах звучала хвала хозяину. Отдавали должное его уму, трудолюбию, государственной мудрости, его верности и товариществу. Белосельцев хмелел от водки, сомлевая от обильной сладкой еды. Он видел, что каждый из присутствующих обязан Вельможе. Каждому в разное время он сделал добро, и они это добро не забыли. Видели в нем лидера, умудренного опытом товарища, шли за ним. И Белосельцев шел, вверял ему свое будущее, обретал в нем проверенного, желанного руководителя.
Уже несли на стол кремовый торт, разливали в тонкие чашки благоухающий чай, когда зазвонил телефон. Вельможа, подойдя к нему, сделал гостям останавливающий строгий жест, заставивший их умолкнуть. Говорил кратко, вполголоса, кивая.
– Должен извиниться, – сказал он гостям, вешая трубку. – Вызывает премьер. Я прошу вас, пейте чай, угощайтесь мороженым, гуляйте, а я должен вас покинуть!
Он стал собираться, натянул на тугие плечи пиджак, повязал галстук.
– Возьмите меня в Москву, мне нужно, – сказал Белосельцев.
Они помчались в новой, пахнущей кожей и лаком «Волге». Мелькали сосняки, нарядные поселки, Москва-река с белым далеким храмом. Вельможа говорил:
– Я должен буду уехать на Кавказ, в Ингушетию. Получил назначение. Вызову тебя к себе. Будем вместе работать. Займешь ключевую должность на стыке армии, МВД и разведки. Впереди большие дела. Помни – «Новый курс»!
Белосельцев был счастлив. Когда они проезжали посты ГАИ, милиционеры всматривались в номера пролетевшей «Волги», отдавали Вельможе честь.
Глава четырнадцатая
Он вернулся домой возбужденный услышанным, хмельной от выпитой водки. Ему захотелось поделиться новостями с Катей, сообщить, что, быть может, ему придется уехать, но ненадолго. Его поездка не будет похожа на прежние, разрушительные, когда покидал он Москву на долгие месяцы, погружался в бойню Карабаха, Приднестровья, Абхазии. Возвращался обугленный, почернелый от пепелищ, обезумевший от пролитой крови. И их встречи были исполнены ссорами, отчуждением, непониманием друг друга. Теперь же он уедет помощником крупного государственника, вице-премьера, работа с которым будет осмысленной, направленной на укрепление Родины.
Он ходил по комнате, поглядывая на книжный шкаф, где тускло золотились корешки французских романов, которые мать читала в постели, и он, мальчик, засыпая, сквозь слипающиеся глаза, видел лучик настольной лампы, материнскую белую руку, золотую искорку на корешке развернутой книги.
Он хотел позвонить Кате, уже пошел к телефону, но телефон послал ему навстречу громкую тревожную трель.
Звонил Каретный:
– Нам нужно повидаться!
– Не могу, у меня другие планы на вечер.
– Это очень важно. Для тебя, для меня, для всех!
– Давай в другой раз. У меня назначена встреча.
– У тебя сегодня уже была встреча. Уже встречался со старым другом. Я тоже старый друг. Удели мне, пожалуйста, время!
Каретный посмеивался, шутил. Но в его смешках была едва различимая угроза. Он знал о встрече с Вельможей, и это испугало Белосельцева. Он был под прицелом. За ним следили. Незримый световод, как паутинка, следовал за ним по пятам. И его дневная встреча, разговоры, лица гостей были известны Каретному.
– Спускайся к подъезду, я буду через двадцать минут, – сказал Каретный и, не дожидаясь согласия, повесил трубку.
Через двадцать минут к тротуару, у которого топтался Белосельцев, подкатил кофейного цвета «Мерседес», и Каретный, не снимая с руля руку в кожаной беспалой перчатке, в легком костюме и рубашке апаш, открывавшей сильную загорелую шею, радостно поприветствовал Белосельцева:
– Не сердись, что я тебя потревожил! Немного поработаем, а потом развлечемся! – Он усадил Белосельцева рядом с собой на сиденье. Двинул плавно машину, управляя одной рукой, раскачивая на запястье золотым браслетом.
Они мчались по остывающей вечерней Москве среди красноватого знойного воздуха. Белосельцев любил это вечернее освещение огромного, прожившего жаркий день города, в котором на краткий миг проступила загадочная латунь, в листве деревьев, на фасадах домов, в лицах толпы, перед тем как погаснуть, наполниться фиолетовыми дымными сумерками. Белосельцев с чутким выжиданием следил за Каретным, слушал его легкомысленную болтовню:
– Ну конечно, ты измотался!.. Столько хлопот, столько встреч… Шутка сказать, с Останкинской башней бодался! Слушать этих красных экзальтированных теток!.. Или бежать марш-бросок, это в наши-то годы, с молодыми тягаться!.. Или стараться понять весь этот бред о мистическом коммунизме и «русском фашизме»!.. Ты совершаешь подвиг… И конечно, устал, и конечно, немного выпил… Ничего, сегодня еще добавим!
Они мчались по Варшавке, похожей на шевелящийся слюдяной поток. Машины напоминали крылатых муравьев, чешуйчатую рать стеклянных насекомых, готовых взлететь, как те муравьи, выползавшие из глубины муравейника, взлетавшие в густой, пропитанный смолой и спиртом воздух, где их били влет трескучие глазастые стрекозы, подгибая зеленые кольчатые хвосты. Белосельцев старался угадать, куда они едут, что сулит ему веселая болтовня Каретного.
– Сегодня навестим ночной клуб… Немного развеемся. Отличные танцовщицы, лучший стриптиз в Москве. Не порнуха, эстетика! Балетмейстер из Парижа. Смотришь, и никакой похоти, никакого вожделения, только пластика, красота!
Они миновали ребристое, похожее на огромную губную гармонь здание онкологического центра. Стены были красными, окна слепо, раскаленно отражали солнце. Белосельцев на мгновение представил и тут же прогнал видение – в палате худой, изъеденный до костей, лежит человек, водит измученными глазами, последний раз в жизни глядит на солнце.