Разметав баррикады, бэтээры встали перед домом, начали бить по фасаду, по стеклам, обрабатывая первый этаж.
В оконных проемах появлялись защитники, они стреляли из автоматов, падали под огнем пулеметов. Дом начинал дымиться, в нем ухали взрывпакеты, стены покрылись бледным пламенем.
«Все так и будет… Солнце, божья краса!.. Дом горит, опрокидывая в реку красное зарево… По зареву плывут речные трамвайчики!.. Играет музыка, пассажиры плещут в ладоши, делают снимки!.. А огромный дом посреди Москвы огрызается последними выстрелами, покрывается копотью!..»
Из бэтээров высадился десант в бронежилетах и касках. Прячась за транспортерами, стал обстреливать дом. Короткими перебежками солдаты вбегали по ступеням. Впрыгивали внутрь дымящихся проемов. Внутри продолжалась стрельба, гремели взрывы.
«Куда мне бежать? Кому сообщить? На телевидение? Прокричать на весь белый свет! Готовится злодейство! Палач готовит убийство! Люди, выходите на улицы!..»
Огонь охватывал беленые доски макета. Внутри звучали редкие выстрелы. Из разбитых проемов наружу стали выскакивать солдаты. Они выстраивались двумя цепями, образуя коридор, вниз по лестничным маршам. И в этот коридор стали выходить защитники, вереницей, с поднятыми руками. Они кидали автоматы к ногам победителей.
Подкатывали тяжелые зарешеченные фургоны. В них подсаживали пленных защитников, поддавали им прикладами и сапогами. Набитые фургоны, урча, медленно отъезжали, скрывались в сосняках.
Сквозь урчание моторов, редкие хлопки холостых выстрелов Белосельцев услышал слабое, нестройное «ура». На трибуне, где восседал президент, аплодировали и кричали. Белосельцев в бинокль видел, как Ельцин салютует, выбрасывая вверх кулак. Свита рукоплескала, кричала «ура».
Белосельцев сквозь синеватые окуляры видел мясистое лицо, рыхлый нос, белые, расчесанные на пробор волосы. И вдруг снова почувствовал, что хочет его убить.
Это желание было столь сильным, что он стал посылать зрачками истребляющий ненавидящий луч, ожидая, что он достигнет цели и сокрушит президента. Но тот покидал трибуну в окружении свиты. Он шел к длинному, похожему на жужелицу лимузину. И кортеж, разом брызнув огнями, умчался.
– А теперь буль-буль до потери пульса! – зло засмеялся Каретный.
Пожарные машины тушили горящий макет. Поливали блестящими струями. Солдаты устало обходили баррикаду, подымали с земли флаги и автоматы.
– Что скажешь? – Каретный спрашивал, словно был хозяином недавнего зрелища и хотел узнать, угодил ли своим представлением.
– Зачем это все? – Белосельцев смотрел ему прямо в глаза, веселые, умные, отражавшие сосны и небо и что-то еще, металлическое и жестокое.
– Что «зачем»?
– Зачем мне все это показали?
– Ну как «зачем»? Видишь ли… – Каретный пробовал начать издалека, но Белосельцев его перебил:
– Зачем две недели следуешь за мной по пятам? Зачем выслеживаешь мои связи и мои контакты? Зачем притворился случайным встречным, разыграл ту встречу в палатах и тут же пригласил меня на мерзкое сборище, куда постороннему вход заказан? Зачем повез на секретную виллу, где готовятся сомнительные делишки, и показал атаку на офис, пытку несчастного клерка? Зачем познакомил с Марком, этим нелегалом из Израиля, который приехал сюда для темных дел, и для темных же дел была отбита квартира с видом на правительственный проспект? Отличная стрелковая позиция, снайперская ячейка, если иметь в виду президентский кортеж! И наконец, зачем показал все это: подготовку побоища, штурм и расстрел парламента, пленение депутатов? Какие цели ты преследуешь? Не боишься, что я сделаю заявление в прессе? Не боишься, что найду дорогу к Хасбулатову и расскажу ему об увиденном? Ты знаешь мои симпатии, знаешь, кого люблю и кого ненавижу! Тем не менее делаешь вид, что мы друзья и союзники! Настало время спросить зачем?
Лицо Каретного, минуту назад ироничное, покровительственное, с блуждающей улыбкой, смеющимися зеленоватыми глазами, вдруг изменилось. Казалось, дрогнула и сместилась голографическая пластина, и возникло другое лицо, яростное, бледное, с набрякшими желваками и венами, бешеными зрачками, дрожащими, бурно дышащими ноздрями.
– Да, я хочу тебя использовать! Да, я слежу за тобой! Использую твое стремление к оппозиции! Знаю твое устройство, твой дотошный нрав! Уверен, ты встроишься! Не к Зюганову, так к Стерлигову! Не к Анпилову, так к Баркашову! Добьешься того, что тебе поверят, воспользуются твоими способностями! Пустят в свои ряды!
– Зачем тебе это?
– Хочу, чтоб ты им рассказал! Все, что видел и знаешь! О том, что готовится путч! Что их хотят перебить! Задействованы силовые структуры! Готова спецпропаганда! Сконцентрированы огромные силы! Здесь, в Москве, и в провинции, и за пределами России! Запад дал согласие! Он станет спокойно смотреть, как в Москве будут стрелять и вешать! Кое-что ты уже увидел! Остальное тебе покажу! Хочу, чтобы ты пошел к Руцкому и рассказал ему обо всем! Пойдешь к Руцкому, расскажешь все, что видел!
– Но тебе-то зачем? Ты ведь служишь тому алкоголику!
– Ты не допускаешь мысли, что я его ненавижу? Что я, как и ты, патриот России! Волею случая оказался в этой шайке! Пользуюсь нашим знакомством, чтобы послать сигнал Руцкому!
– Ненавидишь Ельцина? Хочешь выдать его планы Руцкому?
– Я знаю Руцкого по Афганистану. Пили вместе в Баграме. Это я отправлял его на реализацию разведданных, когда его сбили в первый раз. Я вытаскивал его из-под душманских пуль. Я давал ему информацию о целях, когда он ушел к пакистанской границе и его сбили «Фантомы». Я посылал разведку на поиск, добывал сведения о его пленении, договаривался с полевыми командирами. Я нашел концы к пакистанской разведке, когда Руцкой сидел в земляной тюрьме и его должны были расстрелять. Я лично отбирал в Кабуле, в тюрьме Поли-Чархи, захваченных пакистанских агентов, которых потом на него обменяли. Он должен меня помнить! Я сочувствую ему! Я его сторонник и друг! Ненавижу Ельцина, этот кусок тухлого мяса! Не прощу ему разрушения СССР! Не прощу передачу России под контроль американцев! Обещай, что пойдешь к Руцкому!
Белосельцев был в смятении. Верил – и не верил. Хотел понять, кто перед ним. Лицедей и умный противник или тайный товарищ и брат.
Лицо Каретного продолжало меняться, как голографическая картинка. Становилось желтым, словно в нем разливалась желчь. Обнаруживало монголоидные черты, широкие скулы, узкие зеленоватые глаза. И вдруг вытягивалось, темнело, нос нависал над губой, глаза выкатывались, становились лиловыми, и он начинал походить на араба, семита.
Белосельцев едва заметно поворачивал голову, менял положение зрачков, старался выбрать ракурс, найти освещение лица, где бы возникло истинное его выражение. И вдруг нашел. Лицо Каретного побелело, окостенело, словно из него истекла живая плоть, выкипела кровь, и оно стало походить на череп, обтянутый кожей, с поредевшими, наполовину истлевшими волосами, с пустыми глазницами, из которых выпарились глаза.
Это была смерть. Его, Белосельцева, смерть. Он ужаснулся этого мгновенного прозрения. Покачнулся. Зрачки сместились, изменился угол падения лучей на голограмму, и ужасное видение исчезло. Каретный, страстный, живой, умолял, требовал ответа:
– Пойдешь? Расскажешь? Можешь мне обещать?
– Не знаю, – сказал Белосельцев, чувствуя страшную слабость. Его живые силы и соки были выпиты жутким видением. – Мне надо подумать.
Вдали, за поляной, за дымящимся макетом дворца, на дороге остановился кортеж. Белосельцев в бинокль видел, как из лимузина, окруженный свитой, вышел президент. Он пританцовывал, размахивал руками. В кулаке его была омоновская дубинка. Он поднимал и с силой опускал ее. Свита шарахалась, разбегалась. Ельцин, в котором играл дурной и веселый хмель, пританцовывал, рубил дубинкой воздух, поражая невидимого ненавистного врага.
Глава семнадцатая
Белосельцев думал: иеромонах Филадельф лежит на гнилом одре, дрожит седой бородой, восторженно сияет детскими голубыми очами. Посылает его на подвиг, благословляет на жертву, не дает уйти от беды, заставляет остаться в обреченном на страдания мире. Каретный, разведчик и соглядатай, слуга и наймит неведомых сил, отыскал его среди толп, приблизил к себе и теперь нагружает заданием, смысл которого неясен и грозен, сулит опасность и смерть. Его посылают, его выбирают, двигают им и владеют. Он, казавшийся себе свободным, ищущим применение своей свободе, не свободен, пойман, понуждаем чьей-то невидимой, неодолимой волей.
Так думал Белосельцев, чувствуя, что вступает в состязание с чьим-то могучим, превосходящим его интеллектом. Ввязывается в схватку с разветвленной, окружившей его группировкой, желающей использовать его страхи, нетерпение, ненависть, подчинить своему неясному замыслу.
«Идти – не идти? – Он старался разгадать уготованную ему ловушку. – Действовать или оставаться в бездействии?»
Он стал обладателем уникального знания, грозного и опасного, чреватого катастрофой и смертью. Он мог утаить это знание, скрыться вместе с ним, уехать в леса и безлюдные дебри. Но знание помимо него просочится, прорвется в мир, обретет свои уродливые страшные формы – горящего дворца, обгорелых трупов, залитого кровью асфальта. И он, убежавший, будет повинен в случившемся.
Он может пойти с этим знанием к тем, к кому его посылают. Но знание, будучи неполным, исходя от опасного, неискреннего человека, погубит тех, к кому его посылают. Он может промолчать и исчезнуть, но случится побоище, и кровь будет на нем, на Белосельцеве.
Он мучился, не находил себе места. То кидался к розовому гардеробу, где среди материнских платков и юбок был спрятан его пистолет. То подходил к стеклянному книжному шкафу, где лежал альбом с фамильными снимками. То хватал телефонную трубку, желая позвонить своей милой. То припадал к окну, где двигалось месиво автомобилей, похожее на навозных жуков.
Он нашел среди бумаг визитную карточку депутата Константинова, которую тот вручил ему у Красного Генерала. Набрал номер, представился. Напомнил Константинову об их в