Белосельцев шаркал ногами в бесконечной веренице солдат, старался отгадать, что означает эта смерть. Как связана она с ним, Белосельцевым. Какая сила выбивает вокруг него людей, рвет их на части, обливает горящим бензином. Оставляет ему узкий коридор для движения. Встраивает в узкую очередь, в тесную щель, окружая взрывами, пожарами и засадами.
Ему казалось, что он догадывался о смерти Вельможи. На подмосковной даче, где они гуляли под прозрачными соснами, говорили о «Новом курсе», Белосельцев чувствовал, что Вельможу убьют. Его вызвали из опальной ссылки, наделили доверием, послали на Кавказ, чтобы там убить. «Новый курс», о котором поведал Вельможа, и был причиной убийства. Его «Волгу» заманили на пустынный проселок, расстреляли в упор. Умирая на заднем сиденье, залитый кровью, чувствуя пули в своем грузном теле, не звал ли он последним стоном Белосельцева? Не желал ли раскрыть ему свой таинственный замысел?
На вилле Хозяина, среди заколдованных птиц, что-то прозвучало о «Новом курсе», невнятное, угрожающее. Одолевая чары, сражаясь с волшебником, он испытал острый страх за Вельможу, предчувствие его неминуемой смерти.
С жары и слепящего света он вошел в сумрак и прохладу дворца. Пахло еловой растоптанной хвоей, обморочным запахом погребения. Озабоченные распорядители в черно-красных повязках стояли на лестнице. Мимо них, по каменным ступеням, вдоль большого, просвечивающего сквозь черную ткань зеркала, под занавешенными пепельными люстрами он вошел в зал.
Двигался по прямой сквозь анфиладу дворца. И как это бывало раньше, вдруг обморочно ощутил это медленное движение как малую долю отмеренного ему в жизни пути, по московским дворам и улицам, по стрельбищам и полигонам, по горной заминированной тропке, по коврам и паркетам гостиных. И теперь к этой долгой непрерывной дороге пристраивался крохотный отрезок пути сквозь распахнутые двери дворца, в полутемный зал, где лежал еще один убитый, с кем ему предстояло проститься.
Он вошел в зал, выглядывая из-за сутулых солдатских спин. В темном, слабо озаренном пространстве прямо на пути стоял огромный, заваленный цветами гроб. В гробу, среди лилий, роз, багряных и белых гвоздик, лежал Вельможа. Белосельцев шел на него, всматриваясь в тяжелое, выпуклое, как валун, лицо, и вдруг испытал твердый, останавливающий удар. Этот толчок и удар исходил от гроба, загородившего дорогу, поломавшего прямую траекторию его пути. Словно Вельможа приподнялся со своего ложа и властным движением остановил его, не пустил, вытолкнул из солдатской вереницы, отодвинул за колонну. Белосельцев стоял за колонной, ошеломленный, пропуская мимо солдат. Лежащий в гробу человек, казалось, ожил на мгновение, чтобы остановить его продвижение, сломать маршрут, не пустить туда, где ждала его опасность и гибель, где таилась засада. Он, Вельможа, пошел по этой дороге, попал под огонь и, убитый, предупреждал Белосельцева, не пускал под пули. Отодвинул его за колонну и, убедившись в том, что Белосельцев остановился, сошел с опасной прямой, Вельможа снова улегся в гроб, окаменел среди лилий и роз.
Потрясенный, благодарный, Белосельцев стоял, прижимаясь горячим телом к холодному камню колонны.
Рядом, все в черном, стояли родственники и друзья. Жена, заплаканная, с бледным лицом, то и дело подносила к глазам скомканный платок. Сын, худой, недвижный, не отводивший глаз от отца. Какие-то простолицые женщины, должно быть, сестры из далекой провинции. Какой-то грузный, опиравшийся на палку старик, должно быть, старший брат. Белосельцев узнал писателя, с которым встречался у Вельможи на даче, и отставного партийца, с кем разговаривал на летней веранде. У всех был растерянный, беспомощный вид. Все стояли вдали от гроба, отделенные от него сумраком, сырой копной цветов и чем-то еще, невидимым, тяжким.
Белосельцев прижимался к колонне, остужая горячее тело холодом полированного камня. Голова Вельможи покоилась на подушке, продавливая ее своей тяжестью. Серо-голубое лицо, покатый лоб, мохнатые брови, выпуклые закрытые веки, большой набрякший нос и тяжелый, торчащий из гроба подбородок – все было грубо слеплено, смещено остановившейся гримасой боли и недоумения. В этой гримасе был последний отпечаток излетевшей жизни, когда на проселке, среди тополей, он умирал на сиденье «Волги», простреленный очередью. И кто-то осторожно, по-звериному, выходил на обочину, приближался к торчащей из кювета машине, хрустел по крошкам стекла, поднимал ствол для контрольного выстрела. Именно в этот момент дернулось, застыло на лице Вельможи выражение боли и изумления. Осталось навсегда, как след ветра, вмороженный в застывшее озеро.
Белосельцев знал это выражение смерти у тех, кто наполнял военные морги в Кабуле, Кандагаре, Баграме. В этой последней гримасе был запечатлен ландшафт, где случилась смерть. Звуки и зрелища, среди которых вырывалась, покидая простреленное тело, тоскующая душа. Если бы нашелся провидец, умеющий читать на лице, он разглядел бы в лице Вельможи изображение тополиной аллеи, голубоватых волнистых гор и кого-то неведомого, с темной повязкой на лбу, подымавшего ствол автомата.
Белосельцев оглядывал сумрачный зал, стоящих в траурном карауле дежурных, занавешенные пепельной тканью люстры, родственников в черном. И у него было чувство, что здесь, в этом зале, присутствует тот, кто убил Вельможу. Кто знал о его «Новом курсе», взращивал вместе с ним «Новый курс». Кто в качестве друга и покровителя возвышал Вельможу после опалы, наблюдал, как тянутся к нему все противники нового строя, все сторонники прежней власти. Когда о «Новом курсе» заговорили в министерствах и банках, в гарнизонах и газетных редакциях, когда сторонники «Нового курса» были готовы действовать, тогда этот друг и соратник заманил Вельможу на пустынный, обсаженный тополями тракт, выслал засаду. И теперь в сумраке зала он стоит, наблюдая за гробом, за теми, кто приходит проститься. Главный устроитель панихиды, друг и соратник Вельможи.
Белосельцев старался угадать его среди присутствующих на панихиде. Не мог. Продолжал чувствовать его соседство и близость. Снова посмотрел на лежащего в гробу Вельможу. Теперь его лицо выражало не муку и боль, не изумление и досаду, а на нем было выражение задумчивой печали, созерцания и нежности.
По соседству двое в черных костюмах, немолодые, печальные, стараясь сохранить горестное выражение лиц, негромко переговаривались.
– Я как чувствовал, что его убьют. Говорил ему: «Осторожней! Опасно! Ты человек незаменимый, одна на тебя надежда!»
– Оттого и убили, что незаменимый. И до других, глядишь, доберутся.
– Мне кажется, мой телефон прослушивают. Раньше хорошо слышно было, а теперь фон идет. Что-то они вынюхивают.
– Ну а мы-то при чем? Мы, как старые товарищи, на уровне воспоминаний!
Белосельцев увидел, как в зал, вслед разводящему, вошла четверка людей с черными повязками на локтях, сменила траурный караул у гроба. Среди вновь заступивших был Генсек. Его лобастая голова, сильный нос, редкие белесые волосы возвышались над гробом. А напротив, у другого угла, стоял генерал. Белосельцев узнал его. Это был высокий чин из Генштаба. Покойный Вельможа принимал от них последние почести, и они, столь разные, ярый оппозиционер и верный слуга режима, были тайно связаны, высвечивали эту связь, стоя у гроба.
За колонной раздавались негромкие голоса:
– Он перед самым отъездом хотел решить мое дело. Я говорю: «Если можешь, реши сейчас!» А он: «Вернусь, тогда и решу!» Вот теперь и вернулся! Не знаю, к кому обращаться.
– А он мне обещал похлопотать в Министерстве культуры. А то куда ни пойду, все на меня, как на дневную сову, глаза таращат. А он хлопотал. Теперь все хлопоты кончены!
– Недаром говорят – спешите делать добро!
Вновь появился разводящий, приведший за собой новую четверку с траурными повязками, с тем чтобы подменить стоящих у гроба. Среди сменщиков Белосельцев узнал Бабурина, его молодое лицо с темной бородкой. Напротив него, в изголовье у покойника, сутулый и тяжкий, встал министр правительства. Два их лица вместе с лицом Вельможи образовали загадочный треугольник. Бабурин и министр были связаны между собой через это таинственное триединство. Обнаружили свою связь, чтобы через пять минут, когда истечет их печальная вахта, разойтись и расстаться, быть может, навсегда.
Голоса за колонной, вкрадчивые и печальные, продолжали звучать:
– Кто его теперь заменит? Мне говорили, что, может, Николай Севастьянович. У него тоже хорошие отношения с премьером. Когда-то в обкоме я работал с Николаем Севастьяновичем. Он был замзав отделом, а я только что пришел инструктором.
– Я тоже с ним работал в отделе промышленности. Очень толковый мужик, к людям хорошо относился. Надо ему позвонить!
– Передай привет от меня. Скажи, что у меня есть фотография, где мы вместе на открытии памятника космонавтам.
Новая четверка появилась у гроба.
Белосельцев смотрел на появлявшихся и исчезавших людей в траурных повязках. Среди них были представители старых партийных кланов, министры последнего советского правительства, бывшие секретари ЦК, один из членов ГКЧП. Вошел и занял место у гроба генерал Варенников, статный, худой, с седой щеткой усов. А наряду с ним, оппозиционером и борцом, появлялись редактор крупной демократической газеты, известный телеведущий, заместитель ненавистного министра Козырева. Все они были связаны, обнаруживали тайную связь.
То, что видел сейчас Белосельцев, появление в траурном зале этих разных, внешне несовместимых людей, это и было «Новым курсом», который взращивал и лелеял Вельможа. Тайный глубинный замысел, невидимый союз, замкнутый на него, всплывал теперь на поверхность, как убитый кит, обнаруживая свои размеры и форму.
Поразившись своему открытию, ужаснувшись простоте режиссуры, Белосельцев снова взглянул на Вельможу. Теперь лицо его выражало отчаяние, ненависть, невыносимую боль, словно мертвый чувствовал страшную, сгубившую его силу. Белосельцев испытал ту же боль, отчаяние, ненависть. Стал искать глазами источник страдания, мучающий и его, живого, и лежащего в гробу Вельможу.