– Не понимаю вас, русских! – Акиф Сакитович придвинулся к Белосельцеву, набрякший, отяжелевший от множества выпитых рюмок. – Родину потеряли!.. Тридцать миллионов от вас отрезали, как кусок сыра!.. Поставили над вами жидов!.. Каждый день вас оскорбляют, унижают, называют рабами, дураками, а вы терпите!.. Ни один обидчик не был убит!.. Не могу вас понять!..
Реальность, в которой пребывал Белосельцев, напоминала огромный теплый ком пластилина, где сплющились, перемещались, слиплись струйки разноцветной материи, и их уже невозможно расклеить, разделить на первоначальные цвета. В этом многоцветном клубке – негры, хрустали, первомайские демонстрации, его желание убить, его желание забыться, цилиндр черного портье, изумруды на дышащей женской груди, убитый монах, возбужденный кавказец, богач, патриот СССР, ненавидящий евреев и кавказцев, который смотрит на него выпуклыми сиреневыми глазами и что-то внушает:
– Я азербайджанец!.. Черножопый, как русские меня называют!.. Но мы всех армян от себя прогнали, ни один армянин не сидит больше в бакинском правительстве!.. Армяне прогнали всех русских, ни одного русского больше нет в Ереване!.. А у вас в российском правительстве одни евреи!.. Вы, русские, будете умирать, вырождаться, жить в нищете, терять армию, промышленность!.. Почему среди вас нет ни одного, кто решился бы убить врагов России?.. Где Каляев?.. Где Каракозов?.. Неужели все русские – трусы?..
В реальности, где пребывал Белосельцев, было множество осей симметрии, и каждая пересекалась с другой. Мир ломался вокруг этих осей, образовывал многомерное, составленное из обломков пространство. В каждом обломке был другой обломок, а в этом другом был обломок Белосельцева. В одном был глаз, в другом ухо, в третьем предсердие. И не было ни одного, где было бы полностью сердце или разум. Он, Белосельцев, был помещен в рассеченный, растерзанный мир, как на картинах кубистов. Он и сам был растерзан и рассечен, составлен невпопад из нелепых, утративших зацепление кусков.
– Сталин был великий патриот России! Он любил Россию больше всех русских! Сделал для России больше всех русских, вместе взятых! Если бы не он, где бы мы были тогда! Он остановил еврейскую революцию! Он отбил немецкую агрессию! А вы, русские, сломали все его памятники!.. Неужели среди вас нет ни одного, кто убьет обидчика великой России?
Кавказец побагровел. Щеки его стали лиловыми. Казалось, от гнева и огорчения его хватит удар, дурная кровь ударит в его разгоряченную голову и он упадет лбом на скатерть.
– Я убью, – тихо сказал Белосельцев, усилием воли рассыпая многомерный, сложенный из кубиков мир, возвращая ему целостность. – Я искал с вами встречи, чтобы сказать – я убью!.. Мне нужен гранатомет! Нужны деньги, чтобы купить гранатомет!.. Месяц назад я отказался от денег, теперь я пришел за ними! Мне нужны деньги, чтобы купить гранатомет!
Он собирал воедино мир из рассыпанных элементов, как собирают разобранное оружие, подгоняя друг к другу стальные плоскости, превращая отдельные детали в инструмент убийства.
– Дам деньги! – Акиф Сакитович, отрезвев, смотрел на Белосельцева, словно увидел впервые. Видно, углядел в нем такое, что прогнало хмель, выдавило из черепа избыточную дурную кровь. – Дам деньги!.. Если нужно, дам гранатомет!.. Кого хочешь убить?
– Президента, – сказал Белосельцев.
– А сможешь?
– Убью.
В зале появился хозяин ресторана. Наклонился к Акифу Сакитовичу и сказал:
– Сюрприз готов! Прикажете прислать?
– Присылай! – хлопнул в ладоши Акиф Сакитович.
Хозяин-грузин качнул на волосатой груди золотой цепью и тоже хлопнул в ладоши.
Вдали, в туманных зеркалах, возникла фигура. Она медленно приближалась, увеличивалась, обретала плоть, жесты, мимику. В ресторанный зал, в духоту, в блеск хрусталя, в пестроту красных пятен на скатерти вошел Сталин. Рука – за бортом кителя. Седые усы. Грозно-веселые глаза. Он приблизился к столу, поднял приготовленный бокал с вином. Посмотрел сквозь него на свет и с легким грузинским акцентом произнес:
– Дорогие товарищи, этот тост я хотел бы поднять за великий русский народ!..
И все присутствующие встали. И банкир-кавказец, и еврей-ювелир, и «русский купец», и дама с дышащей грудью, и Белосельцев. Слушали, стоя, знаменитый сталинский тост.
Белосельцев, трезвый, спокойный, овладев растерзанным миром, сконструировав из него систему оружия, спокойно и холодно думал:
«Убью. Я его непременно убью».
Глава двадцать шестая
Решение на проведение теракта было принято. Оружие возмездия – ручной гранатомет одноразового действия с визуальным прицелом – было подготовлено. Литая тяжесть трубы, снаряженной кумулятивной гранатой, тонкий запах лаков и смазок, серо-зеленый цвет с черными литерами маркировки – все было знакомо и зримо. Ожидая, когда доставят оружие, Белосельцев мысленно поднимал на плечо заряженный взрывчаткой цилиндр, ощупывал пальцами пластмассовые элементы, спусковой крючок.
Припадал напряженным глазом к прицелу, захватив размытый вихрь приближавшихся лакированных лимузинов, фиолетовые сигналы, воспаленные при свете солнца, зажженные фары. Он пускал навстречу дымную клубящуюся трассу. Превращал кортеж в рыжий огненный взрыв.
Белосельцев носил в себе это зрелище, как женщина носит плод. Взращивал его и лелеял.
Оставалось исследовать цель. Изучить маршрут движения. Выбрать по маршруту позицию, с которой безошибочно, точно он поразит лимузин президента.
Он отправился на рекогносцировку на Успенское шоссе, по которому каждое утро из загородной резиденции выезжал кортеж. Садился в автобус и катил по летним подмосковным соснякам, по узкому синему асфальту, приглядываясь к чистеньким деревенькам, к высоким глухим заборам правительственных дач, к постам ГАИ, где, облаченная в милицейскую форму, располагалась президентская охрана. Сходил, забредая в маленькие магазинчики, покупая какую-нибудь снедь, пластмассовый флакон с пепси-колой. Садился на скамейку, закусывая, наблюдал за трассой, по которой проносились лощеные иномарки, черные правительственные машины, патрульные автомобили с мигалками.
Он двигался вдоль обочины, пропуская лакированные, на вымытых шинах автомобили. Забредал в близкие солнечные сосны, ступая по блестящей сухой подстилке, наклоняясь за упавшей шишкой, за голубым цветком гераньки. И повсюду, в деревеньках, на крылечках магазинов, в солнечных сосняках, он был под наблюдением. Встречался с неприметными молодыми людьми, возникавшими как бы случайно, то со спортивными сумками, то с грибными корзинками, то прилегшими на солнечной полянке, то бегущими трусцой по тропинкам параллельно с дорогой. Трасса охранялась, была под контролем, переговаривалась, переглядывалась, передавала его, Белосельцева, от поселка к поселку, от перекрестка к перекрестку, от сосны к сосне.
Участок вдоль Успенского шоссе был непригоден для проведения теракта. Среди прозрачных сосняков, людных деревушек, на виду у постов не оборудуешь позицию для удара, не укроешься в ячейке, не пронесешь и не спрячешь гранатомет.
Он стал исследовать другие участки правительственной трассы, от Рублевки до Кутузовского проспекта. Ходил в толпе по жарким тротуарам, простаивал среди торговых киосков, заглядывал во дворы, подворотни. Сидел, щурясь на солнце, прикидываясь дремлющим среди бомжей, пьяниц, цыганских гадалок, вдыхая запах дыма, несвежих одежд, гниющих фруктов, слушая ругань, мат, несвязные бормотания, стараясь расслышать среди них звук опасности, позывные рации, переговорные коды, различить замаскированного агента охраны.
Участок трассы был неудобен своим многолюдьем, открытостью, обилием мелких ларьков, киосков, растущих деревьев, заслонявших проезжую часть. Среди мелькающих лиц, торговых точек, шумных сквериков и чопорных учреждений невозможно было найти укромное место, куда бы он незаметно принес пенал гранатомета, обустроил позицию, терпеливо ждал.
Столь же невозможным для теракта был отрезок Нового Арбата от Кремля и Манежа до Садового кольца, где на углу вращался синий стеклянный глобус с надписью «Аэрофлот». Рестораны, кафе, нарядные витрины, непрерывное движение толпы, кишащие милиционеры, патрульные машины – все исключало теракт, делало невозможным удар. Он брел в горячем воздухе проспекта, среди запаха духов, дорогого табака, бензина, наблюдал, как в огромных зеркальных окнах туманятся ресторанные залы и красивые женщины задерживаются у витрин, где выставлены браслеты и ожерелья.
И вдруг его осенило. Был дом, огромный, одинокий, на набережной, напротив здания мэрии, вдоль которого струился проспект. В ту ночь Каретный и Марк, загадочный боевик-иностранец, взяли штурмом контору. Там было окно, распахнутое в золотистый сумрак с близким стеклянным небоскребом мэрии, с белым Домом Советов, туманной, стеариново-желтой «Украиной», глазированным, кишащим огнями проспектом. Красные хвостовые огни взлетали на мост, исчезали вдали, а навстречу, белые, золотые, катились шары, вспышки света, и Каретный с молодым иностранцем о чем-то возбужденно шептались.
Тот дом на углу, крыша, чердак – вот место, которое нужно разведать. В слуховом окне, среди асбестовых труб, старых досок, душного, накаленного за день железа он оборудует боевую позицию. Построит ячейку, заранее принесет гранатомет. И в урочный час, легкий, не обремененный оружием, проникнет на чердак, затаится в ожидании цели, всматриваясь в мерцающий проспект.
Туда, к этому дому, он решил направиться в сумерках, не сомневаясь в успехе задуманного.
Дом возвышался как темный одинокий утес. Мимо шелестел, брызгал светом, пузырился проспект, оставляя на асфальте мазки света, размытые траектории лимузинов. За домом на черной ночной реке золотились огни, двигалась баржа. Она уходила под мост, на котором искрилась дуга, осыпала в черную реку огненные отражения.
Белосельцев обошел дом снаружи, присматриваясь, нет ли и здесь постов, переодетых, притаившихся в подъездах охранников. Было пустынно, из огромной квадратной арки дуло сыростью. Начинал накрапывать дождь. Асфальт потемнел, залоснился, а близкое, озаренное здание мэрии погрузилось в млечную дымку, сквозь которую воспаленно, как палубы проплывавшего корабля, сияли стеклянные этажи.