– Что же мне благоверная теплые носки не положила! – с досадой сказал генерал, часть досады адресуя Морпеху, который успел принести стеклянный кувшин с водой, сунуть в него спираль кипятильника.
Красный Генерал снова снял трубку:
– Добрался нормально… Народу полно!.. Полки подошли!.. Вожди на трибунах! – говорил он кому-то едко-насмешливо, сердито морщил усы, не то успокаивал кого-то на другом конце провода, не то издевался над его легковерием. – Носки-то теплые забыли уложить! Они на комоде остались!
Он положил трубку, и лицо его было будто покрыто серой окалиной, и на лбу от забот и страданий пролегла новая борозда.
Белосельцев помнил их последнюю встречу на конгрессе ФНС, когда Красный Генерал держал на весу малиновое знамя с крестом. И смуглый восторженный серб целовал струящийся шелк. Помнил их первую встречу, мертвый «Буран» на стапелях и внезапную судорогу от ненависти, пробежавшую по лицу генерала. Та же судорога от невыносимой тоски и ненависти сотрясала не раз лицо самого Белосельцева.
Одна и та же тоска и ненависть привела их сюда, на холодный пустырь, и теперь Белосельцев хотел, чтобы Красный Генерал оставил его рядом с собой.
– Помните, я предлагал вам услуги, – Белосельцев сжал горячий стакан, который поставил перед ним Морпех. – У меня есть боевой опыт офицера разведки. Я бы мог создать подразделение спецназа, и теперь бы оно было здесь. Я бы мог добыть на складах оружие, и оно было бы здесь. Скажите мне откровенно – мы будем защищать Дом Советов? Его есть кому защищать? Велись ли переговоры с военными? На чьей стороне спецслужбы? Где лидеры оппозиции?
– Я не отвечаю за вождей оппозиции, – Красный Генерал громко отхлебывал чай, дул на кончики пальцев. – Может быть, завтра сюда придет миллион народа. Может быть, утром на защиту Дома прибудет десантный полк. Если нет, мы с вами и есть народ! Мы и есть тот десантный полк! Будем держать оборону!
Белосельцев был благодарен ему за ответ. Красный Генерал оставил его с собой. Втроем, каждый на своем месте, каждый у своего подъезда – лицом к реке, к пустырю, к проспекту они примут удар атакующих.
– У меня есть контакты с противником, – докладывал он Красному Генералу. – Есть доступ в их штаб, в их центр боевого управления!
Белосельцев боялся, что Красный Генерал ему не поверит. Или заподозрит в двойной игре. Или сочтет сумасшедшим. Ибо духи, витавшие над пустырем, камлание колдунов, убивших святого монаха, сонмища магов в каменных белых палатах – все это могло показаться безумием. Не имело связи с вооруженной борьбой и политикой. И все же Белосельцев, рискуя быть отвергнутым, рассказал о Каретном, о ловушке для оппозиции, об информационном и оккультном ударе. Генерал пил пустой рыжий чай с черными чаинками, напоминавшими вороний грай на осенней заре. Дул на пальцы. Смотрел на телефон, словно ожидал услышать звонок.
– Этот Дом – проклятое место! – сказал Красный Генерал. – Говорят, его построили на каком-то старом кладбище. Когда рыли котлован, повыкидывали все кости. Теперь покойники бродят вокруг Дома и хотят его разрушить.
Рука Красного Генерала, сжимавшая стакан, была в рубцах от ожогов. Пораженная кожа уходила в рукав рубахи. Белосельцев подумал, что под одеждой все генеральское тело покрыто коростой ожогов. Красный Генерал горел то ли в избе, то ли в танке, и теперь в каждой обновленной клетке хранилась давнишняя боль.
– Этот Дом – проклятый! Лопухам-депутатам подбросили дохлую селедку – идею о суверенитете России, и эти пельмени проголосовали и выперли Россию из Союза, подпилили главную опору страны! Здесь же лопухи-депутаты избрали Ельцина главой Парламента, проложили ему путь в президенты! Здесь же он забрался на танк и прохрипел свою пьяную речь, насмерть перепугав старичков-«гэкачепистов»! В этом чертовом здании ослы-депутаты проголосовали за Беловежский сговор, одобрили роспуск Союза! Эти же клецки наделили Ельцина чрезвычайными полномочиями, которыми тот воспользовался, чтобы разграбить страну и разогнать Парламент! А теперь мы должны защищать этих тварей с шерстяными ушами, класть наши головы, затыкать собой дыры, которые они прогрызли в монолите страны! И самое интересное, что мы добровольно станем это делать!
Лицо Красного Генерала, его зрачки, серые усы, губы, все его тело до кончиков пальцев, сжимавших стакан, начинало едва заметно дрожать. Словно в каждой обгорелой клетке проступала прежняя боль. Кожа начинала пузыриться, рубцы воспалились, и он с трудом удерживал себя от страшного крика.
Красный Генерал поставил стакан, чтобы не видна была дрожь. Потянулся к телефону, снял трубку.
– Что за черт! – Он ударил по рычажку. – Работает в режиме молчания! – Он покрутил диск. – Конец связи! Теперь нам осталась голубиная почта! К командующим округами сизарей посылать!
В дверь постучали. Появился человек с вкрадчивыми манерами.
– Товарищ генерал, прибыли Руцкой и Хасбулатов. Просят вас к себе.
– Иду, – сказал генерал.
Он оглядел свой стол с выложенным походным скарбом. Поправил черный берет, сдвинув его набок. В черном косом берете, горбоносый, усатый, он был похож на ястреба.
– Оставайтесь здесь, отдыхайте, – сказал он Белосельцеву. – Будете работать только со мной. Получите документ свободного прохода в здание. О наших отношениях знаем только мы, – и он вышел, сопровождаемый Морпехом, плечом вперед, похожий на хищную птицу.
Белосельцев остался один. Приблизился к окну, за которым струилась ночная река, свисала из неба туманная громада гостиницы, тлел мутными огнями город, словно остывающее костровище.
Он был удовлетворен и спокоен. Наконец, после долгих блужданий и уверений, его посчитали своим, поставили в строй. Он был теперь не один. Сколько их будет, готовых встать на защиту Дома Советов, покажет утро. Он смотрел на Москву, а она смотрела на него бессловесно и холодно, не желая ему ничего сказать.
Белосельцев уселся на диван, чувствуя, как устал. Откинул голову, борясь с дремотой, ожидая возвращения генерала. Голова его клонилась на мягкий подлокотник. Он вытянулся на диване и заснул. И последнее, что он увидел перед тем, как провалиться в сон, было голубое море, темный бок лодки и серебряная рыбина, вылетающая из воды.
Глава тридцать вторая
Белосельцев проснулся от солнечного луча, от возбужденного гула за окнами. Его туманные, тягучие сновидения мгновенно опрокинулись в яркую явь: он лежит на диване в кабинете Красного Генерала, накрытый генеральским плащом. На потолке от близкой реки солнечная рябь. На улице стенания мегафонов, усиленная громкоговорителем бравурная музыка. Не стрельба, не крик атакующих, а музыка и шмелиное жужжание толпы.
Он быстро встал, сполоснул глаза из графина и бодрый, в предчувствии важных, стремительно нарастающих событий вышел из кабинета.
Дом Советов, ночью омертвелый, безлюдный, похожий на затонувший корабль, сейчас был полон торопливых, повсюду возникавших людей. То и дело открывались двери кабинетов, в них появлялись озабоченные депутаты. Они куда-то торопились с портфелями, папками. При встрече шумно здоровались, нарочито громко обменивались язвительными репликами в адрес президента. В мягком шелестящем лифте Белосельцев встретил Бабурина. С черной бородкой, темными волосами, в которых красиво белел седой завиток, Бабурин улыбался насмешливыми румяными губами и что-то объяснял молодой женщине, глядевшей на него с обожанием.
– А вы попробуйте, сударыня, без телефона, без телетайпа, без факса передать в Сибирь ваши воздушные поцелуи! Вот тогда мы сможем сказать, что регионы нас действительно слышат!
Он улыбался женщине с чувством легкого превосходства. Его спокойный, насмешливый вид говорил Белосельцеву, что дела обстоят нормально, вчерашние тревога и беспомощность были ночным наваждением.
В стеклянном холле первого этажа, солнечном и сквозном, Белосельцев увидел знакомого депутата, чье имя не помнил, но чьи патриотические выступления, пылкие и бестолковые, доставляли ему удовольствие. Депутат, лысый, толстогубый, размахивал длинными руками, громко выговаривал своему спутнику:
– Вот и хорошо, он сам, алкаш чертов, сел на крючок! Пусть-ка теперь подергается! А Конституционный суд на что? А прокуратура? Министр обороны хоть и козел, но присягал Конституции! Пусть-ка сам теперь и жует свой указ!
Оба они ушли в боковой, озаренный лампами коридор. Сердитая, веселая брань депутата подействовала на Белосельцева ободряюще. Он не один, множество других, подобных ему, пришли защищать справедливость. И неизбежно беззаконие и произвол отступят перед их общим напором.
Он вышел из Дома Советов на пустырь, где ночью плавал ядовитый туман и, казалось, витали вялые, бестелесные духи. Теперь здесь было многолюдно, голосили мегафоны. Желтое сентябрьское солнце озаряло деревья, дома. Из соседних закоулков и улиц подходили люди колоннами, группами, в одиночку. Вливались в толпу, создавали в ней завихрения, водовороты, залипали в ней, увеличивали ее плотность, массу, возбужденность.
Белосельцева радовал и бодрил вид многолюдья, множество сильных, крепких, рассерженных лиц. Все они были возмущены и разгневаны, полны решимости восстановить справедливость, отстоять Парламент, дать отпор узурпатору.
На ящиках, стиснутый народом, сжимая серебряный колокол мегафона, стоял Трибун. Маленький, худой, с красным бантом в петлице, выставил вперед колючее плечо, отвел назад руку с кулаком, поддавал, подбивал этой рукой свои гремучие рубленые фразы:
– Товарищи!.. Здесь, на этих святых краснопресненских камнях… почти сто лет назад… пролетарские дружины Москвы… громили буржуев… поливая брусчатку своей алой кровью!.. Из этих камней и булыжников… из ветвей этих старых деревьев… рабочие Москвы строили свои баррикады… о которые разбивались отряды царских карателей!.. Не посрамим славы рабочей Москвы!.. Остановим здесь, у этого белокаменного дворца, буржуев и капиталистов!.. Выставим навстречу им наш красный пролетарский кулак!