мыслию, лови кайф… там хоть не обдерешь душу до крови, столкнувшись с ложью и подлостью. Делай вид, что это кому-нибудь нужно. Хватит.
Он достал айфон и набрал капитана Астахова.
– Коля, Бураков и Лидия были знакомы. Нужно поговорить с ним еще раз…
Глава 22Пророчество
Клеопатра:
Ну что ж, принес ты ласковую змейку,
Которая без боли дарит смерть?
Премьера! Нервы, нервы, нервы. Крики и беготня. У неврастеника обострение язвы, у примы истерика, у гримерши Зели дрожат руки и падают орудия труда. Юноша Олимпий в золотом венке и красной тунике слегка в ступоре. Директор после пяти рюмок коньяка дремлет на диване в своем кабинете, приказав не беспокоить, так как ему надо поработать с бумагами.
Танечка одевает приму. Прима доверяет свое драгоценное тело только ласковым ручкам Танечки, а ее ласковый негромкий голос и слоновье спокойствие действуют на нее, как стакан валерьянки.
Аншлаг. Театр переполнен. Голоса, стук сидений и шагов сливаются в ровный гул, напоминающий рокот волн. Перед бурей? Не будем нагнетать.
Третий звонок. Гробовая тишина. Двери в зал запираются, опоздавшие пусть пеняют на себя. Около каждой двери на страже дама в ливрее. Накал ожидания достигает пика. Яркое карнавальное действо с величественной поступью и красивой речью героев, сильные страсти, любовь до гроба, ревность до смерти, заставляющие верить, что человек – это звучит гордо, против серой рутины, неподъемной коммуналки, идиота-начальника, сериалов со шпаной и блатняками – это, согласитесь, событие. Тем более три года назад спектакль пролетел, как метеор, и так же быстро сгорел. Некоторые ходили по два, даже по три раза. Общественность требовала – и вот, дождалась. Ожидание праздника витает в воздухе. Пахнет слегка пылью и кладовкой – театральный запах, навечно связанный со зрелищем и аплодисментами.
Малиновый занавес качнулся, на секунду застыл и плавно поехал в стороны. Зал дворца Клеопатры. Банкетки, колонны, светильники, цветущие деревья в вазах, золотые драпри. Сцена пуста, вдалеке слышен гром литавр и вой труб.
«Входят Антоний и Клеопатра со свитой. Евнухи обмахивают Клеопатру опахалами».
Хлопанье стульев, все поднимаются, гром аплодисментов! Клеопатра в золоте и бирюзе, в смоляно-черных косичках, в белом хитоне с бахромой и сандалиях с ремешками до колен. Вышла вперед, стоит, само величие – голова навскидку, взгляд орлиный, стать царская, что бы там ни говорили всякие Леночки Булах. Приветствует зал, слегка наклонив голову. Царский поклон. Свита почтительно замерла сзади. Черные и коричневые евнухи, сверкая белками глаз, едва покачивают опахалами, римские легионеры в сверкающих доспехах, Антоний в красном с золотом и золотой венок на голове. Тоже в сандалиях до колен.
– Любовь? Насколько ж велика она? – Она поворачивается к Антонию. Голос – царственный бархат! Чувствуется высокомерие, каприз, уверенность в праве повелевать, бить и карать. Все-таки хороша…
– Любовь ничтожна, если есть ей мера! – слишком кричит, даже слегка дал петуха. Волнуется.
Антоний… Ну что тут скажешь. Конечно, этот несколько хлипок против прежнего, Вадима, того, что сбежал в столицу со своей Авророй. Но старается. Говорят… ходят упорные слухи, что между ними что-то есть. Для спектакля это хорошо, легче играть влюбленных, ну там, глаза в глаза, восторг, ласкающие жесты, всякое такое. Некая отработанность и привычка чувствуются. Прима холодная, как молоко из погреба с лягушкой, ей все эти романы исключительно для поддержания реноме, сама же распускает сплетни и слухи. А вот для других… Говорят, пару дней назад к ней прорвалась супруга Антония, в смысле Олимпия – никакая, неинтересная, ни рыба ни мясо. Вот ведь как получается! Пока ты никто и без надежд на приличную роль, вечный Буратино или Бобик в гостях у Барбоса – взял и женился на ком попало, кто всегда рядом, пожалеет, накормит, будет корячиться на трех работах, сочувствовать и внимать твоим рассказам о том, какие все вокруг сволочи. В благодарность и женятся. А потом вдруг пошла карта, ты на коне, Антоний, профессор Хиггинс, фельдмаршал… да мало ли! Если поперло. А вторая половина как была, так и осталась: серая мышка, стыдно на люди показаться. Ладно, если знает свое место, не отсвечивает и смотрит сквозь пальцы, а как начнет права качать?
Короче, поговорили девушки на высоких тонах. Прима высокомерно указала выскочке на дверь, в смысле: позвольте вам выйти вон! Та рыдала и угрожала, что мужа за просто так не отдаст, даже смела все с туалетного столика на пол. Взмахнула рукой – так и полетело вдребезги. Весь театр собрался за дверью, подслушивал. Олимпий ходил, как нашкодивший кот, – молодой еще не привык к театральному накалу. Другой бы гордился таким успехом, а он не привыкши.
– Но я хочу найти ее границы! – Настаивает, топнула ножкой, взмахнула косичками, полуотвернулась, явив царственный профиль.
– Ищи их за пределами вселенной.[10]
Конечно, заметно, что Клеопарта в зрелом возрасте, а Олимпий… Наградил же бог имечком! Олимпий – мальчишка, но в этом что-то есть. Мальчиков часто тянет к женщинам постарше, и типа какой-то новый нюанс наметился в пьесе, не предусмотренный великим бардом. Некий сомнительный душок. И о романе уже все в курсе, а как же! Что также добавляет интереса.
А в антракте чай с ромашкой, валик под ноги, закрыть глаза и подремать. Мысли о прекрасном. Овации после ее выхода не стихали добрых десять минут. Она была права, настаивая на второй волне. В конце концов, идут на нее! Антонием может быть кто угодно, а вот Клеопатрой только она. Это признают даже недруги.
В дверь постучали. «Войдите», – крикнула она, привстав на диване. Дверь, скрипнув, приоткрылась, и внутрь проскользнул журналист Лео Глюк с букетом белых лилий, самое бессовестное и бойкое перо на городском новостном горизонте.
– Анечка! – вскричал Лео Глюк, приникая к ручке примы. – Это неописуемо! Я буквально рыдал! Такое величие! Такая глыба! Такой успех! Фурор!
Насчет глыбы не совсем ясно, но кто будет уточнять. Лео Глюка иногда заносит, все знают. Лео Глюк придворный летописец примы, они давние друзья. Он уже подготовил материал о спектакле, завтра «Вечерняя лошадь» опубликует, причем с фотками. И в интернет-издании.
Вслед за Лео Глюком в комнату просунул голову неврастеник. Втянул в себя удушливый запах лилий, вздохнул и бесшумно закрыл дверь. В Багдаде все спокойно. Кажется, обойдется без истерик и стресса. Он перекрестился и погладил живот, прислушиваясь к ощущениям. И тут все вроде спокойно. Авось пронесет. На всякий случай достал из кармана куртки бутылочку с таблетками, проглотил одну, поморщился.
Потом пришла Танечка, которая в коридоре ожидала своей очереди. Талисман примы. Присела рядом, заговорила своим мягким приятным голоском, одновременно поправляя той прическу, бижутерию, подергивая и расправляя складки туники. Сказала, что пробежалась по фойе: народ в восторге, обсуждает, делится. Прима, не открывая глаз, внимала, утомленно улыбаясь.
Потом пришла Зеля с кисточками…
Первый звонок.
Второй. Публика из буфета потянулась в зал. Фойе пустеет.
Третий.
Танечка снова проскальзывает в уборную, где одуряюще благоухают букеты, распиханные по всем углам, – ее привилегия сообщать, что пора на выход. Талисман. Взгляд ее останавливается на женщине в кресле, она застывает на пороге, в ужасе зажимая рот рукой. Прима полулежит перед трюмо, запрокинув голову, парик сполз набок, пол усыпан разлетевшимися бирюзовыми бусинами. Шею сдавливает черный толстый жгут, свернутый вдвое. Прима неподвижна. Она отражается в зеркале… в зеркалах. Во всех зеркалах – красно-синее лицо с вытаращенными глазами и полуоткрытым ртом. Картинки отражают одна другую и множат, они уменьшаются в размерах, пока не становятся совсем крошечными. И на каждой искаженное страшное лицо с открытым ртом и вытаращенными глазами. Бесконечная цепочка, уходящая в глубь иллюзорного мира…
Танечка отнимает ото рта руку и начинает кричать. Медленно сползает по стенке, опускается на пол и теряет сознание…
Глава 23Признание. О мертвых или хорошо, или никак…
– Да, я ее знал. – Бураков смотрел на них без всякого смущения. – Был уверен, что докопаетесь. Но попробовать стоило, никому не нужны лишние неприятности. Тем более из-за нее ушел Миша. Я знаю эту подлую дрянь, она пыталась меня шантажировать. И не только меня. Со мной у нее номер не прошел, силенок не хватило. Вас, конечно, интересуют детали? Извольте. Около года назад я встретил девушку, приятную, милую, доверчивую – как мне показалось. Мы встретились в кафе «Трапезная», где я иногда обедаю, там недорого и неплохо кормят. Она сидела в углу, поминутно звонила кому-то по телефону, потом заплакала. Красивая, хорошо одетая девочка, не из этих, с Окружной. Вы, конечно, знаете, что я женат, у меня трое детей. У нас счастливый брак, жена – прекрасный человек, общий язык находим. Она занята домом, детьми, хозяйством, а я зарабатываю на жизнь. Сами понимаете, как всякий мужчина, я иногда позволяю себе отвлечься. Я подошел, заговорил. Мы познакомились. У нее были какие-то проблемы с парнем: не отвечал на звонки и, похоже, бросил. Я заказал вина, сказал, что жизнь продолжается, что еще не вечер… В общем, нес всю ту чушь, что говорят, когда хотят утешить. Она перестала плакать, даже улыбнулась.
Он помолчал. Капитана подмывало взглянуть на Федора, но он крепился.
– Сцена совращения невинной была разыграна как по нотам. Она страшно стеснялась, краснела, требовала задернуть шторы, а то много света. Закрывалась простыней. Я тертый калач, годы в бизнесе приучили меня никому не верить, меня трудно надуть. Но она меня убедила! Это была та еще актриса. Кстати, ее звали Света. Я чувствовал себя учителем, гуру, меня забавляли ее неуклюжесть и неумение… вы понимаете, о чем я! Она не умела ровным счетом ничего! Но быстро училась. Она оказалась способной ученицей. Я проводил с ней все больше вр