Она привела их в гостиную и налила по стаканчику сладкого хереса — напитка, который, как Софи осознала, она еще ни разу не пробовала.
— В самом деле, — произнесла Хелена после того, как болтовня об их поездке исчерпала себя, — мне кажется, мой сын мог бы привезти свою новую подругу раньше, чем нынче. Насколько я понимаю, вы уже переехали к нему в квартиру, дорогая, правильно? То есть эти… отношения, видимо, уже довольно развитые. По-моему, такой порядок дел — несколько с ног на голову.
— Ну… это целиком моя вина, — сказала Софи, нервно глянув на Иэна. — Он уже много раз приглашал меня поехать, но все как-то не складывалось. Воскресенья… всегда несколько занятые, — отчаянно импровизировала она.
— Вы посещаете церковь? — спросила Хелена с убийственной невинностью.
— Нет, но…
Иэн пришел на выручку.
— По-моему, это я ее запугал, мам, — слишком много о тебе рассказывал.
— Глупости какие, — произнесла Хелена, вставая. — Я и мухи не обижу. Так, пойду накрою стол к обеду.
— Я помогу, — сказал Иэн.
Оставшись в одиночестве в гостиной, Софи оглядела снимки на каминной полке и на стенах. В основном семейные фотографии: Иэн-школьник, лет тринадцати, в двойной рамке с девочкой года на три-четыре старше — явно Люси. Несколько снимков покойного мужа Хелены: одна черно-белая, на которой он облачен в армейскую форму (воинская повинность?), приятная парная фотография — она в купальнике, он в тенниске с открытым воротом и в шортах, где-то в отпуске семьей (юг Франции, может, 1960-е?), и еще одна, сделанная гораздо позже, она занимала самое видное место на полке, — супруг в костюме, на вид ему ближе к пятидесяти, незадолго до смерти, быть может. Дальше — снимок Люси-выпускницы (маленький, заткнут на полку рядом с телевизором), но рядом с ней — лишь Хелена и Иэн. Со всех фотографий пора бы стереть пыль, заметила Софи.
На обед Хелена приготовила свинину на косточке и теплый картофельный салат. Ели они не в гостиной, где, по словам Хелены, было в это время года слишком темно, а на кухне; кухня показалась Софи тоже довольно темной.
— Иэн мне рассказывал, — отважилась она заговорить во время обеда, — что вы прожили здесь больше сорока лет.
— Верно. Мы сюда переехали в тот год, когда родилась Люси. Вряд ли я стану переезжать еще раз, пусть деревня уже не та, что прежде, вовсе не та. Сын, думаю, может рассказать: тут и мясная лавка была, и антикварная, и скобяная. Все, разумеется, семейные. Совсем другое дело. Почтовое отделение закрыли лет пять назад. Вот это был удар. Теперь приходится кататься в Стратфорд, чтобы посылку отправить. И уж так там трудно парковаться. А еще был «У Томаса»!
— Что было у Томаса?
— Деревенская лавка. Настоящая деревенская лавка. Не просто едой торговала, а еще и игрушками, и канцеляркой, и книгами — всем на свете.
— То уж довольно давно, мам.
— Кое у кого долгая память.
— Ну, магазин там и сейчас есть.
— Вот это? — Хелена содрогнулась. — Совсем не то же самое. Пойдешь туда, а на разговор с человеком за кассой не рассчитываешь. Никогда ж не знаешь, даже каким языком они владеют. И кстати, я тебе рассказывала о своей новой уборщице?
Иэн покачал головой.
— Моя милая уборщица, — сказала Хелена, обращаясь к Софи, — которая ходила ко мне невесть с каких пор, наконец отправилась на покой и уехала на побережье. Кажется, в Девон. И вот агентство прислало мне эту новую девушку. Гретой зовут. Из Вильнюса. Литва, кто бы мог подумать! Представляете?
— Это не имеет значения же, ну, — проговорил Иэн, — главное, чтобы умела прибираться? Как у нее с английским?
— Великолепно, должна отметить. Хотя акцент очень сильный, и я бы совсем не возражала, если бы она говорила чуть громче.
— Может, она тебя боится. Многие боятся, между прочим.
Догадываясь, что это замечание — по крайней мере, отчасти — касается Софи, Хелена повернулась к гостье и смягчилась.
— Ну да ладно, дорогая моя, — сказала она. — Расскажите мне о вашей работе в университете. Сын говорит, что вы знаете абсолютно все, что вообще можно знать о старых картинах.
— Не совсем, — ответила Софи, внутренне содрогаясь. — Как и все ученые, я работаю в очень специализированной области. Моя диссертация касалась современных портретов черных европейских писателей девятнадцатого века.
— Черных европейцев? Вы кого же это имеете в виду?
— Александра Пушкина, допустим, чей прадед был африканцем. Или Александра Дюма — того, который написал «Трех мушкетеров», у него бабушка была рабыней с Гаити.
— Батюшки, я понятия не имела. Вот те на! — воскликнула Хелена, и тон ее намекал, что некоторые вещи лучше бы не знать совсем.
— Я изучала портреты этих людей, чтобы разобраться в том, как по-разному каждый художник запечатлел их чернокожее происхождение — или же не смог с этим справиться.
— Совершенно поразительно. Кто хочет пирога с ревенем?
По сути закрыв тем самым тему, Хелена захлопотала — полезла в духовку за пудингом и принялась готовить заварной крем. Далее Иэн (чьи визиты к матери почти всегда сопровождались выполнением каких-нибудь задачек по дому) ушел наверх чинить разболтавшееся сиденье на унитазе. Хелена же тем временем забрала Софи с собой во двор.
— Знаете, — сказала она, — кажется, впервые в этом году как раз потеплело так, чтобы пить чай в саду.
Они устроились на кованой скамейке, выкрашенной в белый, с видом на клумбу, которая, несомненно, через несколько месяцев станет радовать взоры богатством оттенков. Хелена взяла Софи под руку и стиснула ее пугающе непреклонно и свирепо.
— Я рада, что мой сын нашел вас, — сказала она. — Его две последние подруги совсем не годились — хотя, конечно, матери не полагается так говорить. Я бы хотела, чтобы у него была постоянная спутница — спутница жизни. Что до меня, то я очень остро чувствую нехватку такого спутника, хотя — батюшки! — уж двадцать лет прошло, как моего милого Грэма не стало.
— Должно быть, все случилось… очень внезапно, неожиданно?
— Совершенно. Инфаркт — в пятьдесят два. В полном расцвете сил. Любил свою семью, свою работу…
— Какую?
— Он служил в старых студиях «Пеббл-Милл», в Бирмингеме. Управляющим студии. Старшим управляющим, доложу я вам. Ездить каждый день приходилось далеко, но он не жаловался. Радовался каждой минуте там. Совершенно би-би-сишный был человек, насквозь. Не знаю, что бы он в эти дни про них говорил… Люси была в университете, когда это случилось. Она отдалилась, это ее способ справляться, я уверена. И не упрекнешь. Но хуже всего пришлось нам с Иэном, здесь, в этом доме. Тогда-то, видимо, мы и сблизились…
— Вы не… Вы никого себе больше не нашли?
Хелена отстранилась и поглядела на Софи, улыбка деланого изумления на лице.
— Мне бы и в голову не пришло. Ни разу.
Они умолкли. Было очень тихо. Редкие автомобили, редкие обрывки птичьих трелей. Тихо, подумала Софи, но отчего-то неспокойно.
— Этот сад садил Грэм, — наконец продолжила Хелена. — Вот эта клумба, ближайшая к нам, — розы. Непременно приезжайте через несколько месяцев, в июле. Вот это будет красотища! У нас много сортов, но мой любимый, самый прелестный, — дамасская роза, называется «Йорк и Ланкастер». Белая, с тончайшим намеком на розовый на некоторых лепестках. В точности оттенок вашей кожи. — Она теперь смотрела прямо Софи в глаза, и в бестрепетном взгляде этой старухи Софи могла прочесть много разного, и среди прочего — мольбу, красноречивую, словно ее выразили в словах: пусть Софи никак не ранит ее сына; а за этой мольбой — не менее подлинная угроза: если Софи посмеет его ранить, ей не избежать последствий. Все это осталось непроговоренным. Вслух Хелена произнесла лишь: — Вот какой я вас вижу, моя дорогая. Прелестной розой. Английской розой.
И Софи, до глубины души растревоженной, оставалось лишь глядеть к себе в чашку и осторожно потягивать чай.
9
Едва такси успело привезти их к дому, как Кориандр ринулась наверх, к себе в комнату. Прямиком направилась к проигрывателю на туалетном столике, заставила себя не смотреть по сторонам, не видеть коллажи фотографий, которыми были уклеены стены, и поставила пластинку «Возврат к черному». И лишь когда дерзкий, душераздирающий припев песни «Слезы сохнут сами»[24] затопил комнату, Кориандр осмелилась оглядеться, посмотреть на галерею картинок, которая до того, как они уехали в отпуск, была праздником жизни, но пока семья была в отъезде, превратилась — уму непостижимо — в святилище смерти.
Фотографии во всех мыслимых позах и обстоятельствах: верхом на стиральной машине в прачечной; наигрывая на гитаре «Лес Пол»; на сцене в тугих красных шортах и черной кожаной куртке, густые черные линии подводки узнаваемо вздернуты вверх; с мужем Блейком, зачарованно смотрят друг дружке в глаза, он в шляпе-пирожке, она в клетчатом сарафане и красном лифчике; позирует — сидит в ангельских крыльях, прядь черных волос закрывает один глаз, над скучающими, надутыми губами мушка; еще одно фото на сцене — укороченная безрукавка, грудь вываливается, без всякой сексуальности, туфли-лодочки, большущие серьги-кольца, буйные волосы стянуты наверху в улей шифоновым шарфом, на нем вышито имя Блейка; ужасные фотографии ближе к концу, она истощена, в отчаянии, скулы торчат, взгляд затравленный. А еще громадный увеличенный снимок ее коллекции записей — или части ее: россыпь пластиночных обложек; альбомы Каунта Бейси и Сары Вон, Дайны Уошингтон, Ареты Фрэнклин, Дайаны Росс, Луи Армстронга, Сидни Беше, Сэмми Дейвиса-младшего. Пока альбом играл, взгляд Кориандр жадно бродил по фотоснимкам. Когда она услышала высокий надорванный голос Эми в «Одной нечестивой войне», пришлось глотать слезы. Были в той песне слова — «я, моя честь и этот гитарный чехол», — которые вечно брали ее за живое и выворачивали наизнанку, но сейчас, из-за понимания, что певица мертва, что песен больше не будет, не будет музыки, слушать стало почти невыносимо.