— Триста пятьдесят миллионов фунтов на НСЗ? — проговорил он. — Ага… мечтай, БоДжо.
— Можешь выключить эту фигню? — спросил Майк. — Я собираюсь вложить в то, чем занят, много сил. Буду признателен за твое полное внимание.
Джонсон тем временем рассказывал интервьюеру, что следующей в Евросоюз войдет Турция, в результате чего миллионы мусульман, мужчин и женщин, вскоре получат неограниченный доступ к Объединенному Королевству.
Соан фыркнул:
— Мудня!
— Как скажешь, — отозвался Майк и принялся вылизывать Соану левое яичко. — Но мог бы хоть «пожалуйста» сказать.
— Тебе холодно? — спросил Бенджамин.
— Нет, — ответил Колин. — Не холодно.
— Просто подумал, зачем тебе плед, вот и все.
С тех пор как вернулся месяц назад из больницы, Колин не выходил из дома. Более того, он едва высовывал нос из гостиной, а то даже из кресла перед телевизором, хотя Бенджамин понимал, что отец время от времени отсюда все же удаляется — спать или в туалет. На коленях у него постоянно лежал полосатый разноцветный плед — плод творческой фазы жизни, которую Шейла прошла в свои шестьдесят с чем-то, пока недолго заигрывала с искусством вязания.
— Он мне нравится, — объяснил Колин. — Милый плед. — Там же, у него на коленях, лежал журнал «Санди телеграф» с фотографией Бориса Джонсона на полстраницы; вид у Джонсона был как у серьезного государственника, глаза прищурены против света, на челе — устремленные вдаль Черчиллевы думы. — Ты с ним в одном колледже учился, да?
Бенджамин вздохнул. Он уже порядком устал от этого мифа, который, казалось, распространяется все шире.
— Мы не были знакомы, — сказал он. — Наши пути пересеклись. Ненадолго.
— Я видел ту статью в газете, про тебя. Там говорилось, что вы были друзьями по колледжу.
Бенджамин еще раз осознал, что, судя по всему, отец запоминает или забывает без всякой закономерности, ритма или причины, потянулся и взял газету:
— Так-так, и что же он на сей раз говорит?
Джонсон на сей раз проводил аналогию между Евросоюзом и нацистской Германией. В обоих случаях, рассуждал он, замышлялось создание европейского сверхгосударства с Германией во главе, сейчас — экономическими, в прошлом — военными методами. Бенджамин, чей интерес к политике за последние несколько недель возрос экспоненциально, совершенно оторопел. Политические дебаты в этой стране вот во что выродились, значит? Это из-за кампании перед референдумом или так всегда и было, а он не обращал внимания? Любой ли британский политик мог бросаться подобными сравнениями и не сомневаться, что ему это сойдет с рук, или же это особая привилегия Джонсона с этими его милыми патлами, самодовольными итонскими манерами и иронической ухмылкой, неизменно таившейся в уголках рта? Бенджамин вернул отцу газету, и тот сказал:
— Кучу денег истратили, когда тебя отправили в Оксфорд. У него получилось гораздо лучше, чем у тебя, а?
— Серьезно?
— Он дело говорит. Чуть ли не единственный. Шесть лет нам понадобилось, чтобы остановить немцев. Хрен какой помощи мы от кого получили, кроме американцев, в последнюю минуту. А теперь ты погляди на них. Помыкают нами. Втолковывают, как и что нам делать. Смеются над нами у нас за спиной.
Тоска. Бенджамин уже не понимал, как ему быть, когда отец принимался вот так рассуждать.
— Чаю, пап? — предложил он от отчаяния.
— Нет, спасибо. Добудь мне почтовый бюллетень.
— Что?
— Для референдума. Из дома я, может, выйти не смогу, но меня это не остановит, я слово свое скажу.
Бенджамин кивнул.
— Окей. Конечно.
— Мне нужны бланк, конверт и марка. Устрой мне это, ладно?
— Запросто.
Бенджамин глянул на часы на стене. Приличия требовали, чтобы он побыл еще полчасика. Когда Лоис переедет, станет полегче.
Аника уже была совсем взрослая, и из школы ее забирать не требовалось, однако раз в несколько дней Чарли все равно приезжал за ней, предполагая, что ей это нравится, если не просит перестать. Их с Аникой путь к дому Ясмин всегда складывался так, что Чарли поначалу терялся, а потом его это стало веселить, и он в конце концов попросту принял все как есть. Переполненная впечатлениями долгого дня, историями, которыми необходимо поделиться, и потаенными чувствами, требовавшими выхода, Аника изливала на Чарли потоп своего монолога, длившегося минут пятнадцать, бурную реку слов, какую не остановить и на самую малость.
Прекращалось все так же внезапно, как и начиналось. Аника не ждала, пока Чарли предложит какие-нибудь свои соображения, — она попросту умолкала, вытаскивала смартфон и весь остаток дороги хмурилась, глядя в него, время от времени прокручивая и щелкая. Завершали поездку в молчании. Чарли теперь уже понял, что ему полагалось быть всего лишь слушателем, необходимым бездеятельным сосудом для ее мыслей и секретов, и он эту задачу выполнял с радостью.
Сегодня она описывала перепалку с учительницей испанского на уроке перед переменкой — учительница славилась своей склонностью заводить любимчиков (Аника к ним не относилась) и бесстыдно обращаться с ними по-особому, — и тут:
— …и тут во время обеда Дискуссионное общество обсуждало референдум — немудрено — и говорила Кристэл — конечно, «Уйти» — и погнала про то, какая важная штука эта иммиграция — что это главная беда ЕС — свобода передвижения стала катастрофой для этой страны, говорит, — у нас тут битком, куда нам еще людей, — и если в таком случае британцам нельзя будет жить в Берлине, когда им нравится, или работать в Амстердаме, ну и ладно, такое по карману все равно только богатым мажорам — говорит, такую цену можно заплатить, чтобы сюда не лезли поляки и румыны — я то же самое от мамы слышала, только представь себе, — думаю, она проголосует «Уйти», потому что считает, если проголосуем так, чтоб сюда не приезжали люди из Европы, мы сможем перетащить сюда больше народа из Пакистана и все ее двоюродные смогут приехать — но дело в том, что я даже не уверена, что Кристэл вообще во все это верит — по-моему, она просто от отца нахваталась — в смысле, сам знаешь, какой он, ну? — ужас какой-то — неудивительно, что вы друг друга на дух не выносите…
Через три дня цифры, опубликованные правительством, показали, что ежегодная чистая миграция в Соединенное Королевство возросла до 330 тысяч — исторический рекорд. И Софи наконец отправилась в Лондон на свои сильно отложенные дисциплинарные слушания.
Столицу она не навещала уже несколько недель, а на гуманитарном факультете ноги ее не было почти полгода. Тамошний климат Софи глубоко ошарашил. Она шла по коридору к своему кабинету, и некоторые коллеги приветствовали ее коротким смущенным кивком. Были и такие, кто избегал встречаться взглядами и спешил мимо без единого слова. Ни один не остановился поговорить, спросить, как она поживает, чем занималась с тех пор, как они последний раз виделись. Все на факультете — от обстановки кабинетов, расположения картин и досок объявлений на стенах, даже игра солнечного света на паркете — казалось одновременно и чужим, и знакомым.
Дверь в свой кабинет Софи отперла и толкнула с любопытным чувством облегчения. Она была отчасти готова к тому, что замки могли сменить. Внутри было очень тихо и неподвижно. Все покрывал тонкий слой пыли: книги на полках, чайник на подоконнике, пустой письменный стол. Три цветка в горшках на полках давно пожухли и умерли. Софи упала в кресло — в нем обычно сидели студенты, когда ей разрешали проводить личные консультации, — но почти сразу встала. Слишком тут уныло. Лучше пойти в кафе, где они встречаются с ее представительницей из профсоюза, хотя та появится только через полчаса.
Через полтора часа Софи вернулась к себе в кабинет; ее академическое будущее нисколько не стало ей понятнее. Сотрудница профсоюза по имени Энжела оказалась холодной и насупленной чинушей, и отношение к случаю Софи у нее было такое показательно непредвзятое, что никакой ощутимой поддержки она вроде как и предложить не могла. На самом слушании Энжела и Софи сидели по одну сторону длинного стола, а по другую — четверо оппонентов, включая Мартина Ломэса и Корри Андертон, очная встреча с которой Софи решительно вывела из себя. (Девушка оказалась угрюмой и хамоватой, в глаза Софи не посмотрела ни разу, но ее знание университетских правил и закона о равных возможностях производило сильное впечатление.) Софи старательно изложила свою сторону истории, пусть это мало что добавило, хотя она настойчиво повторила, что ее слова — не более чем легкомысленное замечание, которое было превратно понято. Ее оппоненты делали пометки и задавали вопросы. Мартин сказал ей в конце сорокаминутных слушаний лишь вот что:
— Спасибо, Софи, мы вскоре с вами свяжемся.
Энжела покинула здание с предельно возможной скоростью, и Софи только и успела спросить, как все прошло, на что Энжела ответила кратко:
— Никогда толком не скажешь, на самом деле.
Вроде бы и все, видимо. Очередная неопределенность, очередное ожидание.
У себя в кабинете она задерживаться не собиралась. Хотела только забрать пару книг с собой в Бирмингем. Но пока искала их, услышала застенчивый стук в дверь. Обернулась и увидела в раме дверного проема Эмили Шэмму. Рыжие волосы отросли почти до плеч, бледность лица оттеняли два мазка кроваво-красной помады.
— Здравствуйте, — сказала она.
— Привет, — сказала Софи.
— Можно я войду?
— Конечно. Садитесь.
— Что вы. Я ненадолго. Узнала, что вы сегодня возвращаетесь, и… хотела вас повидать. — У нее был мягкий валлийский акцент, придававший ее словам тихую, певучую музыкальность. — Дело в том, что мне ужасно из-за всего случившегося. Когда пересказала Корри ваши слова, я не была расстроена или как-то. Я такая просто — «Ну как-то не алё». Не отдавала себе отчета, что она собирается раздуть из этого что-то.