Софи улыбнулась и пробормотала:
— А, ну… — Что тут еще скажешь.
— Мы даже не дружим с ней больше. В смысле, я терпеть не могу, что она так всех за все судит. Я себя такой виноватой перед вами чувствую — за все ваши хлопоты.
Софи шагнула было, чтобы обнять Эмили, но потом передумала. Все можно истолковать превратно.
— Они вас возьмут обратно?
— Надеюсь.
— Тошно думать, что вы просто сидите дома все это время.
— Ничего, я принялась за книгу. Не знаю, допишу ли. И у меня старенький дед, за ним нужно много ухаживать. Еще и кое-какая работа для телевидения возникла.
— Для телевидения? Здорово как.
— Я в прошлом году снималась для «Скай», мы поладили с режиссершей, и вот — на прошлой неделе буквально — она пригласила меня вести сериал.
— Обалденно.
— Вообще-то, это довольно проходная штука. Объехать много знаменитых европейских галерей и много болтать о знаменитых картинах. Вряд ли у меня получится придать этому что-то заметно личное.
— И все-таки…
— И все-таки… — Голос у нее сделался бодрее, и она спросила: — А вы как?
— Ну… Не очень-то, если честно. Весь этот процесс оказался для меня довольно трудным. Операция предполагалась в следующем месяце — точка невозврата, — но я ее пока отложила. И возьму перерыв на год. Обдумаю все хорошенько.
Стараясь говорить осмотрительно и невозмутимо, Софи уже было собралась сказать: «Кажется, это правильное решение», но затем выбрала формулировку побезопаснее:
— Уверена, вы все сделаете правильно. Удачи.
Эмили улыбнулась печально, тревожно.
— Спасибо.
Они постояли еще несколько мгновений — два человека, которые в другой жизни могли бы оказаться друзьями, а сейчас выдерживали безопасное расстояние, боясь обняться, боясь показать чувства, онемелые, неподвижные в скупом свете, какой пропускали в этот долгий, теплый, томный летний день покрытые потеками окна. А затем Эмили сказала:
— Мне пора.
Софи ответила:
— Спасибо, что зашли, я очень это ценю.
Они кратко пожали друг другу руки, и Эмили ушла.
В пять сорок Софи села в поезд с Юстона, домой добралась засветло. Иэн приготовил пасту, очень вкусно, и пока она рассказывала о слушаниях и о встрече с Эмили, сочувственно кивал. Но когда стало ясно, что ничего такого, что заметно улучшит положение дел, он сказать не в силах и никаких практических шагов совершить, чтобы ей помочь, — тоже, он расстроился и захотел обсудить статистику иммиграции, этими цифрами полнились все газеты и все телевизионные новости.
— Триста тридцать тысяч — это слишком много, — повторял он. — У нас тут битком. Страна битком. Что-то надо с этим делать — даже тебе это должно быть очевидно.
— Я где-то читала, — сказала Софи, — что просто стало уезжать меньше народу, а не приезжать больше. — Но ей этот разговор был скучен, и спорить дальше она не захотела.
33
Обнародование последних цифр иммиграции подействовало на кампанию референдума, вышедшую на финишную прямую, бодряще. Повестка дня изменилась. Меньше стало разговоров об экономических прогнозах, суверенитете и политических выгодах от членства в ЕС, теперь все сводилось к иммиграции и пограничному контролю. Изменился и тон дискуссии. Сделался озлобленным, с переходом на личности, сварливым. Половина страны словно бы сделалась яростно враждебна другой. Все больше людей желало, как Бенджамин, чтобы вся эта утомительная, мерзкая, сеющая раздор затея завершилась и забылась как можно скорее.
Между тем Лоис выставила свой йоркский дом на продажу и перебралась в Бирмингем. Вечером 13 июня 2016 года, через десять дней после ее возвращения, она пригласила Софи и Иэна на ужин. Приготовила лазанью, они выпили много монтепульчано, и все было очень весело, но после ужина Лоис исчезла из-за стола, пока они еще пили кофе, а через несколько минут Софи обнаружила ее в гостиной, одну — она слушала «Классик ФМ» и приканчивала остатки вина.
— Все хорошо, мам? — спросила Софи.
Лоис глянула на нее и улыбнулась.
— Да, я хорошо.
— Ты разве не хотела поболтать?
— Не очень.
Софи села рядом. На журнальном столике рядом с диваном лежала стопка газет и всякая прочая ерунда. Четыре листка А4 наверху стопки привлекали внимание. Софи взяла эти листки, оглядела их.
— Что это?
— А ты как думаешь?
— Похоже на рекламные листовки домов во Франции.
— Они и есть.
— Ты собираешься купить что-то во Франции?
— Твой отец собирается.
Софи пригляделась к буклетам внимательнее. Предлагаемая собственность, вся по цене около 300 тысяч евро, похоже, располагалась в идиллических пейзажах и имела щедрые размеры — такие обошлись бы покупателю вдвое дороже, находись они где-нибудь в Англии.
— И как, ты сама разве не рвешься? — спросила она у матери. — Ты же всегда хотела во Францию. Много лет об этом говорила. И папа уходит на пенсию через пару лет. Было бы здорово — для вас обоих.
Лоис кивнула.
— Да, было бы. — Но, кажется, без особого энтузиазма.
Софи занервничала.
— Ты же собираешься провести свою пенсию с папой, правда?
— Ну, больше мне ее проводить не с кем, — ответила Лоис, потягивая вино. — И в этом чертовом городе я ее проводить не хочу уж точно.
Софи положила руку матери на плечо. Лоис повернулась к ней. В глазах стояли слезы.
— Сорок три года прошло, как взорвалась бомба, — сказала она. — Сорок три года, четыре месяца и двадцать три дня. Что ни ночь, я ее слышу. Взрыв — последнее, что слышу, перед тем как уснуть. Я не решаюсь смотреть новости по телевизору — вдруг что-то напомнит мне. Даже в кино не могу пойти или посмотреть фильм на диске — вдруг там что-нибудь, что угодно, хоть какая-то кровь, насилие, шум. Любое, напоминающее, что люди способны друг с другом сделать. Политика способна заставлять людей творить ужасное… — Она смотрела на Софи в упор, голос сделался настойчивее. — У вас с Иэном нелады, да?
— Да не то чтобы, — сказала Софи, коротко помедлив. — Прорвемся. Разберемся.
— Политика способна разлучать людей, — сказала Лоис. — Глупо, да? Но правда. То же случилось с моим Малколмом. Вот что его убило. Политика.
Позади них послышался звук — скрипнула половица, женщины обернулись. Пришел Иэн — встал в дверях с чашкой кофе в руке.
— Все в порядке? — спросил он.
— Заходи, — сказала Лоис и, подвинувшись, освободила ему местечко на диване. — Садись, расскажи мне, что ты думаешь об этих домах.
— О, привет, Фил, — сказал Бенджамин. — Спасибо, что перезвонил.
— Сейчас удобно? У тебя голос немножко странный.
— Я в машине. Еду на станцию.
— Да? И далеко ли собрался?
— Забираю кое-кого. Моего друга Чарли.
— А, да. — Филу еще предстояло познакомиться с этим таинственным пришельцем из Бенджаминова прошлого. — Парень, который по детским праздникам.
— Приезжает на день-другой. Позвонил сегодня утром. Крик о помощи. Кажется, у него дела табак.
— Уместно ли сейчас сказать что-нибудь о слезах паяца?
Бенджамин безрадостно рассмеялся.
— Да не очень.
— Окей. Слушай, не буду тебя задерживать. Ты о чем хотел поговорить?
— Просто хотел твоего совета о материале, который сейчас пишу.
— О каком материале?
— Я тебе разве не говорил? Пишу кое-что о референдуме. — На другом конце линии повисло долгое молчание. — Ты еще тут?
— Тут я, да. Просто… офигел.
— Офигел? Почему?
— Ты пишешь что-то о референдуме? В смысле… ты собираешься занять какую-то позицию по какому-то поводу?
Ясности Бенджамин в этом отношении, кажется, не имел.
— Вероятно. Это для газетной статьи, короче. Они опрашивают уйму писателей, как те собираются проголосовать.
— Ну и расскажи им, — проговорил Филип. Но тут его настигло внезапное подозрение. — Ты уже решил, да?
— Мне казалось, что да. Я уверенно думал, что собираюсь голосовать за «Остаться».
Филип ждал.
— Но?.. — подтолкнул он.
— Ну, все же запутано, да? Столько всяких доводов за оба варианта.
— Верно.
— Я поисследовал вопрос в сети. Столько всего нужно принять в расчет. Суверенитет, иммиграция, торговые партнерства, Маастрихтский договор, Лиссабонский договор, Единая сельскохозяйственная политика, Европейский суд, Еврокомиссия — в смысле, у Еврокомиссии слишком велика сейчас власть, верно же? В европейских институциях настоящий дефицит демократии.
— Ты, как мне кажется, вполне разобрался во всем этом. С чем неувязка?
— Нисколько я не разобрался. Погряз в сведениях и противоречивых мнениях. Читаю об этом три дня подряд. Сорок семь вкладок у меня открыто на компьютере.
— Какой объем статьи они от тебя хотят? Тысячу слов, две?
— Нет, всего пятьдесят. Опрашивают десятки писателей, у них там места немного.
— Ох, господи ты боже мой, Бенджамин, ты три дня возишься с пятьюдесятью словами? Бред какой-то. Они тебе платят?
— Нет, вряд ли. Забыл спросить.
Филип терял терпение.
— Да просто делай как все — голосуй нутром. Хочешь быть на одной стороне с Найджелом Фаражем и Борисом Джонсоном?
— Нет, конечно же.
— Ну и вот, пожалуйста тебе.
— Да, но так не годится же? Несуразица какая-то — это дело. Все так запутано. Как вообще решать-то? — Осмысляя абсурдность происходящего, он утратил сосредоточенность и проскочил на красный — в ответ прозвучал гневный хор клаксонов. — Ой, блин. Ладно, я уже почти на станции, мне пора.
— Ладненько, — отозвался Филип. — Рад был помочь.
Выглядел Чарли ужасно. Не брился, голову не мыл, не спал, зубы не чистил и пил без передыха полтора суток. К Бенджамину домой они приехали, когда уже перевалило за одиннадцать. Чарли схватил в кухне бутылку вина, сорвал крышку, не дожидаясь разрешения, и забрал ее с собой на террасу. Бенджамин последовал за ним с бокалами. Если и была какая луна в ту ночь, она пряталась в толщах густых облаков; по мнению Бенджамина, пить на улице было слишком холодно.