Тем временем афинский Акрополь по-прежнему находился в осаде. Пытаясь преодолеть тупиковую ситуацию, в начале 1827 г. греки решили отправить на помощь силы численностью 2300 человек под командованием филэллина-англичанина Томаса Гордона. Вскоре к нему присоединился Карайскакис с несколькими местными отрядами, так что число бойцов достигло почти 10 000. К этому времени Кокрейн прибыл в Пирей на своем флагмане «Эллада», а вскоре вслед за ним приплыл Черч на экспроприированной шхуне. Предлагались различные планы действий, но Кокрейн решил наступать прямо на Афины, причем, как всегда, вел себя деспотически, не терпя никаких возражений. Говорили, что он выражался следующим образом: «Там, где командую я, всякая иная власть прекращает действовать». Карайскакис, понимая, что в ходе продвижения войскам придется с опасностью для себя пересекать открытую равнину, почти наверняка занятую турецкой кавалерией, не принял его точки зрения. Но через день или два кто-то из турок застрелил его из мушкета, и возражений больше не последовало. Итак, было решено, что в полночь 5 мая 1827 г. силы численностью 2500 человек высадятся с левой стороны Фалеронского залива и начнут марш на Афины, тогда как оставшиеся (почти втрое больше) станут ждать в Пирее дальнейших распоряжений.
Карайскакис, конечно, был совершенно прав. Но если план отдавал авантюрой, то исполнение его стало событием едва ли не постыдным. Впоследствии Гордон комментировал:
«Так как адмирал не распоряжался передвижением войск после высадки, а генерал (Черч), удовольствовавшись тем, что набросал диспозицию, оставался на своем корабле до наступления рассвета, командиры, оказавшиеся „на равной ноге“ между собой, действовали независимо друг от друга, останавливаясь по своему разумению. По этой причине колонна растянулась на четыре мили: авангард был уже на расстоянии пушечного выстрела от Афин арьергард — поблизости от моря, а солдаты, не получившие лопат и киркомотыг, копали землю кинжалами, чтобы защититься от конной атаки».
Решид атаковал на рассвете, и в результате произошло то, что можно было предвидеть без труда. Греки потеряли 1500 человек — больше, чем в любой другой день с начала войны. Когда, с комфортом отдохнув ночью, Кокрейн и Черч сошли на берег, каждый со своего корабля, то обнаружили уцелевших солдат, измученных и перепуганных, тащившихся назад к берегу и садившихся в маленькие лодочки, в которых они рассчитывали добраться до безопасного места. Пытаясь восстановить свою репутацию, Черч героически продержался в Фалероне с горсткой людей еще три недели, но к концу месяца жара и жажда вынудили его сдаться. Гарнизон Акрополя капитулировал через несколько дней.
Кого следовало винить в случившемся? Так или иначе, почти всех: Кокрейна — за его чрезмерную самонадеянность и отказ слушать других, более мудрых людей; Черча — за то, что не возразил ему; обоих — за то, что остались на борту своих кораблей, тогда как им следовало быть вместе со своими солдатами; греческих командиров — за вновь продемонстрированное полное отсутствие дисциплины и неспособность выбрать лидера. Их постигла трагическая неудача, и они заслужили ее.
Тем временем вопрос об интервенции европейских держав продолжал висеть в воздухе; послы сновали между Лондоном, Парижем и Санкт-Петербургом. Британские интересы находились в надежных руках министра иностранных дел Джорджа Каннинга, который в апреле 1827 г. сменил лорда Ливерпуля на посту премьер-министра; во многом благодаря его усилиям Британия, Франция и Россия подписали 6 июля Лондонский договор. Согласно его условиям Греция получала автономию, формально завися от Турции (которой должна была ежегодно платить дань), но фактически не подчиняясь ей, что и признавали три державы самим фактом установления с Грецией торговых отношений. Греции и Турции предстояло заключить между собой перемирие в течение месяца — позднее Каннинг настоял на сокращении этого срока до 2 недель; если же этого не произойдет, державы начнут вторжение. Для греков это была действительно хорошая новость. Они знали, что Турция отвергнет любую идею перемирия, так что интервенция практически неизбежна.
События показали, что они были правы. Несколькими месяцами ранее султан формально назначил Мухаммеда Али верховным командующим всеми сухопутными и морскими силами Греции и Турции, равно как и Египта; после этого Мухаммед Али создал новую армию численностью 15 000 человек и новый флот, состоявший из трех турецких линейных кораблей, 60 более мелких судов (пять из них построили французы), 40 транспортов и шести брандеров. Всего на них находилось 3500 пушек. Таковы были силы, бросившие якорь 7 сентября в Наваринском заливе, где ожидал Ибрагим.
Три союзных флота поспешили к Наварину, однако адмиралы получили строгий приказ не завязывать битву сразу. Вначале им следовало сделать все возможное, дабы «побудить» турецкие и египетские военные корабли к мирному возвращению в Стамбул или Александрию, хотя Каннинг дал понять, что если те будут упорствовать и останутся в Греции, то распоряжения британского адмирала, сэра Эдварда Кодрингтона, «придется подкрепить (в случае необходимости, когда все прочие средства окажутся исчерпаны) пушечным выстрелом». Кодрингтон — еще один ветеран Трафальгарской битвы, где он командовал кораблем флота его величества «Орион», — принял назначение главнокомандующим на Средиземном море в декабре предыдущего года. Он прибыл к Наварину первым, а через несколько дней к нему присоединился его французский коллега, граф де Риньи. Так как русские еще не подоспели, 25 сентября два адмирала вместе с несколькими старшими офицерами и сыном Кодрингтона Генри, служившим мичманом на корабле отца, встретились для беседы с Ибрагимом в его палатке сразу за стенами расположенного по соседству города Пилос.
Беседа, как записал Генри Кодрингтон, была учтивая и сердечная; участники пили кофе и курили из огромных, усыпанных драгоценностями чубуков. Можно вообразить себе, как она протекала: Кодрингтон вежливо оглашает свое предупреждение, и Ибрагим соглашается, что не станет ничего предпринимать, пока не получит новых инструкций из Александрии или Константинополя. Так или иначе, приходится сожалеть о том, что никто не вел протокол, поскольку вскоре стало ясно — у обеих сторон совершенно разные представления о дальнейшем. Ибрагим, очевидно, предполагал, что греки, так же как и турки, связаны обязательством по перемирию; он также считал, что союзники не станут возражать против того, чтобы он подвез провиант в турецкий гарнизон в Патрасе.
Со своей стороны греки не видели причин заключать перемирие: ведь в конце концов они приняли условия Лондонского договора, а турки их отвергли. Соответственно случилось так, что в последние дни сентября, когда Черч вел экспедицию на Патрас, Ибрагим направил на город флот, состоявший не менее чем из 48 судов, что было значительно больше, чем нужно для обычного подвоза провианта. Но он так и не добрался до него: Кодрингтон преградил ему путь, а свирепые штормы равноденствия довершили остальное. Тогда Ибрагим изменил тактику. Адмиралы могут сорвать его планы на море, но будут бессильны контролировать его на суше. Ну что ж! Он продолжит опустошать Пелопоннес.
Теперь соглашение 25 сентября стало не более чем пустой бумажкой, и три адмирала — к Кодрингтону и де Риньи присоединился русский (голландец по национальности) контр-адмирал граф Гейден — решили пойти на демонстрацию силы. Десять французских офицеров, находившихся в качестве советников на борту египетского корабля, тут же были отозваны, и в последнее утро 20 октября Кодрингтон на своем флагманском корабле «Азия» повел три флота (вместе они насчитывали 11 линейных кораблей, 8 больших фрегатов и 8 судов меньшего размера) через узкий проход в Наваринскую бухту.
Обе стороны по-прежнему должны были соблюдать приказ о соблюдении нейтралитета, но в столь напряженной ситуации было невозможно понять, воспринимать ли то или иное действие как всего-навсего провокацию или как настоящую агрессию. Более того, в отличие от адмиралов союзных флотов турецкие и египетские капитаны не выработали единого плана. Рано или поздно битва неизбежно должна была начаться; это случилось около двух часов дня и продолжалось до шести. Сражение, длившееся четыре часа, стало последним в истории человечества, где не использовались пароходы. Еще более примечателен был факт, что все корабли стояли на якоре и находились на близком расстоянии друг от друга в маленьком заливе; из-за якорных канатов они могли маневрировать, только вращаясь вокруг своей оси, чтобы направить пушки, распложенные вдоль бортов, на выбранную цель. Доктор Хоув оставил незабываемое описание этой сцены:
«Турецкие корабли, превосходившие вражеские суда по численности более чем в три раза, открыли огонь изо всех бортовых орудий; им вторили береговые батареи. Они давали такие ужасающие залпы, что, попав в цель, уничтожили бы всех европейцев. Однако ответный огонь был хотя и не столь силен, но имел куда более разрушительные последствия; европейцы [тщательно] наводили каждое орудие, каждый выстрел был образцовым… Союзники выслали лодки, перерезали якорные канаты турецких брандеров, подожгли и пустили на их же собственный флот. Прошло мгновение, и несколько кораблей вспыхнуло, сделав и без того страшное зрелище еще более ужасным. С двух длинных рядов кораблей с ревом стреляли почти две тысячи пушек; пылающие брандеры скользили взад-вперед среди огромных турецких судов, у которых падали мачты и были пробиты борта (это показывало, на чью сторону начала склоняться чаша весов). Море покрылось кусками бревен и обгорелыми массами древесины, за которые цеплялись тысячи моряков, бежавшие со своих взорвавшихся судов. Батареи на берегу, стоявшие рядами, непрерывно стреляли; на берег высыпала вся турецкая армия и, охваченная тревогой, следила, как решается ее судьба… Но битва не могла продолжаться долго: одна сторона, имея огромное численное превосходство над другой, не могла противопоставить хладнокровной храбрости, дисциплине и мореходным навыкам ничего, кроме одной лишь слепой ярости».