за семьдесят, Елена, страстно уверовав в Христа, совершила свое знаменитое паломничество в Святую землю, где чудесным образом обрела Честной Крест Господень и благодаря этому заняла почетное место в святцах.
Но вернемся к Константину. Прежде всего следует отметить, что ни один правитель в истории — ни Александр, ни Альфред, ни Карл, ни Екатерина, ни Фридрих, ни даже Григорий — не заслуживал титула «Великий» в большей степени, чем он. В течение короткого времени, примерно пятнадцати лет, он принял два решения, каждое из которых изменило будущее цивилизованного мира. Первым явилось принятие христианства. Ведь всего поколением раньше, при Диоклетиане, преследования христиан были более жестокими, чем когда-либо, а теперь христианство стало официальной религией Римской империи. Вторым по важности стало решение о переносе столицы империи из Рима в новый город, построенный на месте старого греческого поселения Византия, которое в последующие шестнадцать веков будет носить его имя — город Константина, Константинополь. Оба этих решения и их последствия оказались столь значительными, что это дает основание рассматривать его как человека, оказавшего наибольшее влияние на мировую историю из всех живущих, за исключением Иисуса Христа, пророка Магомета и Будды.
Сразу после провозглашения его императором Константин, естественно, отправил послание своему соправителю августу Галерию, чья резиденция находилась теперь в Никомедии (совр. Измит), на берегу Боспора. Но Галерий, очень неохотно согласившийся признать его цезарем, категорически отказался видеть в нем августа, уже назначив таковым некоего Валерия Лициниана, именовавшегося также Лицинием, одного из своих давних собутыльников. Кажется, Константин не проявил особого беспокойства из-за этого. Возможно, он еще не чувствовал себя годным для высшей власти. Во всяком случае, он оставался в Британии и Галлии в течение шести месяцев, управляя этими двумя провинциями мудро и умело. Только после смерти Галерия в 311 г. он начал готовиться к тому, чтобы провозгласить себя императором, и не раньше лета 312 г. пересек Альпы, двигаясь на своего первого и наиболее опасного соперника, собственного тестя Максенция, сына старого соратника Диоклетиана, императора Максимиана.[77]
Две армии встретились 27 октября 312 г. н. э. в семи-восьми милях к северо-востоку от Рима, где над Тибром пролегает мост Мильвио.[78] Сражение у Мульвийского моста прежде всего вспоминается в связи с легендой, рассказанной современником Константина, епископом Евсевием Кесарийским, который, по его словам, от самого императора слышал, что «уже после полудня, когда солнце начинает клониться к закату, он собственными глазами увидел в небе выше солнца образ сияющего креста, на котором была начертана надпись „Сим победиши“ [hoc vinces]. Это зрелище привело его в изумление, и его армию тоже».[79]
Вдохновленный, как он уверял, этим видением, Константин нанес сокрушительный удар армии своего тестя и обратил ее в бегство, гоня вражеских воинов на юг, к старому мосту. Здесь было тесно, и Максенций на случай поражения приказал сделать рядом с Мульвийским мостом другой, наплавной мост, по которому мог бы при необходимости отступить, сохраняя порядок, и затем сломать его посредине, чтобы предотвратить преследование. Уцелевшие воины армии Максенция двинулись по нему, и все могло бы кончиться хорошо, если бы инженеры, ответственные за мост, не потеряли голову и не извлекли болты слишком рано. Внезапно вся конструкция обрушилась в быстротекущую реку. Те, кто еще не ступил на новый мост, в ужасе устремились к старой каменной переправе, и это привело к роковым последствиям. Была такая теснота, что многие оказались задавлены насмерть, кого-то затоптали, других просто выталкивали в реку, несшую свои воды внизу. Среди последних оказался и сам Максенций, чье тело позднее течением прибило к берегу. Его отрубленную голову, насаженную на копье, несли перед Константином во время его вступления в Рим.
Победа у Мульвийского моста сделала Константина полновластным повелителем западного мира от Атлантического океана до Адриатического моря, от вала Адриана до гор Атласа. Трудно сказать, стала ли эта победа причиной его обращения в христианство, но с этого момента он становится активным защитником и патроном своих подданных — христиан. По возвращении в Рим Константин тотчас оказал помощь из своих личных средств двадцати пяти уже существовавшим церквам и нескольким новым. Он подарил только что избранному папе Мельхиаду старый дом семьи Латеран на холме Целий, который оставался дворцом пап в течение следующей тысячи лет. В дополнение к этому император приказал построить — опять-таки на собственные средства — первую из Константиновых базилик, храм Святого Иоанна Латеранского, который до сих пор является кафедральным собором города. Тем более удивительно, что изображения на его монетах последующих двенадцати лет связаны не с христианскими символами, а с популярным в то время культом Sol invictus — «непобедимого солнца»; также удивителен его отказ принять крещение, которое он откладывал четверть столетия, до своего последнего часа.
Та же осторожность чувствуется и в Медиоланском эдикте, который Константин издал совместно с другим августом (и к тому же зятем)[80], Лицинием, в 313 г., представляя его целью «обеспечение уважения и почтения к божественности; мы даруем христианам и всем остальным право на ту форму культа, которая им угодна, ибо какое бы божество ни обитало на небесах (курсив мой. — Дж. Н.), оно будет благосклонно к нам и ко всем, кто живет под нашею властью». Два августа могли договориться, когда речь шла о религиозной терпимости, но в других вопросах им не удавалось прийти к согласию и последовало десятилетие гражданской войны, прежде чем Константин смог окончательно сокрушить своего последнего соперника. Только в 323 г. он сумел установить мир во всей империи под своей единоличной властью.
К этому времени Константин стал уже полноценным христианином — разве только не по имени, но как раз в это время христианская церковь претерпела первый в своей истории великий раскол. Его виновником стал некий Арий, пресвитер Александрии, который считал, что Иисус Христос не единосущен Богу Отцу и не является одной из его ипостасей, но создан им в какой-то момент, чтобы стать орудием спасения мира. Таким образом, хотя и будучи совершенным человеком, Сын должен всегда подчиняться Отцу, имея природу скорее человеческую, нежели божественную. Последовавший диспут быстро стал cause celebre[81], когда Константин решил вмешаться. Он поступил так на Первом вселенском соборе, который состоялся между 20 мая и 19 июня 325 г. н. э. в Никее (совр. Изник) с участием примерно 300 епископов. Заседание открыл сам император, и именно он предложил включить в Символ веры ключевое слово homoousios, «единосущный», призванное описать отношение Бога Сына к Богу Отцу. Его принятие было почти равносильно осуждению арианства. Сила убеждения императора была такой, что к концу Собора только семнадцать участвовавших в нем епископов остались в оппозиции, а затем, в связи с угрозой изгнания и возможного отлучения от церкви, сократилось до двух.
Но Арий не прекратил борьбы, и это продолжалось где-то до 336 г. Во время последнего испытания его веры, когда он вел себя особенно дерзко благодаря защите со стороны последователей, он неожиданно отступился по зову сердца. И сразу же, как сказано, «низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его».[82]
Эта история, как можно предполагать, принадлежит перу главного оппонента Ария, александрийского архиепископа Афанасия, но малоприятные обстоятельства смерти засвидетельствованы слишком многими писателями-современниками, чтобы вызывать серьезные сомнения. Как и следовало ожидать, происшедшее приписали божественному возмездию: ссылка архиепископа на Библию давала понять, что Ария постигла судьба, подобная той, что выпала на долю Иуды Искариота.
Мечтам Константина о духовной гармонии среди христиан не суждено было сбыться при его жизни. И по сей день нам остается лишь ожидать этого.
Когда Константин обратил внимание на Византий, этот город существовал уже примерно тысячу лет. Согласно античной традиции его основал в 658 г. до н. э. некий Бизас в качестве мегарской колонии. Можно было почти не сомневаться, что небольшое греческое поселение на этом месте процветало уже в начале VI в. до н. э., и император, очевидно, не ошибся, выбрав место для новой столицы. Рим уже давно напоминал болото; никто из диоклетиановских тетрархов и не думал жить там. Главная угроза безопасности империи нависала теперь на восточной границе: сарматы на нижнем Дунае, остготы в северном Причерноморье и — представлявшие главную угрозу — персы: Сасанидская империя теперь простиралась от римских провинций Армении и Месопотамии до самого Гиндукуша. Но основания для переноса столицы носили не только стратегический характер. Фокус цивилизации неумолимо перемещался на восток. В интеллектуальном и культурном отношении Рим все более проигрывал новым прогрессивным учениям эллинистического мира. Римские учебные заведения и библиотеки все более уступали александрийским, пергамским и антиохийским. То же можно сказать и об экономике, поскольку сельскохозяйственные и минеральные ресурсы краев, известных pars orientalis[83], намного превосходили ресурсы Апеннинского полуострова с распространенной там малярией и сокращавшимся населением. Наконец, старые римские республиканские и языческие традиции не оставляли места для новой христианской империи Константина. Настало время начать все сначала.
Преимущества Византии как стратегического пункта прежде всего по отношению к восточным соседям были очевидны. Он расположен у порога Азии, на восточной оконечности треугольного выступа. С юга его омывают воды Пропонтиды (ныне Мраморное море), а с северо-востока — глубокого судоходного залива длиной примерно пять миль, известного с незапамятных времен как бухта Золотой Рог. Сама природа дала этому городу великолепную гавань, сделавшую его почти неприступной цитаделью, которой укрепления требовались только с западной стороны. Даже атака со стороны моря была достаточно сложным делом, поскольку Мраморное море находится под защитой двух длинных и узких проливов — Боспора (Босфора) на востоке и Геллеспонта (Дарданелл) на западе. Неудивительно, что беззаботность жителей Халкедона, основанного всего на семнадцать лет раньше Византия и находившегося напротив на низком и невыразительном берегу, вошла в поговорку.