К 1394–1395 гг. относятся сведения об известном контакте между Сигизмундом и византийским императором Мануилом II, который просил о помощи своей осажденной столице. Именно Сигизмунд проявил тогда незаурядную энергию, чтобы убедить правителей Запада вступить в коалицию и собрать внушительное крестоносное ополчение. Перспектива унии, таким образом, должна была по крайней мере сдерживать агрессивность турок, что, однако, еще не означало их полного сокрушения. Именно эта концепция стратегического сдерживания, которая исключала возможность крестового похода в его классическом понимании, очевидно, и определяла тактику императора в отношениях с Западом. В лучшем случае византийский император надеялся с его помощью выбить турок из Европы. Уния или даже одно движение к ней должны были стать фактором сплочения христианского сообщества, способного положить конец наступлению османов. Но главным препятствием на этом пути была внутренняя разобщенность самого Запада, и ее преодоление, безусловно, являлось одной из главных задач византийской политики, что ярко демонстрирует политика Сигизмунда Люксембургского. В его лице получили второе рождение старые претензии германского императора на роль покровителя церкви и всего западного христианства, так как именно ему принадлежала ведущая роль в преодолении схизмы. Но активность Сигизмунда не ограничивалась делами церкви. Непрерывно с его стороны следовали акции, направленные на внутреннее объединение Европы, что мотивировалось необходимостью вести борьбу с исламом. Поэтому идея крестового похода против турок была постоянным спутником его правления.
С одной стороны, в этом была реальная потребность. С другой стороны, эта идея служила Сигизмунду основанием для его вмешательства в международные отношения, что укрепляло престиж и значение империи. Политика императора Сигизмунда стремилась охватить все значимые точки международных конфликтов, подрывавших стабильность в Европе. На этот же уровень он пытался поднять и вопрос объединения с греками.
В целом отношения Византии и Запада на протяжении исследуемого периода претерпели довольно сложную эволюцию[229]. В течение первого этапа, прошедшего после битвы при Анкаре (1402), все политические контакты с латинским
Западом, инициируемые византийской стороной, происходили исключительно на светской основе, не затрагивая церковно-религиозные аспекты. В это время объектами византийской внешней политики оставались отдельные европейские государства, с которыми были связаны ожидания на получение военной помощи против турок. Отсутствие каких-либо практических результатов этого политического курса, меняющаяся ситуация на османском фронте и новый общественно-политический климат на Западе стали причиной того, что в начале второго десятилетия XV в. тема церковной унии в очередной раз становится инструментом византийской дипломатической практики. В этой связи все более актуализируются отношения с папским престолом. До 30-х гг. XV в. обсуждение этой проблемы носило ограниченный характер, после чего произошел перелом, и уния на самом деле целиком подчинила себе внешнеполитический курс империи. Круг европейских государств, непосредственно вовлеченных в процесс политической коммуникации с Византией, был весьма ограничен. Основным вектором византийской внешней политики в первые годы после Анкары были отношения с Венецией. Эта итальянская морская республика играла ключевую роль в планах византийской дипломатии по созданию антитурецкого альянса. Венеция не отвергала саму возможность такого альянса, но, как правило, требовала непременного участия в нем остальных христианских государств, что являлось практически невыполнимым условием и фактически прикрывало очевидное нежелание венецианцев рисковать своими интересами на Востоке. Дипломатические контакты Византии с Венгрией были нераздельно связаны с проблемой военного конфликта венгерской короны с Венецианской республикой. Подобно другим субъектам европейской политики (папа, польский король) Византия предпринимала неоднократные попытки взять на себя роль посредника, крайне заинтересованного в примирении двух враждующих сторон, являвшихся наиболее естественными потенциальными союзниками империи в борьбе с османами. Отношения с Арагоном носили подчеркнуто дружественный характер, хотя их единственным результатом можно считать элементарную финансовую помощь, которую собирали в Испании византийские эмиссары. Однако после смерти короля Фердинанда I (1416) контакты с этим государством уже не прослеживаются.
Для такого государства, как Польша (неразрывно связанного с Литвой), уния представлялась инструментом ликвидации ее внутренней конфессиональной раздробленности, а также средством укрепления внешнеполитических позиций в борьбе с Тевтонским орденом. В связи с этим польско-византийские отношения прошли фазу относительной активизации уже как во время Констанцского собора (1415–1418), так и после него. Переговоры о церковной унии резко активизировались в 30-х гг. XV в. и протекали в условиях прогрессировавшего кризиса в латинской церкви, на фоне почти непрерывно обострявшегося противостояния между папой и Базельским собором (1431–1438). При этом сам византийский вопрос стал сильнейшим катализатором этого противостояния. Ко всему сказанному следует добавить и то, что наиболее значительные последствия в европейской политике, связанные с византийским фактором, лишь в малой степени были результатом прямого влияния Византийского государства как такового. По мнению Н. Г. Пашкина, «в силу исторических обстоятельств у Византии не было другой возможности реализовать свои внешнеполитические интересы без того, чтобы при этом не дать вовлечь себя в паутину церковно-политических противоречий на Западе. В латинских кругах справедливое и эффективное решение «вопроса о греках» в значительной мере переставало быть целью, становясь средством борьбы различных политических групп. В этом одна из причин того, что исторический компромисс, каковым должна была стать Флорентийская уния, заранее был обречен на провал»[230].
Византийский император постарался обеспечить приезд на собор в Феррару как можно большего количества сторонников унии с Римом из числа иерархов и придворных сановников. К этой группе примкнул на соборе и митрополит Киевский и всея Руси Исидор, который наряду со своим единомышленником Виссарионом Никейским стал одним из самых верных приверженцев и устроителей унии. Однако на соборе было немало и тех, кто считал, что соединение церквей возможно только в том случае, если между Востоком и Западом будет достигнуто единство в вероучении без какого-либо ущерба православию. Лидером этой группы был св. Марк Евгении — один из самых образованных византийцев своего времени, незадолго до собора поставленный митрополитом на Эфесскую кафедру[231]. На ревнителей православия приверженцы унии как с католической, так и с византийской стороны оказывали давление. Одним из инструментов давления, чтобы сделать своих оппонентов более сговорчивыми, стала выплата денег на содержание участников собора. Еще на Базельском соборе при участии Исидора было решено, что папа римский примет на себя издержки по пребыванию в Италии греческой делегации, которая ввиду крайнего обнищания Византийской империи была неспособна самостоятельно изыскать средства для долговременного пребывания на Западе[232]. Однако деньги византийским представителям намеренно выплачивались нерегулярно, что должно было, с точки зрения католиков, побудить упорствующих «ромеев» скорее пойти на компромисс.
Русская делегация прибыла в Феррару уже в августе и в тот момент, когда предварительные заседания завершились безрезультатно, в связи с чем папа Евгений IV вновь прекратил выдачу денег грекам, которые все чаще задумывались над тем, чтобы вернуться домой[233]. Досрочное прекращение собора не допустил сам император, который просто приказал не выпускать своих подданных из Феррары. Ситуация осложнилась тем, что в городе началась эпидемия чумы. Католические иерархи, напуганные этими событиями, стали разъезжаться.
8 октября 1438 г. пленарные заседания собора все же возобновились. Наиболее жаркие споры разгорелись вокруг прибавления, внесенного латинянами в текст Никейско-Цареградского Символа веры (о Филиокве). Грекам не удалось убедить католиков в справедливости своей позиции и отказаться от прибавления к Символу веры. Многие греческие иерархи предлагали прекратить бесплодные переговоры, но император, для которого уния была вопросом скорее политическим, чем религиозным, вновь настоял на продолжении работы собора[234].
10 января 1439 г. папа Евгений IV принял решение перенести собор из Феррары во Флоренцию, где уже в феврале 1439 г. возобновились соборные заседания. Предметом обсуждения вновь стали вопросы богословия (различия в учении об исхождении Духа Святого в православной и католической традиции и прочее). Недовольный император хотел поскорее прекратить богословские дискуссии, найти компромисс и объединиться с западными христианами. В этом его поддерживали Виссарион Никейский и Исидор Киевский. Византийской делегации вновь урезали содержание, так что греки терпели большую нужду. Марк Эфесский соглашался на соединение с латинянами только при условии, что из Символа веры будет исключена прибавка филиокве. Католики категорически отказывались пойти на это. Позицию митрополита Марка разделяли всего четыре или пять византийских архиереев. Большинство остальных колебались, постоянно испытывая на себе давление со стороны императора. Патриарх Иосиф, смертельно больной, также стал склоняться к тому, чтобы пойти на уступку латинянам, оправдывая это политической выгодой для гибнущей Византии. Видя бесплодность богословской полемики с греками, католическая сторона фактически поставила византийской делегации ультиматум, требуя, чтобы Восточная церковь приняла латинское учение и заключила унию в кратчайшие сроки — к Пасхе