Эдуард провел многоходовую комбинацию. Он посадил Фитцуолтера в Тауэр и конфисковал его земли. А через год выпустил и фактически продал ему его земли обратно – то есть как бы вернул, но назначил такой штраф, что барон выплачивал его все оставшиеся десять лет своей жизни, и, согласно легенде, в день смерти он оставался должен всего один фартинг. На содержание военных отрядов у него теперь, конечно, денег не было.
Конечно, можно задать вопрос, почему короли так мягко обходились с разбойниками-баронами, договаривались с ними, причем даже тогда, когда вина была несомненна, да и представителями самого правящего класса поведение барона осуждалось.
Ответ простой: по той же причине, по которой присяжные старались не слишком сурово наказывать преступников из числа своих соседей. Королю с родней этих мерзавцев было еще в одном государстве жить. Да и не только с родней, но и со всеми, кто ревностно оберегал права и привилегии своего класса.
Жизнь с оружием в руках
«Ни один представитель английского дворянства XV века не смог бы избежать вооруженного столкновения. Многие, возможно, были ранены в бою, особенно во время периодических стычек времен войн Алой и Белой розы, многие получили ранения во время участия в турнирах или индивидуальных поединках, – пишет Стивен Аткинсон в своей статье о ранениях в романе «Смерть Артура». – Читатели Мэлори были бы знакомы как с типами полученных ран, так и с видами лечения, которые были доступны жертве…
Большинство из этих читателей знали, как сражаться, как наносить раны и что значит страдать от них. Они также, вероятно, были заядлыми зрителями настоящих боев, особенно восторженными зрителями турниров и разрекламированных падармов».
Я бы добавила, что и большинство простолюдинов в те времена если и не участвовали ни в одном вооруженном столкновении – войне, гражданской войне, восстании, отражении разбойничьего нападения, – то уж точно были всегда готовы к этому. Да и зрителями турнира очень многие из них тоже хоть раз да побывали, не такое уж это было редкое событие – я говорю не о королевских и герцогских падармах, а о турнирах в целом, включая городские или проводившиеся каким-нибудь братством.
Так что можно сказать, что любой мужчина в Средние века либо сражался, либо был готов в любую минуту начать отстаивать свою жизнь, честь, имущество и свободу с оружием в руках. Поэтому и раны были чем-то привычным и понятным для всех, включая женщин, которые хоть и не должны были воевать, не их это было дело, но рассматривались как поддержка мужчин, их «крепкий тыл», при необходимости медсестры, помощницы и даже оруженосцы.
Средневековая литература, с одной стороны отражающая жизнь, а с другой – всегда имевшая некую назидательную направленность, также полна описаний страшных ранений, стоического отношения к ним героев, а иногда даже и способов лечения.
Символика ран в средневековой литературе
Оставим в стороне религиозную литературу и ее символику, раны Христа и мучеников – это отдельная тема, лучше я приведу пример из совершенно светского произведения.
Ларисса Трейси в своей статье о ранениях в романе «Смерть Артура» пишет, что «ужасные раны не редкость в литературе об Артуре. Рыцарей часто пронзают насквозь, разрубают на куски, бьют по голове и плечам, часто практически без последствий, но некоторые ранения имеют серьезные последствия для рыцарей и королевства, которое они защищают. Начиная с “Истории королевства Британии” Джеффри Монмута (ок. 1138) ранения в голову подчеркивают силу и доблесть воина, наносящего удар, и тяжесть раны для рыцаря, который ее получает».
В самом романе «Смерть Артура», как и в других произведениях артурианы, король Артур и лучший рыцарь мира, сэр Ланселот, на протяжении всего повествования получают немало физических повреждений, но в основном их ранят в бок, что, как пишет Трейси, является аналогией с раной Христа во время распятия – когда его ткнули копьем под ребра. Однако в конце и король Артур, и сэр Ланселот, и второй величайший рыцарь цикла – сэр Гавейн – получают раны именно в головы, и это приводит к дестабилизации ситуации в королевстве и в итоге к его развалу. «Примечательно, что первое серьезное ранение в голову – то, которое заслуживает большего, чем простое упоминание, прежде чем действие продолжится, – было нанесено Ланселоту, чья верность королю никогда не колебалась на поле боя, но была скомпрометирована его романом с Гвиневрой. Эта рана не убивает Ланселота, но она достаточно серьезна, чтобы потребовать нескольких месяцев выздоровления». Эта рана приводит к ослаблению влияния Ланселота и в итоге к дестабилизации ситуации в королевстве.
Потом, когда из-за клеветы и ревности Артура вспыхивает рыцарская междоусобица, тяжелое ранение в голову получает Гавейн, гибель которого приводит к ослаблению могущества Артура. И, наконец Мордред наносит смертельную рану в голову самому королю Артуру – все, «финита ля комедиа», гибнет король, а следом за ним и рушится его великое и прекрасное королевство идеального рыцарства. «Наиболее очевидно, что поэт использует раны на голове как метафору ослабленного правления, – пишет Трейси. – То, как эти три раны указывают на растущую дестабилизацию и ослабление королевского могущества Артура, имеет как исторический, так и литературный контекст. Написанная в конце четырнадцатого века, эта поэма осуждает необдуманное насилие среди тех, кто поклялся быть верными друг другу, помещая это насилие в центр ядра разума и символа политического правления – головы. Нанося удар по голове королю и его самым доверенным рыцарям, поэт критикует королевскую власть Ричарда II (1377–1399), ослабленную восстанием баронов, предостерегая от тирании в остром отражении политических потрясений конца XIV века, которые в конечном итоге закончились узурпацией».
Шрамы украшают мужчину?
В светской традиции это правило тоже нашло свое воплощение, причем, в отличие от своей религиозной версии, сохранилось до наших дней.
Думаю, все помнят, что «шрамы украшают мужчину»? Не говоря уж о «крови ран и грязи странствий», как шутил Стивенсон[45].
«Нет под луною доли прекрасней битвы за страну свою», – говорила Шурочка Азарова в «Гусарской балладе». И в Средние века думали так же. Рыцарь, воин, покрытый ранами, полученными в сражениях за веру или за своего короля, воплощал собой идеал мужчины (светский, разумеется). И хотя эти раны, а потом шрамы формально портили его физическое совершенство, они не уродовали его, потому что являлись свидетельством его достоинств.
Трудно даже оценить, насколько глубоко в нас укоренилось это правило. Откровенно сексуальный интерес женщин к шрамам активно эксплуатируется в литературе и кино. Если же девушка в романе или фильме пугается шрамов мужчины, испытывает к нему из-за этого неприязнь, это обычно свидетельствует о ее незрелости. Настоящая женщина, как Оленька у Сенкевича, говорит благородному воину, грудью своей защитившему Родину: «Я раны твои недостойна целовать»[46].
Разумеется, эта идея родилась не в Средние века, думаю, ей уже много тысяч лет, и, скорее всего, мы воспринимаем шрамы как некое достоинство мужчины на подсознательном уровне – с тех времен, когда они свидетельствовали о победах в битвах с врагами и дикими зверями. Но именно в Средневековье этому уже существовавшему феномену было дано теоретическое объяснение, полностью соответствующее господствующей морали воинствующего христианства. И очень жизнеспособное, как оказалось.
Вообще о красоте и отношении к ней в Средние века я уже писала, но тут имеет смысл отдельно подчеркнуть, что хотя красота в Средневековье понималась как эстетическое удовольствие, а уродство – как эстетическое отвращение, уродство не было противопоставлено красоте, хотя это качества вроде бы взаимоисключающие. Лицо без неприятных следов, вызванных болезнью кожи, формально было ближе к совершенству, но не обязательно считалось красивым. В средневековом словаре было великое множество терминов для обозначения красоты и уродства, а также их градаций и тонкостей. Но важно понимать, что эти понятия всегда и при любых обстоятельствах так или иначе были связаны с моральными или духовными качествами. Красота воплощала собой добро, благость, любовь, а уродство – зло, отвращение, дьявольские силы.
В то же время представление о взаимосвязи между физической и нравственной красотой не было некой жесткой догмой, скорее это было гибкое и многослойное правило, которое можно было применять по-разному. В религиозных трудах подчеркивалось, что нельзя, изуродовав человека, лишить его внутренней красоты. Мученик, будучи израненным и втоптанным в грязь, все равно оставался прекрасным. Это видно и по средневековой живописи – сцены страданий христианских святых не отличаются особым реализмом, их цель не показать грязь, страх и боль, не внушить страх и отвращение, а наоборот – вызвать у зрителя душевный подъем и восхищение. Мученики обычно грациозны и изысканны, одеты в драгоценные наряды, их прекрасные лица одухотворены или равнодушны – современные зрители часто удивляются тому, с каким безразличием святые в манускриптах взирают на проткнувшее их копье. Это не от бездарности художников, а от того, что изобразить искаженное смертной мукой лицо – значит пойти против правила, лишить героя его внешней, а значит, и внутренней красоты.
Так что вполне естественно, что в Средние века, когда сословие «тех, кто сражается», обладало не только реальной властью, но было и образцом для подражания всему остальному обществу, охотно эксплуатировался образ храброго стойкого рыцаря, израненного, в изрубленных врагами доспехах, покрытого кровью врагов и т. д. Объективно крайне неаппетитный образ, но красота объективной и не бывает.
Внезапно из звезды, что затмевает
Собою все светила, иль точнее