А вот швейцарцы, серьезно поднатаскавшись в постоянных мелких междусобойчиках, смогли выставить при Муртене неожиданно хорошо управляемые и стойкие пехотные части. При этом, физические и другие объективные ограничения, накладывались и на них. Они не выделывались, и даже не пытались делить своих бойцов на отряды с однородным вооружением (которые так хорошо управляются в Total War) как Карл, не пытались комбинировать рода войск и так далее. Они просто делали то, что получалось у них хорошо. А хорошо у них получалось три вещи. Сами они, впрочем, называли только две вещи — быстрота и натиск.
Быстрота — и это внезапно не перк типа «+15 к скорости передвижения» на поле битвы. Как раз нет. Швейцарская баталия, двигалась медленно, очень неспешным шагом. Слегка разгоняясь только перед атакой. Даже хохма такая была «Почему швейцарцы так отчаянно дерутся? Они не умеют бегать!». Но вот сбиться в баталию, по сути довольно примитивный строй, они могли очень быстро. А еще, они обычно передвигались без больших обозов — либо у них не было в телегах слишком уж больших ценностей, и потому не очень боялись от них оторваться. Не важно. Важно то, что даже пешком швейцарские сотни шустрили по карте не хуже монгольских всадников, реально неожиданно для врагов сливаясь в огромную толпу в нужном им месте.
А вот с натиском — сложнее. Швицы не смогли бы стать легендой, если бы они оставались просто толпой крестьян или городской бедноты. Очевидно, что они, как минимум, были армированы военными профессионалами — теми же рыцарями, только обедневшими. Или даже не особенно обедневшими, а просто привлеченными на службу городами. Сцена в битве при Грансоне, где гауптман швицев зарубал именитого рыцаря — наглядное тому подтверждение. Это хорошо видно особенно на фоне многочисленных историй о том, как представители феодального семейного бизнеса по фигурной рубке людей, действительно сталкиваются с людьми, у которых ранг по этому кровавому спорту был «любитель». Рыцарюги всяких там горожан, крестьян, диких балтов или цивилизованных греков просто пачками режут. Рыцарь, который такой, посконный, не за бумажками сидит, а лет с восьми, по несколько часов в день то охотится, то на палках дерется, то с соседями зарубы устраивает — это же форменный профессиональный спортсмен в наши дни. Еще и периодически получая ценные указания от старших товарищей — прямо как с личным тренером над собой работает. Короче, к такому — даже если ему лет 16 — на поле битвы подойти, это как в мясорубку прыгнуть. Одна надежда на доспехи. Но об этом мы еще поговорим отдельно, в предпоследней главе «Копаемся в трупах».
Так или иначе, баталии швицев были почти так же страшны в рубке, как спешенные рыцари. Но швейцарцев было больше. Намного больше. И они были менее чувствительны к потерями. Очень сильно менее чувствительны к потерям. Еще более менее чувствительны к потерям только нежить в играх. Спасибо если оценили мою все более и более грубую, и менее и менее изысканную словесную эквилибристику. Идем дальше.
Ну а третья сильная сторона швейцарцев, которую подчеркну лично я — устойчивость против кавалерии. Если до этого пехота могла остановить удар кавалерией только в специально оборудованных для этого местах, как я уже описывал в первых главах, то вот именно швейцарская баталия сама по себе была таким местом.
Нам плохо понятны детали того далекого времени, а нарративные источники обычно откровенно лгут. Например швицы даже в личных письмах утверждали что войско Карла при Муртене было численностью не менее 140 000 человек. Может им и в самом деле так казалось. Но у нас есть платежные ведомости, причем, конкретно того самого дня — 19 000 человек сидели на жаловании Карла. И это, как вы понимаете, потолок численности, по факту там может быть половина уже дезертировала. Возможно были еще союзные контингенты, но они точно были весьма скромные по количеству. То есть в том, что мы знаем, расхождения примерно в семь раз. А когда начинаются свидетельства очевидцев о битвах — это такая, весьма витиеватая вязь впечатлений, страха и предрассудков людей того времени. Но, к счастью, коняшками пользовались и в более поздние периоды, когда эпистолярный жанр был, с одной стороны более развит, а с другой — в силу большого охвата, врать как Мюнхаузен, уже было чревато репутационными потерями. Речь идет о Наполеоновских войнах.
Короче, цитирую по книге Джека Коггинса, «Эволюция вооружения в Европе».
"…Лишь в одном-единственном случае в ходе войны на Пиренейском полуострове должным образом сформированный строй пехоты, доселе не раз отражавший атаки конницы, был ею прорван. На следующее утро после сражения при Саламанке два французских батальона были построены в каре на хорошей позиции в открытом поле, на склоне с легким уклоном. Здесь они были атакованы тяжеловооруженными драгунами из Королевского германского легиона, которых французский генерал Фой называл лучшими из кавалеристов, которых ему приходилось когда-либо видеть. Залп французов нанес изрядный урон атакующим, и атака, вероятно, была бы отбита, но одна смертельно раненная лошадь, неся на себе уже мертвого драгуна, последним усилием перепрыгнула через припавших на одно колено для выстрела пехотинцев первой шеренги. Упав на землю, она принялась биться и лягаться в смертельной агонии и сбила на землю полдюжины человек, проделав в строю брешь, через которую тут же прорвался конный офицер, ведя за собой клин конных драгун. Строй был разрушен, каре дрогнуло, большинство солдат просто побросали оружие на землю.
Солдаты во втором каре, потрясенные зрелищем уничтожения своих друзей из первого батальона, изготовились к стрельбе. Огонь, которым они встретили атакующих их строй драгун, был неистов, но все же первая шеренга каре была смята, а спустя несколько минут и со вторым батальоном все было покончено.
Свидетельством тому, что до того, как произошел инцидент с лошадью, первый батальон упорно оборонялся, стали пятьдесят четыре погибших драгуна из числа нападавших и шестьдесят два раненых из общего числа в семьсот человек."
Офицер драгунской бригады Томкинсон, бывший свидетелем этого инцидента с лошадью, написал о полке британской пехоты следующее:
«Они были атакованы внезапно, и им пришлось выстроиться в каре, не теряя времени, прямо в пшеничном поле. Враг отважно атаковал их, но они встретили его столь хладнокровно и в таком образцовом строю, что было невозможно прорвать его, лишь только главными силами (что было вещью неслыханной; пехота либо ломала строй еще до того, как кавалерия приближалась, либо конников отбрасывал огонь пехотинцев). Для пехотинцев всегда представляется ужасным зрелищем вид несущейся на них на полном галопе кавалерии: солдаты в строю часто начинают пытаться укрыться за спинами своих товарищей, и этим начинается паника. Она же не дает им встретить кавалерию залповым огнем. Кавалеристы же видят все это, и начинающаяся паника побуждает их пришпоривать своих коней, а это повышает вероятность того, что им удастся прорвать строй и прорубиться внутрь каре, тогда уже все заканчивается за несколько минут. Если строй пехоты прорван, тогда у нее уже не остаётся никаких шансов на спасение. Но если она будет держать строй, то кавалерии почти невероятно добиться успеха против пехоты; и все же я всегда был настороже, командуя пехотинцами, которых атаковывала кавалерия, поскольку мне уже приходилось видеть, как самые лучшие части боялись кавалерии куда больше, чем всего прочего».
Я приведу только один пример, потому как не хочу вас грузить, а остальные источники обычно повторяют показания Томкинсона. Самые тертые, побывавшие в огненном шквале ветераны, из раза в раз, в своих воспоминаниях отмечают что нет «ничего страшнее» чем оказаться перед кавалерийской атакой. Многие даже подчеркивают, при выборе позиции, шанс попасть под артиллерийский обстрел предпочтительнее, чем дать врагу возможность внезапной кавалерийской атаки!
Как по мне, так зрелище ядра, убивающего в соседней шеренге семерых человек, первому отрывая голову, а последнему ноги — наверно достаточно жуткое, что бы не боятся после такого бегающую конину. Но нет. Люди у которых было сомнительное удовольствие сравнивать, однозначно срались от зрелища приближающихся коняшек больше, чем от человеческого фарша в который внезапно превращались соседи по строю.
Странно, но ладно.
Но это только с одной стороны. Многие историки сейчас соглашаются, что львиная доля успеха средневековой кавалерии лежит в плоскости психологии.
А с другой, чисто физической, стороны — те коники на которых ездили суровые кирасиры наполеоновских войн, вовсе не были похожи на тех рыцарских дестрие, что были в ходу у средневековых отморозков.
То есть вот эта сцена, где уже убитая лошадь разломала строй — вообще норма для средневековых сражений. По источникам, эти милые средневековые коняшки, (которых мы часто, в отличии от людей, знаем по именам — например конь Карла звался Марсо), вели себя несколько иначе, чем мы привыкли. Убить на охоте пару охотничьих собак? Да постоянно. Загрызть конюха? Бывает. Реально обыденная ситуация, господа графы постоянно жалуются в письмах к друзьям или родне, что их боевые лошадки убили либо конюха, либо пажа, либо любимую собаку. Кому не повезло, в общем. Не кони, а абсолютно отмороженные твари, вообще мало похожие на травоядных. Ну и да, эти лошадки похоже реально с разбегу вламывались в строй солдат, ломая копья. Поэтому утверждение «лошадь никогда не пойдет на строй злых мужиков с острыми железяками» — абсолютно верно для тех лошадок, которых мы знаем. А вот боевые кони — вполне себе шли. И даже вламывались. При этом активно кусаясь и лягаясь. Добавим коникам доспехи, помножим на злобного мужика сверху коника, и чуть менее злобных в авангарде, но тоже на кониках — короче, смешная хохмочка с деревянными кольями, которую сыграл Мелл Гибсон с англичанами в «Храбром Сердце» — в реальности не сработала бы никак. Поломали бы они его древесину, и порубали бы всех.