окружающим условиям систему (хозяйственную, социальную и военную), что она оставалась неизменной практически до конца рассматриваемого периода. Это внесло радикальные перемены в отношения «цивилизация — варварская периферия», произошедшие в исторически очень короткие сроки.
Эффективность кочевого хозяйства и проистекавшая из нее способность выставлять неслыханное число умелых конных воинов были важными аргументами номадов в диалоге с народами оседлых цивилизаций. Но кочевники экономически не могли существовать без последних. Набеги, данничество, обмен (чаще всего неэквивалентный), формирование «своих» зависимых и полузависимых оседлых поселений (малоизвестные ранее «города кочевников») — вот неполный перечень форм этих взаимоотношений. В кочевом обществе не выработалась внутренняя необходимость для возникновения государства, однако чем более богатой и сильной была соседняя оседлая империя, тем раньше номады объединяли свои усилия, что приводило к складыванию мощных племенных союзов — «сложных и суперсложных вождеств», по терминологии этнологов. Одни за другими возникают каганаты и ханства, которые иногда превращаются в «кочевые империи». Их присутствие станет атрибутом средневековой Мир-Системы, во многом определяя динамику ее развития. И когда кочевые империи перестанут угрожать оседлой части Евразии, то это уже станет одновременно и причиной, и следствием окончания средневекового периода.
Увы, отчасти именно кочевники способствовали тому, что Средневековье во многом выглядит периодом демографической стагнации по сравнению с Поздней древностью. Номады способствовали убыли оседлого населения — и своими постоянными набегами, порой навсегда гасившими древние очаги цивилизации, и тем, что обращали в «дикое поле» пригодные для земледелия территории, и переносом инфекционных заболеваний, как например, это произошло при осаде Кафы в 1347 г. Но кочевники, действительно, выступали и «глобализаторами», иногда вполне осознанно, подобно столь впечатлившему Марко Поло Хубилаю-хану, но чаще даже и не задумываясь о создании вселенской империи. Тем не менее монгольские завоевания обеспечили уже упомянутое «второе смыкание цивилизаций». Не следует забывать, что на какое-то время наши предки, жившие на берегах Оки, Днепра и Волхова, оказались в одном политическом образовании с обитателями бассейна Янцзы и о-ва Хайнань.
Еще важнее, что номады придавали «мировому Средневековью» фактор системности. Вынужденные соседствовать с кочевыми империями государства либо находили адекватный ответ на этот вызов, либо погибали. Но иные страны (назовем их государствами «второго эшелона») или другие регионы, вроде бы географически удаленные от кочевой угрозы, могли рано или поздно ощущать опосредованное влияние ритмов пульсации Великой степи. Это происходило тогда, когда государства, сумевшие противостоять номадам (или основанные в результате завоевания кочевниками), развязывали себе руки для выяснения отношений с прежде не знавшими сильной угрозы странами «второго эшелона». И тогда уже эти страны, в свою очередь, проявляли озабоченность поисками адекватного ответа. Так, укрепление Таиской империи произошло в ответ на вызов со стороны Тюркского каганата, но ответом на вызов Танского Китая в Японии в какой-то мере стал переворот Тайка. И подобных примеров можно привести много. Там, где прямое или опосредованное дыхание Великой степи ощущалось минимально, наблюдалось долговременное сосуществование мелких соперничающих между собой политических образований. «Щитом» для них служили моря, горы, героическое сопротивление сопредельных народов, бравших на себя основную тяжесть противостояния завоевателям (раджпуты, прикрывавшие собой Индию, народы Восточной Европы, ставшие буфером между Степью и Западом). Запад мог себе позволить «роскошь феодализма», поскольку после христианизации венгров волны кочевых нашествий перестали докатываться до Латинского мира. В эту же эпоху Византия вынуждена была воевать то с арабами, то с нагрянувшими в Подунавье болгарами, то с тюрками-сельджуками. Когда сменившая Византию Османская империя, в которой ощущалось наследие кочевой традиции, освободилась от угрозы со стороны Степи, Западная Европа сразу почувствовала изменение ситуации. Нечто подобное ощутили и западные соседи Русского государства уже начиная с правления Ивана III и в особенности после разгрома Иваном IV наследников Орды.
Сферой, где изменения всегда вполне очевидны, является эволюция вооружений. В отличие от предшествующего периода Средневековье характеризовалось господством конницы над пехотой. Согласно некоторым теориям, именно изобретение стремени сделало возможным феодализм. Стремя давало возможность наносить таранный удар пикой, на острие которой суммировалась масса и коня, и всадника, а также наносить рубящие удары тяжелым мечом. Есть разные гипотезы возникновения стремени: многие относят его к числу изобретений всадников Великой степи, а через Аварский каганат со стременем познакомились воины Западной Европы. Другие указывают на иные регионы, откуда пошло стремя (Китай, Парфия). Как бы то ни было, стремя, как некогда колесница, предопределило «аристократический» характер войны, а следовательно, и определенный тип социального устройства оседлых обществ. Во все большей степени ударную силу составляли теперь тяжеловооруженные воины-профессионалы, на содержание которых стали отводить доходы с определенных территорий. Первыми к такой системе перешли сасанидские правители, затем она получила развитие и в Западной Европе, во многом предопределив как успехи войск Карла Великого, так дальнейший социальный триумф европейского рыцарства. Но и степные воины продолжали плодить все новые изобретения: тюркское седло с наклонной лукой, сабля, конские панцири и, наконец, дальнобойный монгольский лук, оставивший по себе столь глубокую память, что главным элементом церемониального вооружения русских царей до самого Петра I останется «саадак» — колчан с налучником.
И только освоение огнестрельного оружия, а также формирование в Европе регулярных пехотных частей (швейцарских пикинеров), в какой-то мере возрождавших строй римских легионов, создало предпосылки для того, чтобы пехота начала оспаривать ранее бесспорное превосходство всадника. Но «пороховые империи» с их новым типом войска ознаменовали собой конец Средневековья.
Конечно же, самым главным отличием Средневековья от античной и восточной древности явилась роль мировых религий. Каких бы успехов ни достигли цивилизации Поздней древности, они генетически связаны были с эпохой «очаговых цивилизаций», со своим «полисным», «номовым» прошлым. Они представляли собой разросшуюся до небывалых размеров власть одного полиса, одного «вана», одного племени, возвысившегося над другими и стремящегося максимально расширить подвластную территорию, но не имевшего иных ресурсов, кроме военной силы и дорогостоящей бюрократии для удержания своих подданных в повиновении. Роль «идеологической» скрепы играл собственный культ победившего народа, культ императора, синкретически сочетаемый с местными верованиями. Падение державы обычно означало поражение ее богов, которые в лучшем случае на вторых ролях включались отныне в пантеон победителей.
Расцвет философской мысли периода «осевого времени» середины I тысячелетия до н. э. чрезвычайно обогатил и местную, и мировую культуру, но не приводил моментально к созданию мощных учений, способных интегрировать общество. Возможно, к примеру, кушанские правители попытались сделать главную ставку на буддизм. Но об этом мы судим главным образом по их храмовому строительству, других источников почти не осталось, к тому же религии кушанских городов носили синкретический характер: буддистские ступы прекрасно соседствовали и с зороастрийскими храмами, и, возможно, с христианскими церквами. Пожалуй, и здесь впереди прочих империй оказался Сасанидский Иран, сделавший зороастризм государственной религией и довольно критично относившийся как к традиционным локальным культам, так и к христианству. Но именно в силу того, что зороастризм, ревностно охраняемый жрецами священного огня — мобедами, был слишком тесно связан с персидской традицией, трудно представить его широкое распространение за пределами Ирана. Производное от зороастризма учение Мани (манихейство) с его упрощенной обрядностью и четким делением мира на доброе и злое начала таило в себе возможность мировой религии, но содержало слишком сильный разрушительный потенциал. Разгромленное в Иране, манихейство распространялось по миру в основном как учение социального протеста.
Авраамическим религиям: иудаизму, христианству и исламу — повезло в этом отношении больше. Христианство и ислам были религиями прозелитическими, призванными завоевывать все новых сторонников и в целом не стремящимися к синкретизму. Вселенская концепция равенства всех их последователей перед Богом и претензия на единственную правильность превращала вероучения в мировые религии. При этом они удачно справлялись с задачей поддержания единства больших цивилизационных ареалов, даже после утраты последними былого политического единства. В регионах, центрами которых выступали Индия и Китай, не сложилось мощных монотеистических систем, но и здесь учения, которые возникли в период «осевого времени» и долго существовали в виде философских школ, только в период Средневековья обретают стройность и, обзаведясь догматикой и организационными структурами (сетями монастырей со специфическим типом землевладения), становятся религиями. Раньше всего это произошло в Китае с буддизмом и даосизом в эпоху Лючао, конфуцианство же, всегда популярное у китайских чиновников, обрело статус официальной религии (или, скорее, «квазирелигии») немного позже, в эпоху Тан. Буддизм и конфуцианство распространились в Японию, Корею, Тибет и страны Юго-Восточной Азии. Стать мировыми религиями было суждено не всем вероучениям, но достичь этого пытались многие, стремясь выйти за рамки сугубо этнических религий. Но главное все же состоит в том, что мировые религии успешно играли роль станового хребта средневековых обществ. Они придавали им «момент связанности», и как правило, чем сильнее оказывалось влияние такой религии на общество, тем меньше требовалось содержать воинов и чиновников для того, чтобы поддерживать определенный порядок на большой территории.