10. Поистине скажу, я заметил, что особливо жестокими пытками, сравнительно с прочими, терзались те, коих я знал в наше время, как судей над людьми или прелатов. Долго было бы излагать, что каждый заслужил и что претерпевал, хотя я узнал это относительно всех. Но Бог мне свидетель, что если бы я увидел кого-либо, кто убил всех дорогих мне и близких друзей, обреченным на такие муки, я бы, ради его спасения, тысячекратно, если бы это было возможно, принял телесную смерть, ибо совершающиеся там наказания превышают всякую меру и границу боли, страха, горечи и несчастия.
VI. О втором месте наказаний в чистилище и о разнообразии наказаний
Миновав эти мучительные пытки, я и руководитель мой вышли [из них] невредимыми, как и из прочих стран терзаний, о коих я упомяну ниже.
После этого пришли мы в другое место пыток. Разделяла оба места гора, почти достигавшая вершиною облаков, по склонам которой мы прошли столь же легким, сколь и быстрым шагом. У противоположной подошвы этой горы была долина глубочайшая и мрачная, с другой стороны опоясанная хребтами высоких утесов; ширины же ее ни одно зрение не могло измерить. Дно этой долины было занято рекою или, быть может, озером обширных размеров и наполненное ужасной жидкостью, которая непрерывно источала невыносимо зловонные пары.
На выдававшемся по сю сторону озера склоне горы возвышался костер вплоть до небесных высот; на противоположном же возвышении того же хребта свирепствовал такой жестокий холод от бурь, бушевавших попеременно то градом, то снегом, что я, как мне думалось, никогда до тех пор не видел ничего мучительнее этой стужи. Пространства описанной долины и обоих горных склонов, покрытые ужасающим огнем и холодом, кишели множеством душ, подобно ульям, наполненным густым роем пчел. Общим их наказанием было, что они то погружались в зловонную влагу, то, вынырнув оттуда, поглощались встречными огненными языками, а затем, поднятые ввысь в подвижных огненных шарах, подобно искрам пламени, и переброшенные в воду у другого берега, предавались порывам ветров, холоду снегов и суровости града11. Выброшенные оттуда и как бы убегая от сильной непогоды, они вновь низвергались в зловоние реки (sic!) и огонь бушующего пожара. Иных дольше истязало пламя, иных мороз; иные большее время пребывали в зловонии влаги. Видел я других, зажатых среди пламени, подобно оливкам на давильне, так что страшно сказать, и неукоснительно сдавливаемых. Общим же для всех, там истязаемых, условием было то, что всех их заставляли для окончательного очищения проходить все пространства этого озера с начала до конца.
Велико и разнообразно было там различие между осужденными, ибо одним избавление разрешалось легче и раньше ради качества их проступков и количества благодеяний, совершенных после погребения [за упокой их душ]; а виновные в больших преступлениях и воспомоществуемые более скудными средствами содержались в более тяжких и продолжительных мучениях. Все же они терпели все более мягкие терзания, по мере того как они подходили к концу этого озера12. Самые жестокие мучения испытывали помещенные в начале; правда, все равно претерпевали их. Наиболее легкие пытки этого места были безжалостнее безжалостнейших [истязаний] в месте, прежде [мною] виденном.
В этом месте наказаний нашел я и узнал гораздо большее число известных мне [людей], чем в прежнем чистилище; с некоторыми же я говорил и тут, и там, среди коих я увидел и опознал одного золотаря, близко знакомого мне в миру. Руководитель же мой, видя, что я пристально к нему приглядываюсь, спросил, знаю ли я его, и, услышав, что он мне весьма знаком, промолвил: «Если ты знал его, поговори с ним». Он же, взглянув на нас и узнав нас, неописуемо радостными телодвижениями приветствовал мужа, ведшего меня, и, с простертыми руками почтив его частыми поклонами и благословляя его за оказанные ему благодеяния, возносил к нему непередаваемые благодарения, часто повторяя: «Святой Николай, помилуй меня». Так как я [и раньше] неоднократно дивился на ангельский лик его, то ничто из слышанного мною до тех пор не было для меня слаще, чем узнать имя руководителя моего, святого Николая, коего я всегда любил, почитал и обожал, от коего надеялся я получить спасение как для души, так и для тела. Когда я затем спросил золотаря, как он столь скоро прошел через такие великие мучения, среди которых, как я видел, он продвигался, он сказал: «Ты, дражайший, и все знакомые мне при жизни, видя, что мне перед телесною моею смертью было отказано во всякой помощи веры христианской, как то в исповеди и напутствии, считали меня погибшим, но не знали милосердия присутствующего здесь господина моего, а именно святого Николая, который не позволил мне, несчастному рабу своему, впасть в вечную смерть осужденных; ибо теперь и все время, пока подвержен этим пыткам, и когда я мучился в более тяжких терзаниях, он поддерживал меня своими благосклоннейшими посещениями. Обманы же те, которые не раз совершал я в мастерстве своем при жизни, я теперь жесточайшим образом искупаю, ибо, зачастую погружаясь в кучу раскаленных монет, я невыносимо обжигаюсь, и часто принуждают меня глотать раскрытым ртом эти огненные динарии, сжигающие все мои внутренности; еще чаще принуждают меня пересчитывать их, отчего я жалуюсь на свои руки и пальцы, обезображенные и опаленные». Тогда я спросил его, могут ли люди с помощью какого-либо средства избежать столь ужасающей пытки, на что он промолвил со вздохом: «Если бы они ежедневно пальцами писали на лбах и вокруг мест, под которыми помещаются сердца, Иисус Назареянин, Царь Иудейский, то верующие, без сомнения, оставались бы нетронутыми, а места пребывания их после смерти сияли бы яркой красотой». Это и многое другое слышал я от него. Но так как мы спешили записать последующее, то достаточно того, что сказано.
VII. О третьем месте наказаний и о многообразном различии пыток
Покинув означенную долину слез, второе посещенное нами место, я и вождь мой дошли до превеликого поля, расположенного на лоне некой затопленной земли, доступ к которому, казалось, был закрыт для всех, кроме демонов-истязателей и истязуемых душ. Поверхность же его покрывал некий хаос, великий и ужасный, в коем вперемешку клубились серный дым и невыносимо зловонный пар, смешанные с пламенем черным, как смола, которое, вздымаясь то тут, то там, наподобие гор, ужасающим образом распространялось в этой пустыне. Площадь этого места была усеяна и кишела множеством червей, подобно тому, как дворы домов обыкновенно устилаются камышом. Черви эти, свыше всякой меры ужасные, безобразные и чудовищные, со страшным оскалом пастей и огнедышащими ноздрями с ненасытной прожорливостью терзали толпы несчастных. Всюду бегавшие демоны, свирепствуя над несчастными, как умалишенные, и хватая их, то рассекали их на куски раскаленными железными орудиями, то окончательно соскабливали все мясо до костей, то, бросив в огонь, растопляли их, как делают с металлами, и превращали их в подобие огня пылающего. Весьма мало, Господь мне свидетель, или даже почти ничего не рассказал я вам о мучениях места того. Ибо Богу видимо, что в краткий промежуток времени видел я, как сотней или более разнородных видов мучений уничтожались и тут же восстановлялись, вновь почти сводились на нет и снова воскресали те, которых беззаконная жизнь принудила мучиться в этом месте, злой доле коих не было ни конца, ни границ, ни предела. Жар же огня сего настолько был едок, что, по сравнению с ним, казалось чуть теплым то, что обыкновенно жжет и пылает. Черви же, разорванные, и дохлые, и искрошенные в куски, нагромождались кучей под несчастными; зловонием гнили и омерзительным разложением они настолько наполняли все пространство, что зловоние это превосходило в мучительности все вышесказанные наказания.
Остается еще наиболее из всего ненавистное, а равно и тягостное и постыдное, что заставляли претерпевать осужденных в этом месте. Все, там наказуемые, при жизни были носителями того греха, из‐за которого никто не только не может быть назван христианином, но и даже язычником и идолопоклонником. Какие-то огромные чудовища с огненными телами, на вид ужасные и страшно пугающие, превыше всего, что можно вообразить, беспрестанно бросались на [грешников] и, несмотря на их сопротивление и попытки к бегству, принуждали их соединяться с ними в преступных извращениях; так содрогались они от боли в богомерзких объятиях, рычали и завывали, а затем, точно бездыханные и умирающие, падали, чтобы [после] вновь подвергнуться истязанию. Ужасаюсь я, рассказывая, и сверх всякой меры смущаюсь душой перед нечестием порока, о коем раньше не слышал и не предполагал, что оба пола когда-либо были развращены такой скверной; но – о горе! – толпа таких [преступников] находилась там, столь же неисчислимая, сколь из жалких жалкая. Среди множества пребывавших в этом месте я не видел и не узнал отдельных лиц, ибо огромность мучений и непристойности и невыносимость зловония внушали мне ужас, благодаря чему тяжело мне было даже малое мгновение оставаться там и смотреть на то, что там творилось. И при ужасном вое и причитаниях, когда каждый из них восклицал: «Увы мне! Увы мне! Зачем согрешил я?! Зачем покаянием не исправил греха?!» – так часто вновь причинялась им боль этого истязания, что возгласы плачущих, казалось, разносились по всему свету непрерывным криком13.
VIII. О некоем законнике и его истязании
Хотя я и старался по возможности не глядеть на то, что там делалось, я все же не мог избегнуть зрелища, являемого неким клириком, которого я знавал раньше. В свое время он считался опытнейшим из тех, кого называют законниками и декретистами14, благодаря чему, одаренный церковными доходами, он в изобилии владел ежедневно притекавшими богатствами. Найдя его в достойных проклятия мучениях, я удивлялся тяжести несчастия, которою он был придавлен; а когда я спросил, надеется ли он когда-либо заслужить милосердие, он отвечал: «Увы! – сказал он, – увы, увы мне! знаю, знаю, что до Страшного суда не заслужу никакого милосердия; но даже не уверен я в том, что будет тогда, ибо постоянно, с того дня как я нахожусь в этой напасти, усугубляется мое наказа