В действительности же исследователь Средневековья умеет увидеть принципиальные различия, подобно тому как политик сегодня уверенно прокладывает себе путь, устанавливая тонкости и различия в двух выступлениях и умея немедленно определить своего собеседника как представителя того или иного объединения. По сути, средневековый человек прекрасно знает, что из авторитета можно сделать все что хочешь. «У авторитета восковой нос, форму которого можно изменять по желанию»,- говорил Алан де Лилль в XII веке. Но еще до этого Бернар да Шартр сказал: «Мы подобны карликам на плечах гигантов»; гиганты — это неоспоримые авторитеты, намного более проницательные и дальновидные, чем мы; но мы, как бы малы мы ни были, когда взгромождаемся на них, видим дальше. С одной стороны, следовательно, присутствовало сознание того факта, что они обновляют культуру и идут вперед, с другой стороны, обновление должно было опираться на некую совокупность имеющихся культурных элементов, которые бы обеспечили как некоторые бесспорные положения, так и общий язык. И это было не только догматизмом (даже если часто превращалось в него), но и тем способом, которым средневековый человек реагировал на беспорядок и культурное рассеяние позднеримского периода, на смесь идей, религий, обещаний и язык эллинистического мира, где каждый оказывался один на один со своим сокровищем мудрости. Первое, что следовало сделать,- это восстановить общую тематику, риторику и словарный запас, с помощью которых можно было бы самоопределиться, иначе больше невозможно было бы общаться и (что было особенно важным) невозможно было бы навести мост между интеллигентом и народом — что средневековый ученый по-своему и достаточно авторитарно делал в отличие от интеллигента греческого и римского.
Итак, позиция молодежных политических групп сегодня совершенно такая же и представляет собой реакцию на романтико-идеалистическую оригинальность и плюрализм либеральных перспектив, в которых видится идеологическое прикрытие, маскирующее с помощью различий точек зрения и методов единство господствующего экономического давления. Поиск священных текстов (будь то Маркс или Мао, Гевара или Роза Люксембург) выполняет прежде всего эту функцию: восстановить общую базу дискуссии, корпус признаваемых авторитетных текстов, отталкиваясь от которых можно было бы играть различиями и противопоставлениями. И все это с совершенно средневековым смирением, в точности противоположным духу нового времени, буржуазному и возрожденческому; личность предлагающего не важна больше, и предложение не должно проходить как индивидуальное открытие, но как плод коллективного решения, всегда строго анонимного. Таким образом, общее собрание проходит “quaestio disputata” (расследование путем диспута): на постороннего человека это производит впечатление монотонной и заумной игры, в то время как в процессе его идет спор не только о великих проблемах человеческих судеб, но и о вопросах, касающихся собственности, распределения богатств, взаимоотношений с государем, или о природе движущихся земных или неподвижных небесных тел.
Формы мысли
Быстро сменив (в том, что касается сегодняшнего дня) обстановку, но ни сантиметр не отклонившись в том, что касается средневековой параллели, перенесемся в университетскую аудиторию, где Хомский расщипляет наши высказывания на грамматические атомы, так что каждое ответвление в свою очередь раздваивается, или Якобсон сводит к бинарным элементам фонетические проявления, или Леви-Стросс представляет родственные связи и ткань мифов как основанную на игре противоположностей структуру, или Ролан Барт читает Бальзака, Сада и Игнатия Лойолу, подобно тому как средневековый человек читал Вергилия, прослеживая противопоставляемые и симметричные образы. Ничто так близко не стоит к средневековой интеллектуальной игре, чем структуралистская логика, подобно тому как ничто, в конечном итоге, так не приближается к ней, как формализм современной логики и физико-математической науки. Нас не должно удивлять, что в одной и той же области античности ми можем найти параллели политической дискуссии или научным математическим описательным моделям именно потому, что мы сравниваем живую реальность с рафинированной моделью; но в обоих случаях речь идет о двух способах подхода к реальности, которые не имеют удовлетворительных параллелей в буржуазной культуре нового времени и оба связаны с проектом восстановления перед лицом мира, официальный образ которого потерян или отвергается.
Политик аргументирует тонко, опираясь на авторитет, чтобы дать теоретическое обоснование формирующейся практике; ученый стремится путем классификаций и различий снова придать форму культурному универсуму, взорвавшемуся (подобно греко-римскому) из-за избытка оригинальности и чреватому конфликтами слияния слишком различных течений, Запада и Востока, магии, религии и права, поэзии, медицины или физики. Речь идет о том, чтобы показать, что существуют осевые направления мысли, которые позволяют объединить современных и древних авторов под вывеской одной и той же логики. Формалистические излишества и соблазн антиисторизма, свойственные структурализму, — те же, что и в схоластических дискуссиях, подобно тому как прагматический и преобразовательный порыв революционеров, которые в те времена назывались реформаторами или просто еретиками, должен быть (как и должен был быть) подкреплен яростными теоретическими спорами, а каждый нюанс теории — предполагать различное практическое применение. Даже дискуссия между Св. Бернардом, поборником строгого искусства без излишеств и избыточной изобразительности, и Сюже, сторонником пышной церкви, перегруженной фигуративными изображениями на разных уровнях и в разных планах, находит отклик в противостоянии светского конструктивизма и социалистического реализма, художников-абстракционистов и представителей необарокко, теоретиков-ригористов концептуальной коммуникации и придерживающихся взглядов Макбюэна поборников превращения земного шара в единое поселение при помощи визуальной коммуникации.
Искусство как bricolage [3]
Однако, если мы перейдем к культурным и художественным параллелям, картина станет намного более сложной. С одной стороны, мы имеем достаточно идеальное соответствие между двумя эпохами, которые с одинаково утопическими взглядами на воспитание и одинаковой идеологической маскировкой патерналистских планов духовного руководства пытаются по-разному восполнять расхождение между ученой и народной культурами посредством культуры визуальной. В обе эпохи избранная элита рассуждает о написанных текстах с точки зрения образованности, но затем переводит в зрительные образы основное содержание знания и несущие конструкции доминирующей идеологии. Средние века — цивилизация зрелищного, где собор, великая каменная книга, — одновременно и рекламный плакат, и телеэкран, и мистический комикс, который должен рассказать и объяснить, что такое народы земли, искусства и ремесла, дни года, каковы время посева и сбора урожая, таинства веры, эпизоды священной и светской истории и жизнь святых (великие образцы для подражания, подобные сегодняшним «звездам» и эстрадным певцам, то есть людям из элиты, лишенным политической власти, но воздействующим на публику с огромной силой).
Рядом с этим мощным предприятием народной культуры ведется работа по созданию композиций и коллажей, которой ученая культура занимается на обломках прошлой культуры. Возьмите волшебную шкатулку Корнелла или Армана, коллаж Эрнста, бесполезную машину Мунари или Тингли, и вы окажетесь в обстановке, которая ничего не будет иметь общего с эстетическим вкусом Средневековья. В поэзии это будут центоны, загадки, ирландские кеннинги, акростихи, словесная ткань из множества цитат, напоминающая Паунда и Сангвинетти; безумные этимологические игры Вергилия де Бигорра и Исидора Севильского, которые так похожи на Джойса (Джойс знал об этом), упражнения в композиции времен из поэтических трактатов, которые кажутся программой Годара, и прежде всего пристрастие к собранию и перечислению. Пристрастие в ту эпоху в наиболее концентрированной форме выражавшееся в сокровищах князей или соборов, где без разбора были соединены щип из венца Иисуса, яйцо, найденное в другом яйце, рог единорога, обручальное кольцо Св. Иосифа, череп Св. Иоанна. [4]
Господствовало полное неразличение эстетического и механического предметов (механическая игрушка в виде петуха, искусно отчеканенная, была подарена Гаруном аль-Рашидом Карлу Великому, движущееся ювелирное изделие, если такое возможно), и не было разницы между предметом, возникшим в результате «творчества», и любопытной редкостью, не различались ремесленное и художественное, «серийное» и уникальный экземпляр и, главное, забавное изобретение (лампа в стиле модерн в форме китового уса) и произведение искусства. И над всем господствует ощущение сверкающего цвета и света как физического элемента радости, и неважно, что там нужны были золотые чаши, инкрустированные топазами, чтобы отражать солнечные лучи, преломленные церковными витражами, а здесь мы имеем оргию синтезированных звуков и образов в каком-нибудь зале «Электрик секурз», где свет преломляется с помощью фильтров поляроида.
Хейзинга говорил, что для того, чтобы постичь средневековый эстетический вкус надо подумать о реакции потрясенного буржуа при виде редкого и драгоценного предмета. Хейзинга мыслил понятиями эстетического постромантизма; сегодня мы сочтем, что это реакция того же типа, что возникает у молодого человека при виде плаката, изображающего динозавра или мотоцикл, или при виде радиофицированной волшебной шкатулки, у которой перекатываются светящиеся полосы, нечто среднее между технической моделью и плодом воображения научного фантаста в сочетании с элементами варварского ювелирного искусства.
Наше искусство, как и средневековое, не систематическое, но собирательное и составное; сегодня, как и тогда, сосуществуют элитарный утонченный эксперимент и с размахом созданное предприятие по популяризации (соотношение между миниатюрой и собором такое же, как между Музеем современного искусства и Голливудом) с постоянным взаимообменом