— Я не хочу заработать рак.
Она пожимает плечами.
— Надеюсь, когда я его заработаю, от него уже будет изобретено лекарство.
— Хотелось бы надеяться.
Она снова затягивается, на этот раз еще более глубоко, затем театрально поворачивается ко мне в профиль и выпускает дым.
— Думаю, у тебя вообще нет дурных привычек, — замечает она.
— У меня их целая пачка.
— Например?
— Например, я грызу свои волосы.
— А я ногти, — с вызовом произносит она и поднимает руку, чтобы продемонстрировать. — Мама заставляет меня мазать их какой-то дрянью. Считается, что это помогает бросить.
— И как, помогает?
— Сначала помогало. Но теперь я привыкла к этому вкусу. — Она улыбается. Я тоже. А потом мы обе разражаемся смехом.
— Однако это лучше, чем жевать свои волосы, — замечаю я.
— Почему?
— Потому что когда жуешь свои волосы, они начинают пахнуть тем, что ты ел на завтрак.
— Ужас.
В школе мы вряд ли осмелились бы на такой разговор, но здесь нас никто не слышал. И по большому счету оказывалось, что у нас больше общего, нежели различий. Мы обе были подростками. Мы обе жили в предместье. Я ставлю портфель и подхожу к дивану. Объект подносит ко рту сигарету. Она упирается обеими руками в колени и словно левитируя поднимается вверх, освобождая место для меня.
— У меня завтра контрольная по истории, — говорит она.
— А кто у вас ведет историю?
— Мисс Шулер.
— У нее в столе лежит вибратор.
— Что?!
— Вибратор. Лиза Кларк видела его. В нижнем ящике.
— Не может быть! — Объект потрясен. Потом она прищуривается и погружается в мысли. — Кстати, а для чего они нужны? — доверительно спрашивает она.
— Вибраторы?
— Да. — Она понимает, что такие вещи нужно знать. Но она надеется, что я не стану над ней смеяться. Так в этот день мы заключаем некое соглашение: я отвечаю за такие интеллектуальные предметы, как вибраторы, а она берет на себя социальную сферу.
— Большая часть женщин не может получить оргазм при обычных сношениях, — отвечаю я, приводя цитату из книги, подаренной мне Мег Земка. — Поэтому они нуждаются в стимуляции клитора.
Веснушки Объекта начинают покрываться краской. Естественно, она ошеломлена этими сведениями. Я говорю ей это сидя с левой стороны. И краска начинает распространяться именно с левого уха, словно мои слова оставляют на ее лице видимый след.
— Откуда ты все это знаешь?
— Все об этом знает мисс Шулер.
Смех и улюлюканье гейзером вылетают из ее рта, и Объект валится на спину. Она визжит от удовольствия и отвращения. Она сучит ногами, скидывая на пол сигареты. Ей снова четырнадцать, а не двадцать четыре, и несмотря ни на что мы становимся друзьями.
— «…Не знавшая друзей и брачных песен, я в ужасе своем бреду одна…»
— «…Печаль…»
— «…Печаль меня толкает в этот путь. Отныне…»
— «…не одна…»
— «…не одна!» Больше не могу! «Отныне не одна — я вижу око солнца, и лишь мою судьбу никто… никто…»
— «И лишь моя судьба никем оплакана не будет».
— «Моя судьба оплакана не будет».
Мы снова повторяем свои роли в доме Объекта. Мы возлежим в солнечной комнате на карибских диванах. Когда Объект закрывает глаза, повторяя текст, за ее головой теснятся попугаи. Мы занимаемся уже два часа и прошли уже почти всю пьесу. Домработница Бьюла приносит нам на подносе сэндвичи и бутылки с водой. Бутерброды не с огурцами и не с водяным крессом — пористый хлеб намазан лососевым маслом.
То и дело мы устраиваем перерывы. Объект нуждается в постоянном поддержании сил. Я чувствую себя в ее доме все еще не слишком уютно. Я не могу привыкнуть к тому, что за мной ухаживают. К тому же Бьюла — негритянка, что еще больше усугубляет положение.
— Я очень рада, что мы вместе играем в этом спектакле, — с набитым ртом произносит Объект. — Иначе мы бы никогда не познакомились. — Она умолкает, осознавая смысл сказанного. — То есть я бы никогда не узнала, какая ты классная.
Классная? Каллиопа классная? Я и мечтать не мог о таком, но абсолютно готов согласиться с мнением Объекта.
— Кстати, можно я тебе кое-что скажу? — спрашивает Объект. — О твоей роли?
— Да.
— Ты ведь должна быть слепым и всякое такое. Так вот когда мы жили на Бермудских островах, там был слепой хозяин гостиницы. И знаешь, он пользовался своими ушами как глазами. То есть если кто-нибудь входил, он вот так поворачивал голову. Точно так же, как ты… — Она внезапно обрывает себя и хватает меня за руку. — Только не обижайся, пожалуйста.
— Я не обижаюсь.
— У тебя такое выражение лица!
— Да?
Она держит меня за руку и не отпускает ее.
— Ты правда не обиделась?
— Вовсе нет.
— То есть обычно, когда изображают слепых, все время спотыкаются. А вот тот слепой на Бермудских островах никогда не спотыкался. Он ходил с прямой спиной и всегда знал, что где находится. Он все определял по слуху.
Я отворачиваюсь.
— Вот видишь, ты обиделась.
— Да нет же.
— Нет, обиделась.
— Просто я изображаю слепого, — говорю я. — И пытаюсь воспринимать тебя только на слух.
— Правда? Здорово. Вот именно так. Правда здорово.
Не отпуская моей руки, она наклоняется ближе, и я слышу, чувствую ее горячее дыхание.
— Привет, Тиресий, — смеется она. — Это я, Антигона.
Наступил день спектакля — мы называли это премьерой, хотя все понимали, что последующих представлений не предвидится. Ведущие актеры на складных стульях сидели под сценой в импровизированной гримерке. Остальные восьмиклассницы уже стояли наверху, образовав большой полукруг. Спектакль должен был начаться в семь часов и закончиться до захода солнца. На часах было без пяти семь. Мы слышали, как публика заполняет стадион. Гул все усиливался — звуки голосов, шагов, скрип скамеек и хлопки закрывающихся автомобильных дверей. Мы все были одеты в черные, серые и белые туники до пят. Смутный Объект — в белой. Мистер да Сильва был минималистом — никакого грима, никаких масок.
— Много там народу? — спрашивает Тина Кубек. Максин Гроссингер подсматривает в дырочку.
— Кучи.
— Ты же, наверное, уже привыкла к этому, — замечаю я. — После всех своих выступлений.
— Когда я играю на скрипке, я не нервничаю. А это гораздо страшнее.
— Я тоже очень боюсь, — откликается Объект.
На коленях у нее стоит баночка с облатками, которые она поедает как конфеты. Теперь я знаю, почему она стучала себя по груди в день своего первого появления. Смутный Объект практически постоянно страдает от изжоги, которая усиливается в стрессовых ситуациях. Несколько минут тому назад она выходила, чтобы выкурить последнюю сигарету, а теперь жует противокислотные таблетки. Вероятно, жизнь на унаследованные деньги была чревата приобретением старческих привычек — взрослых потребностей и отчаянных мер по созданию паллиативов. Объект был слишком юн для того, чтобы ее организм реагировал таким образом. У нее не было крошащихся ногтей и мешков под глазами. Но в ней уже проснулась страсть к утонченному саморазрушению. От нее пахло табаком. Желудок был в ужасном состоянии. И лишь ее лицо продолжало излучать осеннюю свежесть. А кошачьи глаза над курносым носом тревожно моргали, вглядываясь в задник, за которым нарастал шум.
— А вон мои мама и папа! — кричит Максин Гроссингер и, повернувшись к нам, расплывается в широкой улыбке.
Я еще никогда не видел, чтобы Максин улыбалась. У нее редкие и неровные зубы, на которых тоже стоит пластинка. И вдруг ее неприкрытая радость сближает нас. Я начинаю понимать, что за пределами школы она абсолютно счастлива. Что там, в доме за кипарисами, она ведет совсем иную жизнь.
— О господи! — Максин снова подсматривает в дырочку. — Они сели в первый ряд. Они будут смотреть прямо на меня.
И мы все по очереди начинаем подсматривать. Только Смутный Объект остается сидеть на своем месте. Я вижу, как подъезжает машина моих родителей. Мильтон останавливается на вершине холма, чтобы окинуть взглядом стадион. Судя по выражению его лица, ему все нравится — и изумрудная трава, и выбеленные деревянные скамейки, и увитая плющом школа в отдалении. В Америке только в Новой Англии можно избавиться от национальных примет. На Мильтоне синий пиджак и кремовые брюки.
Он похож на капитана дальнего плавания. Приобняв за талию Тесси, он спускается вниз, выбирая место.
Потом мы слышим, как публика замолкает, и раздается флейта Пана — это мистер да Сильва включил свой проигрыватель.
Я наклоняюсь к Объекту и говорю:
— Не волнуйся. Все будет замечательно.
Она повторяет про себя роль.
— Ты правда замечательно играешь.
Она отворачивается, опускает голову и снова начинает шевелить губами.
— Ты ничего не забудешь. Мы с тобой повторяли это тысячу раз. Вчера все было отлич…
— Может, ты прекратишь ко мне приставать, — резко одергивает меня Объект. — Я пытаюсь настроиться. — И она смотрит на меня ненавидящими глазами. Потом отворачивается и направляется к сцене.
Я, чувствуя к себе отвращение, с отчаянием смотрю ей вслед. Каллиопа классная? Все что угодно, только не это. Смутный Объект уже тошнит от меня. Чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь, я сдергиваю черную занавеску и заворачиваюсь в нее. Я стою в темноте и больше всего хочу умереть.
Это не было просто лестью. Она действительно прекрасно исполняла свою роль. На сцене исчезала вся ее нервозность, и она начинала двигаться с достоинством. Я уже не говорю о ее физических данных, о том ощущении окровавленного клинка, которое производило ее появление, о том буйстве красок, которое не могло не привлечь к себе внимание. Флейта умолкла, и все снова погрузилось в тишину. Раздались отдельные покашливания. Я посмотрел в дырочку и увидел, что Объект готов к выходу. Она стояла в центральной арке, всего лишь в десяти футах от меня. Я никогда еще не видел такого серьезного и сосредоточенного выражения на ее лице. Вероятно, талант рождает в человеке интеллигентность. И Смутный Объект ощущал в себе именно это зарождение. Ее губы шевелились, словно она беседовала с самим Софоклом, осознавая, вопреки всем своим интеллектуальным способностям, достоинства его великого творения. Именно это происходило с Объектом. И это не имело никакого отношения к ее сигаретам, снобизму, клике ее подружек и чудовищной безграмотности. Она была создана для того, чтобы быть на сцене. Чтобы выходить на нее, стоять на ней и обраща