Старик был рад посетителям. У него только что произошел досадный инцидент: он выпал из верхнего окна на землю. „Это стоить ему тридцать гульденов“, — сказал Джонни. Но старик рассказывал всю историю так, как если бы это была чистая комедия. Его удивляла его собственная немощь — она, в конце концов, была такой нелепой — и он приглашал нас разделить с ним шутку. Его лицо, хотя и очень сморщенное, было все еще красивым, самым живым на нем были глаза. Он родился в Индии и приехал в Британскую Гвиану по контракту, отработал свой контракт и вернулся обратно в Индию, потом опять заключил контракт. Он говорил кое-как по-английски, а также на хинди, голландского он не знал. Как он оказался в Суринаме? Это была самая приятная часть всей шутки. Он женился в Британской Гвиане, а потом — он удрал от жены! Он повторил это не раз и не два. Этот трюк, который он выкинул сорок или пятьдесят лет назад, был самым большим событием в его жизни, и оно не уставало удивлять его. Он убежал от своей первой жены!
Пока он говорил, женщина вместе со злобной собакой сидела на некотором расстоянии в тени и смотрела на нас, играя со вставной челюстью.
А как насчет меня, хотел узнать старик? Бывал ли я за границей? Чем там за границей занимаются? На что заграница похожа? Он хотел от меня конкретных деталей. Я старался. Так я правда знаю заграницу? Он был поражен и не совсем мне верил, но держался почтительно: он называл меня бабу. Он почти не мог представить себе мир за пределами Британской Гвианы и Корони — даже Индия уже поблекла, кроме воспоминания об одной железнодорожной станции — но он чувствовал, что внешний мир был истинным, волшебными миром, без грязи, москитов, пыли и жары. Он скоро умрет, на этом огороженном участке в Корони; и он говорил о смерти как о какой-то неприятной работе. Пока же он проводил дни, сидя на солнце, иногда лежал в чем-то похожем на курятник, и только ночью заходил внутрь. Но он заговорился: мы же гости, чем нас угостить? Кокос?
Он встал, поднялась и женщина, собака зарычала. Он поднял длинный нож, валявшийся в пыли под домом, и срезал для нас несколько кокосов.
У меня болела спина. Она была вся в волдырях от москитов. Голова тоже. Ни итальянский хлопок, ни густые волосы не защищали от комаров Корони.
Брошенный человек, брошенная земля; человек, который с удивлением и покорностью обнаруживает себя затерявшимся в пейзаже, который для него всегда был нереальным, потому что всегда оставался местом навязанного и временного пребывания; рабы, выкраденные с одного континента и брошенные на неприбыльных плантациях другого, откуда они больше никогда не смогут убежать: я был рад покинуть Корони, потому что здесь царили не ленивые негры, а то крайнее запустение, которое настигает всех, кто прошел по Среднему пути.
Мартиника
Меня никогда не привлекали переодевания и "прыганье" по улицам, так что карнавал в Тринидаде всегда вызывал у меня депрессию. В этом году к тому же "военные оркестры" казались не слишком забавными: уж очень они походили на фотографии трагических и нелепых событий в Конго. В этой карнавальной депрессии я летел над Карибами на север. Море было бирюзовым, со смазанными белыми отмелями и синими глубинами; из него возникали коричневые островки в белой опушке.
В колонке светских новостей я прочел, что еще один американец купил кусок острова в Тобаго, вслед за теми, кто купил кусочки Барбадоса, Антигуа, Доминика, Монтсеррата (правительство Монтсеррата проводило целую кампанию по привлечению американских покупателей). Эти острова — небольшие, бедные и перенаселенные. Однажды, из-за их богатства, народ там был обращен в рабов, теперь из-за их красоты народ лишают собственности. Цены на землю круто поползли вверх, на некоторых островах фермеры не смогли их осилить, и началась эмиграция в неприветливые трущобы Лондона, Бирмингема и полудюжины других английских городов. Все бедные страны принимают туризм как неизбежное унижение. Ни одна не зашла в этом так далеко, как некоторые из вест-индских островов, которые ради туризма продают себя в новое рабство. Элита этих островов, которая развлекается совершенно как туристы, жаждет лишь слияния с белыми туристами, и правительства смягчают ограничения по цвету кожи.
"Пошла она в дамскую комнату, — рассказывал мне таксист на одном таком острове. — А они, сам знаешь, что это за народ, решили, что вот прется тут черная. И говорят ей: нет, простите, черным нельзя пользоваться дамской комнатой". Таксист гогочет. "Не знали, что она жена министра, а, парень! Извинялись как настеганные! Мы тут таких вещей не любим". Для таксиста это был личный триумф: жене министра, пусть и никому другому, разрешалось "слияние" с белыми туристами.
Посадка на несколько минут в Сент-Люсии. Взлетно-посадочная полоса была у самого моря, здания аэропорта походили на железнодорожный вокзал. "Напоминает старый добрый Тобаго", — сказал какой-то турист в шортах. Моя депрессия достигла крайней точки.[*]
Мартиника — это Франция. Приезжая сюда из Тринидада, чувствуешь, что пересек не Карибское море, а Ла-Манш. Полицейские — французы, таблички с названиями улиц на бело-голубой эмали французские, кафе французские, меню французские и оформлены на французский манер. На юге пейзаж не слишком тропический: холмистые пастбища, истощенные земледелием, с черными колтунами деревьев тут и там, тонкие коготки и узкие язычки земли, запущенные в открытое море напоминают умеренный пояс, Корнуолл. В отличие от других островов, где есть один город, притягивающий к себе всю островную жизнь, Мартиника полна небольших французских деревушек: каждая со своей церковью, mairie[1] и военным мемориалом (Aux Enfants de… Morts pour la France)[2], каждая со своей историей и со своими героями, чьи потомки имеют в церкви собственные скамьи. Радиостанция объявляет себя как "Radiodiffusion Française"[3]. Политические плакаты — Voter Oui a de Gaulle[4] (недавно прошел референдум) и Meeting de Protestation: Les Colonialistes Ont Assasiné Lumumba[5] — принадлежат метрополии и не похожи ни на что на Карибах. Табачные киоски ломятся от "Голуаза", рекламируется чинзано и Сен-Рафаэль[6] и Paris-Soir[7]. Только люди в основном черные.
Они черные, но французы. Ибо Мартиника — это Франция, законно учрежденный французский департамент, настолько ассимилированный и интегрированный, что Франция, или то, что принято считать этой страной, редко даже когда упоминается по имени. "М. Césaire est en métropole"[8] — сказал мне chef-de-cabinet[9] как если бы мсье Сезар просто отправился на автомобильную прогулку на выходные, а не пролетел 3000 миль до Парижа. Этот миф об интегрированности доводится до такой степени, что по загородным полям Мартиники вьются не иначе как routes nationales[10], которые должны бы вести в Париж.
Даже тридцать лет назад, как пишет Джефри Горер в книге "Африка танцует", житель Мартиники во французской армии в Западной Африке официально числился французом и стоял выше уроженца Африки, с которым его не смешивали. Времена изменились; на Мартинике я общался с одной негритянкой, здешней уроженкой, которая вернулась из Сенегала из-за африканского расизма — для нее совершенно необъяснимого проявления первобытной примитивной извращенности; она рассказывала об этом с горечью, а себя называла une française[11]. В ресторане во время нашествия туристов я увидел, как белая женщина повернулась к черной мартиниканке в солнечных очках и сказала "Nous sommes les seuls français ici"[12]. "Вы англичанин?" — спросил меня белый мартиниканец. "Нет, — сказал я, — я из Тринидада. "Ah! — сказал он, улыбаясь. — Vous faites des nuances!"[13] Александр Бертран, мартиниканский художник, не вполне довольный ситуацией на острове и склонный к национализму, захотел подробнее узнать о расовых беспорядках в Англии. Что их вызвало? Он не мог понять, как могут расовые предрассудки существовать в такой стране, как Англия. У него чуть трубка изо рта не вывались, когда я рассказал ему о дискриминации при обеспечении жильем и работой; это было почти как объяснять устройство Земли жителю другой планеты. "Я рад, что я француз", — вырвалось у него. Слово было сказано. "Ну, то есть мартиниканец с французским гражданством". Более чем Англия для вест-индского британца или даже Голландия для суринамца, для мартиниканца Франция — материнская страна. Во Франции ему открыты любые дороги, и он гордится этим. Нет ничего удивительного в том, что французский вест-индец представляет один крупный французский город в Национальной ассамблее и некоторое время был конституционным преемником де Голля.
Доктор Сен-Сир, представитель одной из самых известных цветных семей Мартиники, пригласил меня на ленч в воскресенье в загородный дом родителей своей жены в Сент-Анн[14]. Сен-Сир был высоким, крепким мулатом, но через минуту его расовая принадлежность забывалась, оставались лишь его французские жесты, французская речь, французские манеры. По дороге на юг мы остановились, чтобы встретить других гостей, двух мужчин и женщину из Франции, которые ждали нас в машине на обочине. Мы опоздали, и многословные извинения Сен-Сира были мгновенно сметены одним из французов: "Mais c’est ma faute. On ma dit qu’aux Antilles il est impoli d’arriver a l’heure".