Проникшись этой уверенностью, он побежал на то место, где играл мальчуган, но там уже никого не было. Он подумал, что мальчик наверняка живет за ближайшими к этому месту воротами, и стал ждать, прислонившись к дереву. Он взглянул на часы — уже восемь, пора быть на работе, а ведь вчера Чжао Чан предупреждал, что сегодня не разрешаются ни отлучки, ни опоздания. Но что значило это предупреждение по сравнению с тем архиважным делом, которым он был занят сейчас? Он прождал с десяток минут, и тут, можно сказать, ему повезло — из соседней двери вышел мальчик с болтавшимся за спиной зеленым ранцем. Чжунъи сразу узнал его по висевшему на груди значку особо больших размеров. Одним прыжком настигнув мальчика, он набросился на него, как выскочивший из-за деревьев грабитель с большой дороги, и схватил его за руку:
— Отвечай, ты видел то письмо?
Мальчик вздрогнул, увидев его искаженное волнением и тревогой бледное лицо, и тут же пустился в рев.
— Не надо плакать, скажи, где мое письмо? — продолжал Чжунъи, не отпуская его руки.
Тут со двора, отделенного от улицы стеной, донесся женский голос: «Сяоцин, Сяоцин, что с тобой?» Следом выбежала женщина небольшого роста с темно-желтым лицом и мокрыми руками — видимо, мать мальчика. На ней был передничек в голубую клетку. Она с ходу накинулась на человека, схватившего ее ребенка:
— Ты что это делаешь?
При виде матери мальчуган принялся реветь еще громче. Чжунъи сконфуженно отпустил его руку и принялся объяснять:
— Я… Я потерял письмо, а ваш мальчик недавно здесь играл. Вот я и спросил, не видел ли он…
Мальчик проговорил сквозь слезы, явно рисуясь перед матерью:
— Он меня схватил, да так больно…
— Ну и спросил бы, а хватать-то зачем, он же тебя не трогал! — пробурчала мать, неласково глядя на Чжунъи, затем повернулась к сыну: — Сяоцин, ты видел его письмо?
— Не видел, ничего я не видел. А он как схватит меня…
Мальчик продолжал всхлипывать и твердить, что не находил письма. Чжунъи оставалось лишь попросить извинения и поспешно ретироваться. Вид у него был весьма жалкий, в ушах все еще звучали плач мальчишки и сердитый голос его матери:
— Подумаешь, письмо потерял. Есть из-за чего кипятиться, на людей кидаться! Первый раз вижу, чтоб ради какого-то письма обижали ребенка…
Постепенно звуки ее голоса пропали в отдалении, но в голове Чжунъи продолжало гудеть. Он понял, что письмо подобрал случайный прохожий. А вся беда была в том, что он хотел скрыть от начальства своего брата приватный характер письма и потому отправил его без своей подписи и адреса в служебном конверте института. Поскольку там было указано местонахождение института, подобравший письмо наверняка в самом скором времени доставит его по этому адресу. Следовательно, Чжунъи сам сунулся в пасть тигра.
8
«Будем снисходительны к раскаявшимся! Будем суровы с упорствующими!»
У Чжунъи прочел на стене института этот лозунг, едва успев войти в ворота. Лозунг был начертан на еще не просохшей от клейстера бумаге огромными, в человеческий рост, иероглифами, сверкавшими черной, тоже еще не высохшей краской. Они ярко выделялись на белой бумаге, лезли в глаза и, казалось, были обращены прямо к нему.
В этот день в институте стояла непривычная тишина, да и вся атмосфера была какой-то необычной. Пустой двор, пустые коридоры, все помещения заперты. Он распахнул дверь в свой кабинет — ни души. Солнечный свет свободно лился через четыре широких окна, и лучи, отражаясь от стеклянных поверхностей столбов, слепили глаза. В учреждениях уже перестали топить, и в комнатах, не согреваемых ни переносными печами, ни калориферами, стоял холод. На своем столе он обнаружил записку следующего содержания:
«Чжунъи!
С сегодняшнего дня наш сектор вместе с сектором новой истории начинает вести кампанию. Мы все пошли туда. Приходи и ты, не задерживайся.
Он поспешил в сектор новой истории. Там помещение было вдвое больше, чем у них. Его сослуживцы Цинь Цюань и Чжан Динчэнь сидели вперемешку с сотрудниками и сотрудницами другого сектора. Чжан Динчэнь на сей раз был одет в старую, застиранную до белизны синюю куртку из грубой ткани. По одному ему известной причине он надевал ее каждый раз, как затевалось очередное мероприятие, поэтому острословы именовали ее не иначе как «спортивная одежда». В этот момент все были заняты какой-то писаниной. На пять столов приходилось вдвое больше людей, им было тесно, но никто не жаловался, занятый своим делом. Все заметили, что вошел У Чжунъи, но никто его не приветствовал. Только Цинь Цюань слегка повернул к нему свое тощее мрачное лицо, кивнул, но не сказал ни слова.
Всего за одну ночь отношения между людьми изменились до неузнаваемости, на прежнюю дружбу рассчитывать уже не приходилось. Дружба испарилась, словно вода на сильном огне, и остались лишь отношения типа «ты — мне, я — тебе», причем никто этого не скрывал.
У Чжунъи присмотрелся и увидел, что Цинь Цюань своим превосходным «уставным» почерком пишет дацзыбао. Заголовок, выведенный иероглифами в кулак величиной, возвещал: «Приветствую всех, кто будет как следует разоблачать и критиковать меня!» Дальнейший текст был написан очень четкими и правильными знаками, расположенными на равном расстоянии друг от друга. В начале каждой из предыдущих кампаний он делал такой тактический ход, но это ни в коей мере не спасало его от ожесточенных нападок и проработок. Перед каждым из остальных сотрудников лежал разлинованный лист бумаги средних размеров. Некоторые что-то писали на нем не отрываясь, другие застыли с перьями в руках, третьи при виде вошедшего Чжунъи прикрыли ладонью написанное. Но тот вовсе и не собирался подглядывать, понимая, что в такой момент человек, проявляющий излишнее любопытство к чужим писаниям, сам выглядит подозрительно.
Дверные петли скрипнули, и в помещение вошел худощавый высокий мужчина средних лет в прямоугольных очках с тонкой черной оправой. На его отглаженном форменном кителе выделялся позолоченный зажим авторучки. Подобные руководящие работники попадаются в каждом учебном или исследовательском институте, в каждом учреждении. С первого взгляда видно, что это люди способные, осмотрительные и многоопытные во всех отношениях. Порой излишне строгие и самоуверенные, они тем не менее пользуются у подчиненных большим авторитетом за порядочность и сугубо деловой подход.
Вошедшего звали Цуй Цзинчунь, он заведовал сектором новой истории. Всегда, при любых переменах обстановки, он старался поддерживать определенную дистанцию между собой и сослуживцами, так что при внешне добрых отношениях никто не мог похвастаться близостью к нему. И никто не решился бы сказать, что на самом деле таится в глубине его души.
— Вы опоздали. Что-нибудь случилось? Заболели? — спросил Цуй Цзинчунь, видя необычное выражение лица У Чжунъи.
— Нет-нет, со мной ничего… — поторопился ответить тот, но затем добавил: — У меня голова было закружилась — наверное, угорел немножко с вечера. Но сейчас все в порядке…
Он вообще не привык лгать, да и волнение сказалось, поэтому в его ответе начало противоречило концу. Цуй Цзинчунь сразу понял, что необычный вид У Чжунъи объясняется не физиологическими, а психологическими причинами. С чего бы это, ведь раньше, при прежних кампаниях, такого за У Чжунъи не замечалось. В душе Цуй Цзинчуня запечатлелся маленький, еле различимый вопросительный знак. В подобных ситуациях люди становятся чрезвычайно наблюдательными, даже у самых тупых по нервам как бы пробегает электричество, а с органов чувств спадают все покровы. Цуй Цзинчунь закрепил вопросительный знак в своем сознании, но виду не подал и сказал:
— С нынешнего дня ваш сектор региональных проблем будет проводить все мероприятия вместе с нашим. Руководство института создало рабочую группу для ведения кампании во главе с Цзя Дачжэнем из политотдела. Ваш заведующий Чжао Чан вошел в эту группу, поэтому проводить кампанию в нашем объединенном секторе пока что буду я. Вот, возьмите. Напишете — отдадите мне.
Он передал Чжунъи лежавшую на столе пачку бумаг, а затем сугубо официальным, серьезным тоном обратился к Цинь Цюаню:
— А вас я попрошу проследовать вместе со мной в рабочую группу. Там хотят вас видеть.
— Иду! — ответил Цинь Цюань.
Было очевидно: за желанием группы видеть его не кроется ничего хорошего. Но он, будучи человеком опытным, не выказал никаких признаков паники. Он не торопясь надел на свою ручку бамбуковый наконечник, сложил втрое недописанный лист бумаги и придавил его чернильницей. Затем он взял со стола чайную кружку, с большим, нежели обычно, шумом проглотил остававшийся в ней кипяток — казалось, в горле у него прокатился булыжник. Наконец, поставив кружку обратно на стол, он пошел вслед за Цуй Цзинчунем.
Все происшедшее произвело на Чжунъи гнетущее впечатление. Он сел на освободившееся после Цинь Цюаня место и взглянул на переданные ему заведующим бланки, отпечатанные на гектографе. Один был озаглавлен «Разоблачительное письмо»; на нем был начертан лозунг «Разоблачение — подвиг, укрывательство — преступление» и оставлено место для имени «разоблачающего». Вторая бумага называлась «Заявление о добровольной явке с повинной». В ней тоже было оставлено место для подписи «раскаявшегося» и напечатан уже известный лозунг: «Будем снисходительны к раскаявшимся! Будем суровы к упорствующим!» Чистый лист бумаги, приглашавший к «добровольной явке с повинной», как будто притягивал его к себе.
Взор Чжунъи остановился на росшей за окном иве. Ее ветви с недавно распустившимися листьями покачивались под легким дуновением ветра, пленяя своей нежной зеленью, но в сердце Чжунъи это не рождало никакого отклика. В его мозгу что-то вращалось быстро-быстро, словно мотор. Маленькие дети любят, забившись в уголок, придумывать разные страшные сцены и пугать самих себя; вот и он представлял во всех леденящих кровь подробностях последствия, к которым может привести утерянное письмо. К тому же по силе воображения он сегодня вполне мог соперничать с Дюма-отцом. Вдруг ему вспомнилось, что, обыск