Он оцепенел. Стал туп, как деревянный петух. Конечно, все, что с ним произошло, — это пустяк, ничтожная плата за возрождение Китая, за новый путь человечества к свободе и счастью, за его собственное обновление. Оглянись: в полях, цехах, магазинах, квартирах, поездах и автомобилях — всюду люди, нормальные, здоровые, толпящиеся, собирающиеся в кучки люди. Есть ли среди них второй такой болван, невропат, глотнувший не ту микстуру, который среди этого столпотворения вдруг схватится за свои крошечные черные головастики на пяти линеечках? Чем замечателен этот ваш Бетховен? Сумеет ли он спеть арию из образцового революционного спектакля? А этот, который «чай», включен ли он в пять красных категорий[43]?
И тогда он восславил грохот чугунных колес по нескончаемым стальным рельсам, восславил могучий гудок локомотива, из туннеля в горе вырывающегося на просторы, восславил движение — вперед, вперед, вперед сквозь ночи и дни, презрев все, что осталось позади.
Ну, а потом перед его глазами уже не стало и локомотивов: место, куда его отправили, отстоит от железной дороги на тысячу километров, и он тащится на этом усталом, ко всему на свете потерявшем интерес одре.
Еще до того, как он покинул деревушку, ожидало его легкое, но не совсем приятное интермеццо, и все из-за этой черной собачонки, такой тощей, что можно пересчитать все ребра. Когда Цао Цяньли, выйдя из магазина с его симпатичной продавщицей, вскарабкался снова на лошадь, дабы взять курс к подножию гор, и уже почти выехал за околицу, из-за каких-то ветхих, покосившихся ворот вдруг выскочила грязная черная собака. И, точно взбесившись, ринулась на Цао Цяньли и его чалого, подняла яростный лай — ну, прямо набат, переполошивший всех собак в округе! Какой-то вопль, ненормальный, не собачий, от такого начинаются конвульсии и нервный тик, и вот этот вопль вместе с той, кто его испускала, свистящей пулей устремились к Цао Цяньли и его лошади — Цао Цяньли показалось, что в него вонзили нож. Не раз заезжал он в пастушеские районы и давно привык к собакам — без особого интереса они бежали за лошадьми, верблюдами, ослами, даже велосипедами, без всякой задней мысли брехали, завидуя им, тявкали на существа, которые были сильнее, выносливей их, и ни одна лошадь, даже такая необузданная, темпераментная, как тот гнедок, не обращала на них внимания. Заслышав это жалкое тявканье, довольные всадники принимали бравый вид — оно ведь предупреждало об их приближении. Поэтому и уйгуры, и казахи, и татары — все на один лад говаривали: «Собака лает, а караван верблюдов идет своей дорогой». Но на сей раз напор этой черной собачонки с выпирающими ребрами был таков, что смиренный одер прянул ушами.
Собачонка буквально приклеилась к ним. Цао Цяньли видел тошнотворные пятна зеленоватой грязи на редкой шерсти и крошечные, налившиеся кровью глазки. Бешеная? Это опасно для человека? Цао Цяньли сжал лошадь коленями, пристукнул каблуками, чтобы прибавила шагу, и подумал, что зря не запасся высокими сапогами. Все сущее разумно: сапоги с высокими голенищами, которые носят здесь летом, играют защитную роль!
Но старая кляча отнюдь не собиралась бежать. Подергав ушами и показав тем самым, что еще существует, еще жива, она утратила интерес и к собачонке, и к Цао Цяньли, перестала реагировать на них, и казалось, что скорее позволит собаке искусать себя, чем изменит своему неспешному шагу. А чернуха без всякого почтения ухватила Цао Цяньли за штанину, и он почувствовал, как собачьи зубы раздирают ее, ну-ну, а если ей придет в голову куснуть, она же доберется до голени, оставив на ней следы острых клыков. Дважды уже Цао Цяньли кусали здешние собаки, рвали так, словно смертельно ненавидели! Цао Цяньли и растерялся, и вознегодовал, с воплем соскочил с лошади, намереваясь с голыми руками вступить в схватку со злобной псиной, он пришел в такую ярость, что готов был биться, пока не прикончит эту шелудивую собачонку, не разорвет ее на мелкие клочья. В одно мгновенье ярость превратила его в храбреца, неустрашимого богатыря весьма воинственного вида. Но в ту же секунду, как Цао Цяньли соскочил с лошади, собачонка поджала хвост и улепетнула, растворилась, как дымок, ни следа, ни звука, не нагонишь, не отыщешь, так что рык Цао Цяньли, сотрясший вершины Тайшаня[44], его прыжок, его готовность к бою — обернулись стрелой, выпущенной без цели, нечего было и огород городить, народ смешить.
Досада и безразличие разом овладели Цао Цяньли. И приятные воспоминания о миловидной продавщице, и боевой пыл, вызванный злобной собачонкой, — все испарилось.
Он вступил в горы. Когда подъем только начинается, перемен еще не замечаешь, и перед глазами — все те же белые и зеленые колючки, красные песчаники да черные камни. Голо в песках Гоби, лысо на горном склоне, и задувает все тот же сухой, пыльный ветер, от которого трескались губы, пересыхал рот. Поднимаясь по горной дороге, лошадь тратила заметно больше усилий и, чем дальше, тем отчаянней изгибала хребет. Вот и еще один изъян старого чалого: доброму ли коню так извиваться? Корчится почище, чем в том западном твисте, так что и ты вынужден крутиться вместе с лошадью, будто поясница у тебя на подшипниках… Несколько часов такой езды — и задница развалится, разве нет? К счастью, Цао Цяньли не был новичком в верховой езде, он быстренько сместился влево, уперся левой ногой в стремя, а правую ослабил — и завис с одного бока, будто мешочек грыжи. Посмотреть со стороны — Цао Цяньли отчаянно болтается на лошади, туда, сюда, а на самом деле его зад, оберегаемый от чрезмерного трения о седло, висел в пустоте, и хотя левая нога трудилась изо всех сил, остальные части тела оставались расслабленными.
И все же давай-ка помедленней! Ему-то ничего, даже удобно, а лошади? Какой механик способен вычислить дополнительную нагрузку от этой позы, хотя и не он ее изобрел? Чтобы достичь равновесия, устойчивости и двигаться вперед, на лошади должны были сидеть как бы два Цао Цяньли: слева — настоящий, а справа — воображаемый. В действительности-то справа пусто, и сиди он не на лошади, а на деревянной раме, давно бы уже опрокинулся, а коняга, уж не знаю из каких сил, справляется с креном и мерно вышагивает все вверх и вверх!
Тихо и просто, не спотыкаясь, не падая, влачит свою ношу лошадушка! Умниками презираемая, без зазрения совести гонимая и терзаемая лошадушка! Подумав так, Цао Цяньли вновь, как только что, сместился на один бок, но на сей раз не до конца, а лишь чуть приподнявшись над седлом и напружинив ноги.
Тем временем, пока он то думал, то дергался, то кренился, то выпрямлялся, лошадь доставила его в совершенно иной мир. Перемена разительная, нет, воистину способность передвигаться заслуживает лишь восхищения. Вы только взгляните, какое крохотное русло горной речушки открылось перед ним! Срываясь тонким серебристым каскадом, струйки собирались в шаловливый горный ручеек. В верховьях каким-то образом исхитрился вырасти тополек, густо усыпанный мелкими листочками, — ну, точно хранитель горного прохода или радушный хозяин, издали приветствующий гостей и объявляющий, что пески Гоби и лысые склоны остались позади, а впереди — мир богатый и щедрый. Под ногами расстилалась буйная многолетняя трава — сплетенье зеленого с желтым, высохшего с цветущим. Из травы, протягивая к вершинам гор, к небесам изогнутые вкривь и вкось ветви, поднимались дички с крохотными, до оскомины кислыми плодами. Дорога была вся истоптана копытами коров, лошадей, овец (знак совместного бытия человека и животных), великая природа окрест обретала жизненную силу, а воздух — свежесть и чистоту. А эта влажная — хоть выжимай — бурая почва и кустарник, торчащий из земли и зорко оберегающий ее от атак наводнения, — как все пленяет человека, столь долго пересекавшего бесконечную пустыню! Вот оно, очарование гор! Вот она, неожиданная южная прелесть севера! Вот она, наконец, оптимальная среда обитания для человека! Цао Цяньли натянул поводья, и чалый мгновенно встал. Уж на что глупая скотина, а и в той, похоже, что-то отозвалось? Вон, видишь, как она раскорячилась?
В этих живописных местах он всегда ощущал себя так, словно и сам попал на полотно, где пустынная Гоби и прелестный ручеек как бы оттеняют друг друга. Будто замкнутый крохотный мирок внутри огромного внешнего мира. Пейзаж в картинной галерее — это, конечно, прекрасно и благостно; ну, а если пейзаж повесить, скажем, на стенке котельной? Что произойдет? Допустим, он не закоптится, не утратит свежести, — не покажется ли он нам милее и дороже? А если в каждой котельной повесить по такому прелестному пейзажу, не станет ли котельное существование чуть полегче?
Старый чалый вдруг содрогнулся, будто пружина спустилась, дернул головой, и поводья вырвались из рук Цао Цяньли. Тот даже не успел сообразить, что произошло, как лошадь взбрыкнула раз, другой — этакий атлет в тройном прыжке, — и Цао Цяньли качнуло так, что он едва не полетел на землю. Бросая его из стороны в сторону, лошадь увлекла Цао Цяньли прочь от этого живописного, точно на картине, игрушечного ущелья с крошечным водопадом, похоже, взобралась на крутой склон, побежала по камням, и вот тут-то Цао Цяньли словно померещился какой-то звук. «Змея!» — испугался он, решив, что секундой раньше в ушах раздалось именно шуршание, «змея?» — вскричал он и обернулся, но ничего под ногами не увидел, «змея», — уверился он, однако лошадь уже успокоилась, вероятно, покинув опасное место, втянула брюхо и покачала головой, словно собираясь что-то сказать, объяснить Цао Цяньли, посочувствовать ему. Повела шеей — подбери, дескать, поводья. Они у здешних ездовых лошадей были толстыми и длинными, волочились по земле, так что лошадь могла споткнуться.
Цао Цяньли постепенно отошел от потрясения. Да он и не почувствовал испуга — тот исчез, не успев возникнуть, и лошадь, как ни в чем не бывало, продолжала бесстрастно, флегматично трусить. Вновь свесила голову, словно и не привлекала ее изумрудная травка, которую, казалось, так легко достать — только протяни губы. Этакая скелетина — в чем душа держится? — недоумевал Цао Цяньли, как же это она сумела из оврага вспрыгнуть на гребень склона, куда и дороги не было, — будто взлетела туда. Ах, ты, жалкий, хилый, усталый, дряхлый коняга, сколько в тебе, оказывается, т