Да, это был нелегкий вопрос. Учиться Чжан Шуанси не довелось, но природа одарила его талантом образного мышления. Он ответил так:
— Рано поутру сегодня попал я на скотный двор третьей бригады. Застал там жену Эрхана. Она пришла за ослом с белыми отметинками вокруг глаз, чтобы поехать к родичам. Но осел почему-то только ревел по-ослиному и ни за что не желал идти. Она его и так и сяк, и кнутом хлестала, а он уперся и ни с места. Потом она его кнутовищем, а он все равно не идет, хоть тресни! Тогда жена Эрхана говорит ишаку: «Чего ты боишься, чего пугаешься?» А тот только мотает головой. Она ему снова: «Может быть, тебе корму не задавали, сеном не кормили?» Осел по-прежнему только головой мотает. «Тогда о чем ты кручинишься, что твое сердце гложет?» — опять спрашивает жена Эрхана. И вот тут-то ослик поднял голову, оскалил зубы и стал тыкаться ей в лицо. Жена Эрхана прямо-таки ополоумела от страха, узелок из рук у нее вывалился, и она не своим голосом как заорет: «Ой-ой-ой! Помогите! Дядя Ли Тао, осел ваш… кусается!» Примчался на крик наш скотник, старик Ли Тао, увидел осла с оскалившимися зубами, спокойно сказал ей: «Да не бойся ты, не укусит он тебя. Это я оплошал, в хлопотах да в заботах забыл почистить ему зубы». Старик отвел осла обратно в стойло, принес тазик свежей воды, достал зубную щетку стерильной чистоты, трижды почистил ему верхние зубы, трижды — нижние, трижды — десны, прошелся всего трижды три — девять раз, только после этого вручил жене Эрхана повод. Шлепнул осла по крупу, сказал: «Ну, теперь ступай!» Ослик довольно фыркнул и послушно зашагал за женой Эрхана. Он шел, то и дело взбрыкивая копытцами от полноты чувств.
От напряженной работы мысли на кончике носа Чжан Шуанси выступили бусинки пота. Вытерев пот, он развел перед Ян Вэньсю руками и сказал:
— Вот и все.
Ян Вэньсю спросил, торопливо записывая этот рассказ в блокнот:
— А какая польза животным от чистки зубов?
На сей раз Чжан Шуанси помогло логическое мышление:
— Язв не будет ни во рту, ни на языке!
Этот рапорт удостоился наибольшего успеха, и Чжан Шуанси церемонно принял из рук Яна почетный вымпел, на котором красовалась надпись: «Передовику борьбы за гигиену». Покинув правление коммуны, он заткнул вымпел за пояс, а дома сунул его в щель в стене и никому не показывал.
С этих пор каждый раз, когда устраивались собрания с рапортами о ходе какой-нибудь кампании, да если при этом еще и присутствовал Ян Вэньсю, язык Чжан Шуанси, то ли в соответствии с учением Павлова об условных рефлексах, то ли по ньютоновскому закону инерции, всегда находил убедительные доказательства, подтверждающие нужность и своевременность этих кампаний. К примеру, когда докладывали о ходе движения за ликвидацию неграмотности, он поведал о двух стариках-супругах из его села, которым уже перевалило за семьдесят. Поскольку оба они по ночам страдали бессонницей, старик решил учить жену грамоте: пальцем он чертил на спине своей благоверной иероглифы, а та должна была угадывать их — так они занимались учебой до вторых петухов… Когда созвали собрание о ходе кампании по искоренению четырех зол[66], он доложил, что в Лицзячжае теперь кошки орут от голода, так как нет мышей — люди всех уничтожили. А вот дела с истреблением воробьиного племени обстоят не совсем ладно: не удалось разорить гнездо под стрехой старого храма предков. Когда он ночью с карманным фонариком пошел туда, чтобы поймать воробьев, нашел там только птичий помет — оказывается, пичуги успели переселиться в другое место. Ох уж эти шустрые и дошлые воробьи!
Ян Вэньсю, таким образом, не раз и не два отмечал, что изменения в Лицзячжае происходят в лучшую сторону. А технический секретарь правления коммуны Сяотао частенько звонил сюда по телефону:
— Алло, алло! Это Лицзячжай? Шуанси там? А, это ты. Правление коммуны готовит докладную в уезд, секретарь Ян просит, чтобы ты дал живые примеры, живой материал для отчета, слышишь, живой!
Всякий раз после ответа на подобные телефонные звонки Чжан Шуанси долго отплевывался, будто муху проглотил, и говорил Цуй Вэню:
— Черт побери, ты попал тогда в точку, действительно, за бахвальство не взыскивают. — А потом просительно добавлял: — Смотри, не разболтай Тунчжуну, узнает — расквасит мне нос своим старым сапожищем, как пить дать, расквасит!
Поздней осенью в прошлом году Чжан Шуанси все-таки горько поплатился за свое бахвальство. А дело было так. Он пошел в коммуну на совещание, посвященное завершению страды. Войдя в ворота правления, он увидел на щите, укрепленном как раз напротив ворот, диаграмму: в самой верхней ее части была нарисована ракета, а потом вниз шли в таком порядке — самолет, автомобиль, воловья упряжка, черепаха, а поверх всего этого — надпись: «Сравнительные итоги осеннего урожая в коммуне Шилипу». Он подумал: «Здоровье у меня неважное, чтобы летать в ракете, еще голова закружится. Сесть на черепаху? В хвосте плестись тоже не с руки». Поэтому, когда докладывали об урожае, он не полез вперед, но и не слишком пятился назад, а решил пристроиться к уровню тех бригад, которые занимают места чуть выше среднего. Из-за этого ему пришлось назвать цифру урожая на сто тысяч цзиней большую, чем они собрали, и таким образом получилось, что вернулся он домой на «самолете».
Прослышав о том, что их бригада угодила на «самолет», Ли Тунчжун устроил ему настоящий разнос.
— Брат Шуанси, ты, оказывается, тоже научился трепать языком! Ведь этих ста тысяч цзиней хлеба нет в закромах, они как в зеркале — видишь, а ухватить не можешь! И кому же ты их предназначил? Рабочим? Солдатам Народно-освободительной армии? ЦК партии, председатель Мао призывают нас напряженно работать, а не выдувать фигурные конфеты из сладкой патоки. Выдуй хоть рай — поселить-то туда никого не поселишь!
Как некогда в битве под Шанганьлином неистовый Ли Тунчжун дал мощный залп из всех орудий и тут же помчался в правление коммуны:
— Сбросьте с нас сто тысяч цзиней, мы готовы пересесть на «черепаху», — попросил он там.
Десять дней не мог он вырваться домой. Все эти десять долгих дней он провел вместе с бригадирами, угодившими на «воловью упряжку» или «черепаху», на втором этаже небольшого здания, стоявшего в заднем дворике правления коммуны. Всех их прорабатывали за правый уклон. А вернувшись домой, он узнал, что с осенней хлебосдачей коммунары Лицзячжая, под руководством рабочей группы по борьбе против «сокрытия урожая», уже успешно справились: сдали сверх плана сто тысяч цзиней зерна.
И вот теперь сидит Чжан Шуанси на кане[67] в позе молящегося, плачет и на чем свет стоит бранит себя:
— Глупец, дурья башка! Зачем сел в «самолет»?!
5. Дядюшка Лаоган и его ключи
Сколько калорий в девяти лянах и трех цянях мяса?
На седьмой день после того, как было съедено все до последней крошки, Ли Тунчжун с фельдшером Ваном дом за домом обошли деревню. Они выяснили, что все четыреста девяносто человек опухли от голода, а около ста из них уже не могут двигаться, лежат, не поднимаясь. Весь почерневший от голода, Ван говорил Ли Тунчжуну, с беспокойством постукивая посохом по земле:
— Не будет хлеба еще два дня, придется тебе организовать похоронную команду для рытья могил на Западных холмах.
Последним домом, куда они зашли, был дом дядюшки Лаогана, директора столовой. Четыре дня назад, поплакав в столовской кладовке, он вернулся домой, занемог и слег. В кладовке не осталось никаких продуктов, и ему больше не надо было по сто раз на дню отпирать и запирать ее, отпускать одно, принимать другое, взвешивать, записывать в приходно-расходную книгу. Жизнь потеряла всякий смысл. Духовная опора, поддерживавшая бренное тело, внезапно надломилась. Сейчас этот человек лежал на постели и держал на раскрытой ладони связку ключей от кладовки. «Старые спутники мои, вот и пришло время прощаться. С собой вас взять не могу, там вы мне не понадобитесь…»
Подойдя к его двору, Ли и Ван увидели знакомую надпись на мемориальной дощечке, прикрепленной к стене: «В этом доме живет семья славного воина, отдавшего жизнь за Родину». Тяжесть навалилась на сердце. Единственный сын Лаогана погиб в сорок четвертом в боях под Хуайхаем, оставив отца и мать без кормильца. Старики эти, быть может, больше других заслужили право хоть немного пожить в тепле и достатке.
Они вошли во двор, и до их слуха донесся из дома надтреснутый голос Лаогана:
— …Человек умирает — все равно, что лампа гаснет, надо ль саван шить!.. Если тебе жалко меня, лучше выдерни клок ваты из стеганого одеяла… дай пожевать немного…
Услышав это, фельдшер бессильно опустился на лежавший под ясенем валун, на котором колотили белье во время стирки.
— Не могу, невмоготу видеть такое… — шептали его губы.
Ли Тунчжун вошел в домик один. Старуха шила для мужа саван из мешковины. Увидев гостя, заплакала. Принесла табуреточку, предложила сесть:
— Старик, видно, не жилец на этом свете. Промаялся, если прикинуть, шестьдесят с лишним, хватит. Ничего в голову сейчас не идет, все думаю: весь свой век сеял он хлеб, больше года управлял столовой, а раздобыть хоть горсть зерна, чтобы дать ему пожевать перед смертью, не могу…
Лаоган лежал во внутренней комнате, но слова жены расслышал.
— Спросила бы лучше, что Тунчжун сам ел сегодня. Слышь-ка, Тунчжун, не обращай на нее внимания… подойди… дай я на тебя взгляну еще разок…
Тунчжун прошел к нему, сел на край постели, взял старика за руку.
— Виноват я перед вами, ума не хватило, вот и приходится всем расплачиваться за это… из-за меня…
— Не виним мы тебя, сынок, не виним.
Старик ласково посмотрел на Тунчжуна, отстегнул с пояса ключи и, держа их обеими руками, сказал:
— Партячейка, все люди доверяли мне, позволили заведовать столовой в течение года семи месяцев и восьми дней… Не умел я ничего, только и знал, что отпирать да запирать кладовку… не по моему разуму было делить с вами заботы… Когда привезут зерно, выберите нового, надежного… передайте ему эти ключи, — губы Лаогана дрожали, трясущимися руками он протянул связку Тунчжуну.