Напуганными глазами смотрел Шитоу на Тунчжуна, потом как-то сразу опустился на корточки и зарыдал, уткнувшись лицом в ладони.
7. Кровавые отпечатки пальцев
Вернуться с пустыми руками? Лишить людей последней надежды? Словно раненый лев, Ли Тунчжун ходил взад и вперед по снегу перед правлением коммуны. Он представил себе почти пятьсот пар глаз, устремленных на дорогу, что идет на юго-восток от Лицзячжая. Их одноногий секретарь должен вернуться именно этой дорогой, добыв для них пищу, но секретарю придется сказать им: «Земляки, мы голодаем оттого, что неучи, в химии не разбираемся…»
Да, Ли Тунчжун, имей в виду, коммунары уже семь дней не брали в рот ни крошки! Что ты предпримешь, чтобы спасти их от голодной смерти? Можешь ли ты, например, заставить пшеницу сегодня ночью заколоситься, а к полудню созреть? Можешь ли ты сделать так, чтобы у тех ста тысяч цзиней зерна, изъятых в ходе борьбы против «сокрытия урожая», выросли вдруг ноги и они вернулись в Лицзячжай? Можешь ли ты, наконец, сказать коммунарам: «Опыт голодного 1942 года подтвердил — белую глину из долины Кудангоу, что в Северных горах, есть можно, она полностью заменяет хлеб»? Если нет, то отважься и скажи: «Земляки мои! Сжальтесь надо мной, одноногим бездарем, не под силу мне эта ноша! Возьмите палки, чтобы отбиваться от собак, и идите каждый своей дорогой, вымаливайте по пути куски на пропитание!» А сам вынь свидетельство об инвалидности первой группы, нацепи его на бамбуковый шест, подними повыше, возьми с собой жену и сына и ступай в дом для инвалидов войны!
Нет! Нет! Так не пойдет! Если б на земле не было обездоленных, сирых и голодных, зачем тогда коммунистическая партия! Коммунист Ли Тунчжун, разве ты сражался на берегах реки Ялуцзян[69] и без ноги вернулся домой для того, чтобы бросить земляков сейчас, когда ты больше всего им нужен?
Все кипело в сердце Ли Тунчжуна. Значит, остается одно. Он понимал, чем это ему грозит, но другого пути нет. Пройдет ли он его до конца? Этого он не знал. И он решительно зашагал к зернохранилищу Каошаньдянь, расположенному у Западных холмов.
У зернохранилища на прислоненной к стене лестнице стоял однорукий, средних лет мужчина. Держа в левой руке метлу, он счищал снег с крыши амбара. Работал он ловко, словно орудовать метлой одной рукой, именно левой, было для него самым естественным занятием.
Это был боевой товарищ Ли Тунчжуна, заведующий зернохранилищем Чжу Лаоцин. В боях за корейский городок Тэсудон, где был разгромлен 38-й полк 2-й дивизии американской армии, один из них лишился руки, другой — ноги. Безногий перевязал безрукого, а безрукий на себе дотащил безногого до медсанчасти, где им оказали первую помощь. Потом оба они вернулись на родину, попали в дом для инвалидов войны. Оба, однако, не привыкли к безделью; демобилизовавшись, один вернулся к крестьянскому труду, другой стал работать заведующим зернохранилищем.
— Здравия желаю, товарищ старшина! — Подойдя к лестнице, громко, по-военному обратился Ли Тунчжун.
Чжу Лаоцин посмотрел вниз, стало видно его желтое, поросшее черной щетиной лицо.
— А-а, командир второго отделения явился, каким ветром занесло?
— Докладываю, товарищ старшина: прибыл за продуктами! Одолжишь? — Тунчжун говорил серьезно, без тени улыбки на лице.
— Я тебя не совсем понял.
— Я говорю, пришел одолжить зерна.
— Одолжить? — Чжу Лаоцин покачал головой, спустился с лестницы. Он обратил внимание на нездоровый вид боевого друга, казалось, тот перенес тяжелую болезнь, и глаза его неестественно блестели. — Тунчжун, я знаю, в деревнях плохо с едой. Но я, худо-бедно, еще ношу френч с четырьмя карманами — как-никак, человек казенный, — будь то засуха или наводнение, у меня всегда есть твердый, гарантированный доход. Знаю, что меньше двадцати девяти цзиней зерна в месяц не получу. Так что пампушки найдутся, поделюсь с тобой, не беспокойся. А ты — одолжить!
Так, выговаривая, он не спеша повел Тунчжуна в каморку, которая служила ему конторой и спальней, неторопливо зашел за печку, топившуюся углем, вытащил из деревянного ящика полмешка муки, положил на стол и нарочито громко, приказным тоном сказал:
— Забирай!
Ли Тунчжун отодвинул мешок.
— Этого мало. Я имел в виду одолжить зерно из твоего большого амбара, пятьдесят тысяч цзиней!
Чжу Лаоцин, как ужаленный, вскочил со своего места и уставился на товарища.
— О чем это ты?
— О зерне из амбара, заимообразно, пятьдесят тысяч цзиней. — Каждое его слово звучало четко и громко, как выстрел.
Чжу Лаоцин снова шумно опустился на стул. Он понял, что не ослышался. Прикрыл плотно дверь каморки.
— Тунчжун, ты что, спятил? Нет таких правил!
— Знаю, что нет! — Ли Тунчжун бросил свою ватную шапку на стол. — Чжу, старина, четыреста девяносто человек в Лицзячжае крошки хлеба в рот не брали уже семь дней, держатся на одной репе, сваренной в пустой воде. Партия поручила мне этих людей, не могу я, сложа руки, смотреть, как они умирают!
— Ну и дела… — только и мог выдавить из себя озадаченный Чжу Лаоцин.
— Будь они лодыри, забросившие свои поля, отвел бы я их на вершину Северных гор, сели бы мы там, разинули рты и глотали бы северо-западный ветер. Но народ у нас в Лицзячжае работящий, терпеливый, трудяги, можно сказать. У кого из них руки не в мозолях… с добрый медяк! Разве не с рассветом они встают, разве уходят с поля, пока совсем не стемнеет! И все ради «большого скачка»! Пшеничные поля холят, как хорошая мать любимую дочку. Не думай, что я их хвалю. Просто говорю, что с самой земельной реформы мои односельчане-бедняки столько пота пролили, жили всегда в трудах и заботах, горные склоны превратили в угодья — с них-то каждый год возами ссыпаем в твои амбары миллионы цзиней зерна. Прошлый год урожай выдался никудышный, но государству все равно мы постарались продать лучшую часть, до последнего зернышка сдали сорт «Зеленый агат-1». А кое у кого разум помутился от кампании борьбы против «сокрытия урожая», и выгребли у нас зерно — то, которое оставили людям, чтобы прокормиться. — Ли Тунчжун порывисто встал и, показывая рукой на склады за окном, выкрикнул: — Вон там, там сейчас лежит зерно для прокорма Лицзячжая!
— Ну и дела! — тихо протянул Чжу Лаоцин, взглянув в сторону амбаров.
— Били мы с тобой япошек, чанкайшистов, помогали корейцам, воевали с американцами. Тогда земляки подвели к нам под уздцы коней, прикололи нам на грудь цветы, наказали насмерть стоять против врага. Мы-то с тобой вот вернулись, остались живы, а сколько хороших ребят там полегло. А теперь их отцы, матери на моих глазах… от голода не могут подняться с постели… просят пожевать клок ваты… — Комок подкатил к горлу, но он сдержался, не заплакал. Посмотрел товарищу в лицо. — Чжу, старина, одолжишь зерна?
— Нет! — сухо отрезал Чжу Лаоцин, но две слезинки почему-то скатились вдоль его носа и повисли на усах. И бесстрастно добавил: — Это государственная собственность, мой долг — охранять ее, как свою жизнь.
— Веревку тогда дай!
— Это еще зачем?
— Связать тебя!
Два бывших однополчанина смотрели друг на друга с ненавистью. В темных глазах Тунчжуна полыхало пламя.
— Знай, друг: то, что мне сейчас нужно, — это не просто зерно, это ведь еще и сердечность, любовь партии к народу, тесные отношения между партией и нами, ну… такие, как… между рыбой и водой. Это и традиции партийной честности. Вот о чем мы, крестьяне, постоянно думаем, тоскуем… Ждем, когда все это придет, ждем с нетерпением, уж до боли глаза проглядели…
На глаза Тунчжуну вдруг надвинулась черная пелена. Все вокруг закружилось. Его долговязая фигура начала валиться на пол. Чжу Лаоцин кинулся к нему, подхватил.
— Товарищ командир отделения! — вырвалось у него.
Одной рукой Чжу Лаоцин подтащил его к постели, уложил на нее. Тунчжун с трудом открыл глаза, губы его шевельнулись, чуть слышно, но упрямо он повторял:
— Дай в долг, я тебе верну… верну…
Чжу Лаоцин положил в пиалу печенье, налил кипятку и с ложечки принялся кормить друга.
— Давай, Тунчжун, доложим о вашей беде начальству, — тихо сказал он. — Оба доложим: ты — одноногий и я — однорукий?
— Докладывал уже!
— И что?
— Начальство говорит: початковые листья, рассаду батата можно в еду превратить и советует есть эту… эту химию тем, кто… семь дней голодал!
Чжу Лаоцин молча достал из кармана длинную, в целую пядь, трубку с яшмовым мундштуком и, сев на маленькую табуретку, раскурил ее. Курил он трубку за трубкой. Он буквально оторопел от услышанного. После долгого молчания заговорил. Голос его дрожал:
— Пока работаю на этом складе, ни одной промашки не допустил. Мышей уничтожал, ровно с японскими чертями воевал. Как ты думаешь, ради чего? А ради того, что зерно — это кровь и пот хлеборобов, становой хребет нашего государства… Мои амбары приняли зерно и из вашего Лицзячжая, сто с лишним тысяч цзиней, но что у вас голод, я не знал. — Чжу Лаоцин красноречием не отличался, а сейчас, когда мысли у него путались, из его слов совсем трудно было понять, к чему он клонит. — Больше ста тысяч цзиней пшеницы в этом амбаре. Если бы не снегопады, закрывшие перевал, ее давно бы вывезли. В амбаре, что западнее, — пятьдесят тысяч цзиней кукурузы. И все — сорт «Золотая королева». До самых холодов мы просушивали ее на солнце. Сегодня безлунная ночь. Задняя дверь амбара будет только притворена, не заперта. Дежурю я один — безрукий. — Вдруг он закашлялся. — С легкими у меня неладно… совсем неладно.
Ли Тунчжун все понял. К нему вернулись силы. Он приободрился, соскочил с кровати, попросил:
— Брат Чжу, дай бумагу, расписку напишу.
— Не надо! — Чжу Лаоцин покачал головой, постучал пальцем по груди. — Ни к чему это. У меня тут все останется.
Листок бумаги Ли Тунчжун все-таки отыскал, присел к столу, отвернул колпачок ручки, задумался. Ему хотелось написать про трудности Лицзячжая, про неоднократные доклады начальству, про то, что сто человек, опухших от голода, находятся на грани смерти и отделяет их от нее лишь самая малость. Много разного хотел он написать, так много, что сам не знал даже, с чего начать. В конце концов на бумагу легли такие слова: