— Говорят, зерна дают немало. Запомни сам и другим накажи: беречь зерно надо, когда полны закрома; поздно его беречь, когда скребешь по дну сусека. Лучше жить впроголодь, чем потом совсем без еды остаться. Нельзя набивать брюхо, когда всего вдосталь, не то потом… придется слушать, как в животе урчит… — Старик печально оглядывал сына. — Много навалилось на тебя в эти дни, сынок, вот привезут зерно, тогда… — отец показал на протез, — пусть и он отдохнет как следует. На костыле много не напрыгаешься.
— Ладно, отец. Когда привезут зерно, — Тунчжуну что-то пришло в голову и он добавил грустно: — и я, и он — оба отдохнем.
— Вот и я говорю. Еще немало придется тебе помотаться ради людей. — Закинув руки за спину, старик отошел к кормушкам.
10. Тревожные крики за околицей
За западной околицей Лицзячжая, на широком тракте, стоят запряженные подводы, возки. Члены отряда съели по две пиалы вареной репы с капустой и уже построились у ворот изгороди, окружающей деревню.
Ли Тунчжун проводит инструктаж: неукоснительно соблюдать дисциплину, после прибытия к складу грузить то, что дадут, лишнего не брать ни зернышка; на подводы не садиться, чтобы не заморить лошадей; окрестных жителей не тревожить — стоит глубокая ночь.
По белому от снега Каошаньскому шоссе трогаются в путь подводы.
— Садись на телегу, единственную ногу, верно, совсем умаял, — шепнул кто-то. Тунчжун сразу признал голос Чжан Шуанси.
— Ты не должен быть тут! — рассердился он.
— Я с тобой! Хоть на край света!
— Все члены совета бригады… здесь с тобой! — Это был уже Цуй Вэнь.
В скупом свете звезд Ли Тунчжун различил вокруг себя еще с десяток человеческих фигур, они молча следовали за ним. Он вздохнул недовольно и, припадая на протез, широким шагом двинулся дальше, к складу.
— Стойте! Остановитесь! — донеслись из-за ворот хриплые, рыдающие крики Лаогана. Спотыкаясь, он бежал за отрядом, падал и снова поднимался, все время продолжая вопить: — Дети мои! Вернитесь! Лучше околеем, чем к общественному добру прикасаться!
Налетевший с гор ветер унес с собой тревожный крик Лаогана.
Ли Тунчжун шел, не оборачиваясь. Он почувствовал, как что-то теплое медленно поползло по его щеке. Лишь в эти минуты он, скрытый от посторонних глаз темнотой, позволил себе расчувствоваться.
Отряд беззвучно двигался по шоссе, и только перестук копыт разносился вокруг.
11. Многоуважаемый Председатель Мао, простите…
После затянувшейся тишины в трех помещениях мукомольни Лицзячжая снова загромыхали жернова. Перед мукомольней стояла длинная очередь.
Исходя из нормы на едока, высчитанной ночью, каждый двор сначала получит муку на один день, чтобы люди побыстрее наелись досыта, а потом будут получать по мере помола.
Каменные жернова грохочут, а Лаоган тяжко вздыхает. С той минуты, когда Сяокуань кое-как дотащил его от западных ворот до дома, он лежит в постели, погрузившись в тяжкие думы. Как быть? Незаконно добытый хлеб есть нельзя, но не есть — смерть-то вот она, рядом. Прожил ты, Лаоган, шестьдесят с лишним лет, можно сказать, одной ногой стоишь в могиле. Стисни зубы, отвернись от этого незаконно добытого хлеба и умрешь с чистой совестью. А что прикажешь делать пятистам жителям села? Не заставишь же их следовать за тобой на тот свет глотать могильную землю!
Однако с точки зрения большинства односельчан, у которых семь дней не было во рту ни крошки, незаконный хлеб ничем не отличается от законного, другими словами, и тот и другой насыщают одинаково. Диетологи могут засвидетельствовать: кукуруза, независимо от того, как ее достали, содержит одинаковое количество белков и совершенно одинаковое число калорий.
Именно по этой причине перед мельницей выстроилась длинная очередь, а на опухших лицах появились умиротворенные улыбки и в тусклых глазах засветились искорки жизни. Даже старуха Лаогана, самая безропотная женщина в деревне, совсем не разделяла настроений мужа и в очереди за мукой стояла первой — как член семьи погибшего воина.
Такой разлад между духовным и материальным окончательно запутал мысли Лаогана. За дверью послышался голос Цуй Вэня:
— Дядя Лаоган, зерно на мельнице не помещается, придется сложить в кладовку при столовой. Вас ждут кладовку открыть.
Лаогану следовало бы немедленно выразить свое отношение к незаконно полученному зерну, но он только притворно закашлялся, а как отвечать, не знал.
— Дядя Лаоган, я жду вас в первой бригаде. — Цуй Вэнь торопился, даже в дом не вошел.
Как все-таки Поступить? Противоречие между законом и желанием утолить голод поставило Лаогана в тупик. Он слез с кровати, встал, снова сел, сделал два шага, вернулся назад, в конце концов вспомнил что-то, на ощупь зажег лампу, поднял ее вверх, осветил портрет председателя Мао, висевший на стене. Из глаз хлынули слезы, капля за каплей они падали на старинный квадратный стол, доставшийся ему по распределению во время земельной реформы.
— Многоуважаемый Председатель Мао, простите меня на этот раз, — всхлипнул он. — Руководители нашего Лицзячжая честные хлебопашцы, не воровали, не грабили они… Тунчжун вырос на моих глазах, сражался в Корее, много лет вы воспитывали этого парня… Мы будем есть хлеб из этой муки, потому что у нас в самом деле нет другого выхода. — Сквозь слезы он увидел ласковую улыбку председателя Мао. Он вытер глаза, задул лампу.
Пошатываясь, брел дядюшка Лаоган по ночной сельской улице…
— Простите… простите… — бормотал он под звяканье висевших на поясе ключей.
12. Три больших котла
В селе воцарилась радостная атмосфера. Тунчжун и его протез отдыхали. Протез лежал под кроватью, а на ней сладко спал его владелец.
После благополучной доставки зерна, после того, как заработала мукомольня и коммунары начали разбирать по домам кукурузную муку, на Ли Тунчжуна вдруг навалилась страшная слабость и усталость. Боль под ребрами на правой стороне груди, мучившая его много дней подряд, и боль, от вновь открывшейся раны на культе стали нестерпимыми. Он понимал, что надо как следует выспаться, прежде чем появятся у него силы дотащиться на протезе до управления общественной безопасности, чтобы явиться с повинной.
Его жена Цуйин, как и многие другие коммунары, еще не знала тайны получения кукурузы. В радостном настроении она вместе со всеми ходила получать муку. Чтобы дать мужу поспать вволю, без помех, она отвела сына Туньэра на скотный двор к свекру. В пустом, затихшем доме метался во сне Тунчжун. «Это все я… я… Ли Тунчжун», — бредил он.
Он проснулся, когда время перевалило за полдень. В доме стоял белесый пар, пахло сладковатым ароматом свежеприготовленных на пару кукурузных пампушек. Цуйин сидела у очага, вытирала украдкой уголки глаз.
— Цуйин, ты…
Жена подала на стол, стоявший у изголовья кровати, пампушки и большую пиалу желтоватой кукурузной каши.
— В селе все поели, только ты один голодный, — говорила она, стараясь не смотреть на мужа.
— Ты плакала?
— Ешь! Уголь плохо разгорался, чадил, пришлось хворосту добавить, дым ест глаза.
В самом деле, ну кто в крестьянской семье будет плакать, если в доме появилась пища! Этому только радуются. Тунчжун взял пампушку, откусил большой кусок и принялся жевать.
— Язык проглотишь! Объедение! — не переставая нахваливал он. — У тебя вкусно получается даже из мякины, а тут чистая кукурузная мука!
Цуйин печально взглянула на мужа, нагнула голову, завернула в тряпицу две пампушки, затем из котла наложила черпаком полгоршка каши и пошла к выходу.
— Только сейчас несешь отцу?
— Он уже поел, Туньэр — тоже.
— Куда же ты?
— Не спрашивай, поешь спокойно.
— Может, у кого беда какая стряслась?
Цуйин остановилась, на глаза ее навернулись слезы.
— Пошла я давеча за околицу собрать хворосту, встретила там человека… бежит из родных мест от голода…
«Бежит из родных мест от голода!» Будто камень навалился на сердце. Он понимал жену, оставившую когда-то родину и в поисках спасения от голода пришедшую в Лицзячжай. Ее отец умер тогда голодной смертью в канаве недалеко от деревни. Страдания подобных горемык Тунчжуну были хорошо известны.
— Так неси же скорее! — сказал он, отодвигая от себя пиалу с кашей.
Едва Цуйин успела выйти за дверь, как Тунчжун пристегнул свой протез.
Добравшись до западных ворот, он увидел старика с седой бороденкой, который полулежал на скатанной постели, обняв обеими руками свой посох. Его с ложки кормила Цуйин. Вокруг толпились сельчане, некоторые из них клали в дырявую корзину старика пампушки. Старик пришел в себя, привстал, принялся благодарить:
— Спасибо! Большое спасибо!
— Дедушка, ты откуда? — спросил Тунчжун.
— Из Люшугуая.
Тунчжун вспомнил Лю Шитоу, кубик, именуемый «Тает во рту».
— Дед, не уходи, я принесу немного кукурузы, провожу тебя домой.
— Спасибо, сынок! — старик показал палкой в ту сторону, откуда только что пришел сам. — За мной идут сотни. Неужто всех их ты одаришь кукурузой?!
Тунчжун вышел за ограду. И увидел у подножья Северных гор длинную цепочку людей. Они шли медленно и молча. Одни несли свернутые в скатку постели, другие — корзины. Навстречу им дул холодный, пронизывающий ветер. Видно было, что брели они по горной заснеженной тропе из последних сил.
Шедший впереди нес за плечами скатанную постель. В руке у него был небольшой рупор. Время от времени он подносил его ко рту и пронзительно кричал:
— Не растягиваться, не отставать!
— Шитоу! — громко позвал его Тунчжун.
Но Лю Шитоу сделал вид, что не слышит, опустил еще ниже голову.
Тунчжун подошел к нему, отвел в сторону:
— Ты ведь секретарь партячейки. Куда людей ведешь?
Лю Шитоу раздраженно бросил:
— Больше не называй меня секретарем, зови просто: предводитель нищих! …Ячейка наша решила уйти из этих мест во главе с секретарем, спастись от голода… — Потом взглянул на Тунчжуна, сорвал с головы шапку, взял ее обеими руками наподобие пиалы, согнулся в поклоне, заголосил нараспев, паясничая: — Пода-а-айте милостыню, пода-а-айте, товарищи! Оста-а-авьте на донышке, оста-а-авьте, пожалуйста! Да-а-айте вылизать! Позво-о-льте нам, землепашцам, вылизать! — В глазах у него стояли слезы.