у, опираясь на палку, поднялся с заснеженной земли. По его морщинистому лицу текли слезы. Он бормотал про себя:
— Ладно, пойду домой…
А Ян Вэньсю в это время прятался за стеной харчевни. Огонек его сигареты высвечивал дергавшееся, объятое страхом лицо. Он думал: «Не повезло! Из-за этого неугомонного Ли Тунчжуна, да недоумка Лю Шитоу два с лишним года жизни — собаке под хвост!»
17. В палате для тяжелобольных
Уже три дня Ли Тунчжун находится без сознания в уездной больнице.
По указанию укома врачи делали все, чтобы спасти ему жизнь. Охранять находящегося в беспамятстве преступника нужды не было, и с него сняли наручники. Преступник по болезни был как бы взят на поруки. Но по закону Ли Тунчжун все еще оставался преступником.
Не знает Ли Тунчжун того, что произошло за эти три дня. Больше двадцати уездных складов распахнули свои двери, и продовольствие, которое из-за снежных заносов в горах не успели вывезти, распределили по селениям, терпящим голод и холод. Дым очагов вился над крышами домов. Вернулась весна… Но на третий день Тянь Чжэньшаня сняли с должности и вызвали в окружком партии для рассмотрения его персонального дела. В экстренном бюллетене, выпущенном по этому поводу, ему вменялось в вину «нарушение партийной дисциплины и государственных законов, самочинное превышение лимитов для централизованного распределения зерна, разбазаривание запасов продовольствия».
Прежде чем отправиться в окружком, он зашел в больницу. Когда он подошел к постели Ли Тунчжуна, ему показалось, что тот сладко спит — густые, черные брови чуть-чуть хмурились, а в уголках рта притаилась еле заметная улыбка. Он схватил холодную, большую руку больного, тихо позвал:
— Тунчжун, Тунчжун…
— Больной в забытьи, не слышит! — шепнул доктор.
— Нет! — раздался срывающийся женский голос.
Тянь Чжэньшань оглянулся: в углу на длинной скамье сидела Цуйин с мальчиком. Он узнал жену Тунчжуна, бывшую руководительницей ансамбля народного танца янгэ во время земельной реформы. Мальчонку раньше он не видел, но узнал глубокие, упрямые, большие глаза его отца.
— Три дня он ждал тебя, все время звал, — плакала Цуйин. — Не отца он звал, не мать — тебя, комиссар Тянь. Скажи ему хоть два слова, он услышит, обязательно услышит.
Сердце Тяня сжалось. Что сказать, какие найти слова, чтобы подбодрить человека, который, может быть, этих слов так и не дождался?
— Тунчжун, я слишком долго заставил тебя ждать. Но ты потерпи еще немного, и партия непременно исправит ошибки, ты только подожди…
Тянь Чжэньшань вдруг почувствовал что-то неладное и, схватив холодную руку, позвал:
— Тунчжун! Тунчжун!
— Сердце больного остановилось, — сказал доктор.
Так ушел из жизни Ли Тунчжун. Он прожил всего тридцать один год.
Тянь Чжэньшань долго глядел на Ли Тунчжуна, и в глазах его стояли слезы. Он думал о мальчике, обнявшем протез отца и обливавшем его слезами, и с болью в душе задавал себе вопрос: «Почему же мы не сумели пройти наш общий путь лучше?»
Потом он прочитал медицинское заключение:
«Смерть наступила в результате отека и желтушного гепатита, вызванного хроническим недоеданием, общим ослаблением организма».
18. Помните, люди!
«Джип» быстро катил по горной дороге. Мысли, как волны, набегали одна на другую.
История подобна Хуанхэ, катящей свои воды на восток. Река эта несет с собой много песка и ила, и требуется время, чтобы отстоялась ее вода. А достаточно ли девятнадцати лет, чтобы отстоялась история?
Вскоре после смерти Ли Тунчжуна — ему об этом рассказал, кажется, Лаоган, — когда наладили прерванную ураганом телефонную связь, Центральному комитету стало известно о голоде в этих краях, и были приняты неотложные меры. Окружком, в свою очередь, прекратил следствие по делу Тяня, направил его директором в один из госхозов. Однако в заключении по результатам проверки его деятельности было записано, что он «самовольно увеличил количество зерна, предназначенного для централизованного распределения среди населения, без санкции вышестоящих органов использовал зерно из государственных продовольственных складов, что в организационном плане нельзя квалифицировать иначе как серьезную ошибку». Против такой формулировки Тянь не возражал. Огорчало другое: вопрос о реабилитации Ли Тунчжуна — об этом ему тогда также рассказывали — отложили, так как его действия явились нарушением законов, а также сам он умер. Чжу Лаоцин, проходивший по тому же делу, хотя и был выпущен на свободу, в суде разъяснений не получил: то ли его освободили за отсутствием состава преступления, то ли не стали преследовать потому, что он был всего лишь соучастником. Но как бы то ни было, должности заведующего зернохранилищем он лишился. У Ян Вэньсю, говорили, обнаружили психическое расстройство и отправили на лечение в Цзигуаньшань. Тянь послал ему туда книгу Лю Шаоци «Как стать настоящим коммунистом», желая тем самым как бы подбодрить и себя, и его, но никакого ответа от него не получил, о чем весьма сожалел.
…Теперь, наконец, добрые имена Ли Тунчжуна и Чжу Лаоцина восстановлены. Испытал ли Тянь утешение от этого? Не раз мысленно он возвращался к формулировке реабилитации: «Хотя методы, к которым прибегали товарищи Ли Тунчжун и Чжу Лаоцин, не способствовали укреплению законности, но…» Вот именно, все дело в этом «но». Пора издать еще один закон, думал Тянь, который предусматривал бы наказания для закоренело неисправимых — тех, кто бахвалится ради карьеры, заставляет людей лгать, занимается очковтирательством в отчетах и сводках, завышает контрольные цифры заготовок сельскохозяйственных продуктов. Да, размышлял он, такой закон нужен непременно.
Ревя мотором и сотрясаясь, «джип» взобрался на перевал. Лицзячжай, такой родной и в то же время неузнаваемый, привольно раскинулся в тихой горной долине. Людской поток ручейками стекал к Западному откосу. Там скоро начнется митинг по реабилитации секретаря партячейки. Взгляд Тяня остановился на могильном холмике у откоса, холмике, окруженном стройными, крепкими соснами и кипарисами, которые отбрасывали на него свою тень. Когда он увидел жертвенную пищу и венок из белоснежных цветов, его глаза увлажнились.
«Люди! Запомните этот урок! — кричало сердце Тяня. — Кровопролитие неизбежно, чтобы победить врага, но мы зачастую оплачиваем кровью собственные ошибки! Не забывайте об этом!»
Лу ЯньчжоуСКАЗАНИЕ ЗАОБЛАЧНЫХ ГОР
Перевод С. Торопцева
Стоит задеть струны сердца, и они звенят долго…
Могла ли я, сорокалетний заместитель заведующего орготделом окружкома, представить себе, что сегодня, двадцать лет спустя после тех событий, зазвенит одна из струн моей судьбы?! И уж тем более трудно было представить, что это столь резко перевернет мою жизнь.
1
Как-то зимним вечером 1978 года, поужинав, я просматривала апелляционные материалы, которые по обыкновению захватила с собой из канцелярии. Когда начался стимулированный ЦК партии пересмотр дел невинно осужденных, апелляции пошли лавиной. За полгода работы в орготделе я совсем выбилась из сил. Эти свидетельства страданий заставляли думать о трагических судьбах товарищей, и неимоверная тяжесть ложилась на сердце. Так хотелось разом решить все проблемы. Но в отделе к моему рвению относились холодно и даже с усмешкой. Это, говорили товарищи, есть «проявление незрелости», «горячка новичка, незнакомого с оргработой». А больше всех издевался мой муж — У Яо, заместитель секретаря окружкома, ведавший оргработой. Он шутливо уподобил меня практиканту в больнице, до смерти напуганному обилием больных.
Насмешки задевали меня за живое, и я зло огрызалась. Работаю, говорю, недавно, пока не очерствела. Но пререканиями не решить проблем, и материалы с моими резолюциями оседали на чужих столах.
В этот вечер мне было не по себе. За окном валил снег, по стеклу беззвучно скользили снежинки, опускались на подоконник, и мне казалось, что город весь заметен снегом. Муж уехал на юг подлечиться, дочь куда-то пошла делать уроки — зачем топить пустую квартиру? Мельтешившие снежинки казались мне такими же холодными, как и отношение коллег к работе. Я вспомнила о них, потом о муже. Эти люди — его выкормыши, и я прекрасно понимала, что заставляет их подкалывать меня. Да, впрочем, и я сама — не более чем мужняя жена в орготделе. Что значит мое мнение? Важно, какую позицию занимает секретарь У Яо. Не раз я задумывалась над этим, и всегда мне становилось не по себе.
Итак, сижу я, тупо уставясь в досье, как вдруг раздается стук в дверь. Я откликнулась, но, когда дверь приоткрылась, увидела лишь черную тень и снежинки, летящие с пальто.
— Кто там? — позвала я. — Входите!
В квартиру легкими шагами вошла девушка. Это была Чжоу Юйчжэнь, она ведала в плановой группе окружкома вопросами техники. Из «поколения, прошедшего купель», как говорила она сама, то есть до тридцати. Ее лишь недавно перевели к нам. А ее отец занимал пост в аппарате ЦК. У Яо когда-то служил у него в подчинении, и мой покойный отец тоже знавал его, вот она и заделалась частой гостьей в нашем доме, куда приходила запросто, как к себе. Несмотря на техническое образование, она любила рассуждать о политике. А уж начав, так порой резанет по проблеме, которой все стараются избегать, так все разложит по полочкам, что оппоненты прикусывают языки и предпочитают переводить разговор на другие темы. Над У Яо, над нашей работой она издевалась постоянно — мы-де «слепые рабы инструкций», «рыбы во льду». При виде печально пустой книжной полки она всякий раз поражалась скудости и однообразию нашей духовной жизни и язвила: а еще мните себя выше других, чужие судьбы решаете! Да, эта девушка заметно отличалась от всех.
Поначалу муж встретил ее с энтузиазмом, но потом постепенно охладел, она, говорит, сверх меры либеральничает, этакий опасный уклончик, и лишь пост отца Чжоу удерживал его в рамках показного радушия. Я же, напротив, отнеслась к ней тепло, и в ее прямоте мне порой виделась собственная тень — такой и я была в ее годы. С мужем мы мало о чем беседовали, влача жизнь бесцветную и унылую. Такая семейная атмосфера вполне подходила к нашему дому — он был большой, просторный и порой очень холодный. Периодами на меня накатывала тоска, и тогда тянуло к людям вроде Чжоу Юйчжэнь — поболтать хотя бы просто ни о чем.