Сначала я замерла, а потом вдруг рассмеялась, и он тоже заулыбался. До чего у него был комичный вид: сидит на земле и улыбается. Мой смех перешел в неудержимый хохот, и он тоже расхохотался. Но Фэн Цинлань чувствовала себя неловко и одернула меня.
«Куда бежите, сумасшедшие девушки? В жмурки играете?»
«Вы что, за детей нас принимаете?» — надулась я. Отряхнувшись, он встал и смерил нас взглядом.
«Да что вы! — ответил он. — Вы…»
А когда Фэн Цинлань объяснила, кто мы такие, он развеселился еще больше: «Ах негодницы, так вы решили опрокинуть партийное руководство!»
«Не клейте ярлыки! — оборвала я его. — Нас с детства воспитывала партия, и мы не хуже вас знаем, что такое партийное руководство!»
«Сурово, — ответил он. — Но давайте начнем мирные переговоры. Вы решили осмотреть эти старые укрепления, а я буду вашим проводником, идет?»
Он закинул ружье за спину и отправился вместе с нами к старой крепости.
Твердым и быстрым шагом он шел впереди, а мы с Фэн Цинлань за его спиной тихонько гадали, кто это. Ей казалось, что он похож на кадрового военного — наш отряд недавно как раз укрепили группой армейцев. А я решила, что он с лесозаготовок: на ногах сапоги, да еще с ружьем. Но чем-то он все же отличался от рабочих. Что-то близкое нам чувствовалось в нем.
Так мы перешептывались за его спиной, незаметно приближаясь к крепостным воротам.
То, что мы называли старой крепостью, оказалось просто стеной, сложенной из камней и кое-где уже обвалившейся. Хорошо сохранились лишь ворота, в которые мы вошли, да одна сторожевая башня. Около нее валялось много обелисков, стел, каменных изваяний.
Во всех этих штуковинах мы с Фэн Цинлань были профанами: глянули — и отвернулись. Но наш добровольный проводник, напротив, осматривал их тщательно, с большим интересом. Посмотрит туда, сюда, вынет тетрадочку, запишет. «Гляди-ка, — шепнула мне Фэн Цинлань, показывая на него, — еще и рисует».
«Кому нужна эта развалюха крепость?! — громко сказала я. — Все это феодальная чепуха!»
«Прежде всего развалюху именуют не крепостью! — вдруг с улыбкой повернулся наш проводник. — Местные называют ее заставой. И не смотрите с пренебрежением на памятники феодализма, они бывают небесполезны для нас».
«Какая там еще польза! — запальчиво возразила я, недовольная его поучающим тоном. — Только твердолобым может нравиться!»
«Послушай, чертенок! — Это пренебрежительное «чертенок» прозвучало неожиданно. — Знаешь, о чем говорят нам эти надписи на камнях? Во-первых, о том, как силен твердолобый консерватизм — он вечно противится изменениям, которые так нужны народу. Это он-то и отгородил от мира Заоблачные горы, чтобы сюда не проник прогресс. Таким же было и все китайское феодальное общество в целом, и вот это игнорировать никак нельзя! Когда видим это в прошлом, не грех заглянуть и в сегодняшний день. А во-вторых, о том, что консерваторы отчаянно цепляются за так называемое золотое времечко — за ханьско-танский расцвет, — словно культура китайской нации достигла тогда вершины и теперь уже ничего не надо создавать, а лишь восхвалять да восхвалять то, что они нам оставили. Сладенькая отрава! И все это вот тут, на камнях, и записано!»
Он подвел нас к обелиску и в этот миг походил уже не на армейца, не на лесозаготовителя, а скорее на эрудированного ученого.
Это открытие поразило меня, и я с новым интересом стала приглядываться к этому человеку, не в силах разгадать его, но, когда он пристально посмотрел на меня своими завораживающими глазами, мне вдруг стало не по себе.
Лишь на следующий день мы узнали, что это, оказывается, наш новый комиссар отряда. Прежнего куда-то перебросили.
С самого начала он сломал порядки ушедшего комиссара. Прежде всего приструнил одного политработника, рьяно поносившего инженеров, и не только заставил его принести инженерам извинения, но и официально сообщил об этом всему отряду. Затем созвал партийное собрание экспедиции, чтобы обсудить обстановку и задачи. Все коммунисты должны четко осознать: теперь, когда три преобразования в основном завершены, центральной задачей партии является социалистическое строительство, коммунист обязан быть специалистом и не имеет права кичиться грубостью. На следующем партийном собрании передовикам изыскателям прикололи на грудь красные цветы почета. Комиссар лично вел коня нашего главного инженера, когда они совершали круг почета по городку. Это потрясло весь район.
Но не только по отряду прошелся новый комиссар — он убедил секретаря одного пригородного райкома собрать стариков, чтобы они рассказали нам об истории Заоблачных гор, о революционной борьбе, а местные жители, хорошо знавшие окрестности, стали нашими проводниками. Инженеры со своей стороны учили крестьян научным методам пахоты. Многие женщины из нашего отряда пошли в учителя, и в деревнях открылись школы.
Вот так в Заоблачном районе все — от научно-технического персонала до рабочих, от местных ганьбу до крестьян — пришли в движение. Очень скоро были найдены и полезные ископаемые, и заросли редких, экономически высокоценных пород деревьев. В пойме Цзиньшагоу мы обнаружили уголь и богатые, как мы надеялись, месторождения цветных металлов. А гидрологи наши наткнулись на прекрасное место для водохранилища и плотины электростанции.
Пока мы открывали все эти богатства, я открывала для себя нашего нового комиссара. Его размах, энтузиазм, энергия незаметно перевернули и мое сердце. Оказалось, что мои глаза только и ищут его, а найдя — не отпускают, что сердце начинает биться, едва лишь он появляется, а на щеках, не успеет он заговорить со мной, проступает краска.
В двадцать с небольшим в моей душе впервые родилась любовь!
Но ни один из нас не отваживался на объяснение, и я не ведала, нашлось ли для меня местечко в его сердце.
4
Наступила весна 1957 года.
Прекрасно помню тот апрельский вечер, когда мы уже в который раз собрались все вместе, чтобы конкретизировать планы комплексной экспедиции. Пришел и секретарь райкома, приятель нашего комиссара. После ужина началось веселье на лужайке перед палаткой. Я болтала и шутила с товарищами, но на душе было неспокойно. Зеленая лужайка, журчащий поток, благоухающий воздух, теплый весенний ветерок, неведомо откуда прилетевшая переливчатая песня свирели; сердце мое трепетало.
Все принялись учиться ездить верхом. Я никогда не пробовала, да и желания такого не было, и я незаметно отделилась от всех, удивляясь, а что же не видно комиссара, так всегда любившего повеселиться после работы. Куда это он подевался?
Бесцельно брела я вдоль реки. Дрожа и переливаясь искорками, отражался в ней весенний закат. Я любовалась речкой, рощицами по берегам, срывала желтые цветы, вдыхая их аромат, и брела куда глаза глядят.
Вдруг из-за широкого ствола донесся разговор. Смотрю — ба, наш комиссар и секретарь райкома: укрылись тут и беседуют. «Ты прав, — услышала я приглушенный голос секретаря. — Бывает, на высоких постах у людей появляется гонор, и только собственное мнение им и кажется правдой. Сплошь да рядом видишь такое!»
«Пока это еще первые ростки, — ответил комиссар. — Вот созреют, будет совсем тяжко. И уж конечно скажется на наших планах!»
«Да уже сказывается! — поддержал секретарь. — Позавчера из Особого района пришла разнарядка — вырастить два урожая риса на тридцати тысячах му. Я попытался было доказать им, что это вздор, но на меня тут же нацепили ярлык: «монархист-сепаратист».
«Плюнь на ярлыки. Но как же это в нашем высокогорном районе вырастить два урожая риса?»
«Немыслимо!» — тяжело вздохнул секретарь.
Пора, думаю, уходить; руководители обсуждают проблемы, какие мне знать не положено. Но только сделала шаг, как вдруг до моего слуха донеслись слова секретаря:
«А Вашему превосходительству тоже косточки перемывают, слышал?»
«Ну да?»
Я остановилась. Не узнать этого было выше моих сил.
«Поговаривают, что ты здесь ведешь к капитулянтству перед буржуазной интеллигенцией, зажимаешь политработников. Да еще это сомнительное изучение обстановки и задач. В общем, я слышал, кое-кто собирается ставить вопрос!»
«Ерунда! Правда, некоторые только тем и живут, что обсуждают чужие мнения. Если мы будем плясать под их дудку, то сами станем такими же».
«Отчасти это дело рук твоего предшественника. Он стал заведующим орготделом».
Тут промчались мимо наши всадники, секретарь с комиссаром встали, и я, боясь, что меня обнаружат, незаметно ушла.
Тогда я как-то не задумалась над услышанным, считая, что политические вопросы — дело партии и начальства, а мы, рядовые члены партии, должны лишь откликаться на призывы. И когда все пошли в сторону лагеря, я другой тропкой поспешила туда же.
До лагеря было еще далеко, а уже доносились веселый смех и цокот копыт. Оказывается, все время, пока меня не было, в лагере забавлялись скачками, и я вернулась в тот момент, когда парни уже накатались и зубоскалили с девушками, подбивая их тоже попробовать. Они и меня потянули, окружили нас, нескольких боязливых, и подталкивали к лошадям, уверяя, будто это служебная обязанность. Кое-кто из девушек довольно решительно взгромоздился в седла, даже Фэн Цинлань оказалась в их числе, и лишь я одна все никак не осмеливалась. И чем азартнее подзуживали ребята, тем нерешительнее я была, а моя робость только подзадоривала их. Я совсем смешалась и залилась краской.
Вдруг наш комиссар прыгает в седло, объезжает вокруг меня, я еще не понимаю, что происходит, а он подхватывает меня, сажает на лошадь, а сам спрыгивает на землю и со смехом бросает мне поводья. Я сижу как дурочка на лошади и только слышу гром одобрительных аплодисментов. Кое-как успокоилась. Лошадь неспешно брела по лужку, и я, осмелев, взглянула на комиссара и благодарно улыбнулась ему. Я даже выпрямилась в седле, чтобы показать, что уже не боюсь, и натянула поводья. Откуда мне было знать, что для лошади это команда; она вскинула голову, громко заржала, взбрыкнула и пустилась вскачь.