Фэн Цинлань не ответила и припала к его груди. Он легонько погладил ее волосы и в этот миг увидел меня…
Тут, как нарочно, на моем столе затрезвонил будильник, и Чжоу Юйчжэнь прервала рассказ.
Было уже одиннадцать ночи!
5
Ночной звонок будильника словно эхом отозвался в моей душе.
Я сидела не двигаясь, позабыв обо всем, и ждала продолжения. Мне нужно было знать, в чем же заключалось дело Ло Цюня. Как поженились они с Фэн Цинлань? Как случилось, что никто не поднял его вопроса, почему не было апелляции?
Нынешний город Заоблачный — в границах нашего района, но известно ли ему о том, что меня вновь перебросили сюда?
Но Чжоу Юйчжэнь молчала!
Машинально я подняла голову и посмотрела на нее. Она смотрела на меня.
— Почему ты замолчала? — не сдержалась я.
— О чем же еще рассказывать! — Она по-мужски пожала плечами и махнула рукой. — В тот вечер к ним пришли односельчане с факелами, и по их теплой встрече я многое поняла. Он сам позже сказал мне: «Кое-кому хотелось бы вычеркнуть меня, но революция, я полагаю, меня не вычеркнула, и народ меня не вычеркнул, и я сам тем более себя не вычеркнул». Что же еще рассказывать об этом человеке? Мне непонятно только одно: почему ваш орготдел похоронил его апелляцию?
Не помня себя, я вскочила и лихорадочно переспросила:
— Как, он подавал в наш орготдел?
— Да! — отрезала Чжоу Юйчжэнь. — Трижды!
— Трижды?.. — растерялась я.
— Первый раз в январе семьдесят седьмого, второй — тогда же в октябре и еще раз — месяца два назад, но вы ни полсловом не ответили.
— Неужели так? — ужаснулась я. — Почему же я не видела?
— Не видели — или не хотели видеть? — посуровев, спросила Чжоу Юйчжэнь, словно допрашивая меня. — Я полагаю, вы намеренно не дали хода делу.
— Ты ошибаешься, Юйчжэнь! Я…
— Ошибаюсь? — переспросила она. И вдруг подскочила ко мне, впилась пальцами в плечо и жарко задышала: — Давайте не будем ходить вокруг да около. Я спрашиваю вас: почему вы бросили его в трудный час? У вас была такая горячая любовь. Почему же вы отказались от человека, которого любили? А действительно ли он был правым элементом? Правым? Контрреволюционером? Вы же оттолкнули от себя драгоценнейшее из сердец!
От этой пулеметной очереди меня бросило в краску стыда. Первой реакцией было желание резко оттолкнуть ее. В мои годы, с моим положением трудно мне было такое вынести, даже от Чжоу Юйчжэнь.
Но она не отпускала меня, вцепилась еще сильнее, усадила на стул и продолжала беспощадно допрашивать:
— Почему, почему вы тогда так поступили?
Я вновь опустила голову. Мне нечего было отвечать.
Как можно было объяснить свои поступки?!
Я вспомнила те годы. Чжоу Юйчжэнь трудно понять, в какой обстановке жили, как думали люди моего поколения. Мы тогда совершенно искренне выдвигали политику на первое место в жизни, и те указания, что доходили до нас, казались чем-то священным, непререкаемым, не подлежащим сомнению. Наши заявления, что мы готовы пожертвовать всем ради партии, во имя нужд политики, не были лицемерием. А уж если можно отдать жизнь, то что говорить о личных страданиях!
Ведь мы были молоды!
Мы были чисты, наивны, еще не обрели собственных взглядов, не умели отличать правду от лжи. О политике мы говорили ежедневно, но разве разбирались мы в ней?! И о партии говорили каждый день, но разве мы понимали, что такое партия?! Нет, к политике нас тянуло тщеславие, и нам мешал страх впасть в ошибку, подвергнуться критике, боязнь чувств — нестандартных, презираемых. Это и была мелкобуржуазность, а мы полагали, будто иначе нельзя. Потому-то некоторые и стали козырять принадлежностью к партии, утверждали, будто представляют партию в целом, и мы, считая их олицетворением партии, почитали их, подчинялись и твердо шли за ними, даже перешагивая через собственную боль.
Все это мы в те годы считали естественным и разумным. Смели ли мы даже подумать о каком-то там «самостоятельном мышлении»? Нет, как могли мы тогда понять и решить что-либо? Мы не знали жизни, мало учились, более того, презирали тех, кто тянулся к книгам и осмеливался хоть в чем-то отходить от установленных правил! Я и сама изучала лишь то, что спускалось сверху, а все прочее игнорировала. Так было и в экспедиции, и в партшколе. В экспедиции под влиянием Ло Цюня я начала было перестраиваться, но меня быстренько отправили в партшколу.
Тогдашняя я и сегодняшняя Чжоу Юйчжэнь несопоставимы.
Нельзя, однако, сказать, что я так легко решилась порвать с ним. Помню, когда У Яо приехал в партшколу и от имени парткома Особого района официально сообщил мне, что Ло Цюнь стал врагом партии, правым элементом и что, кроме того, большие сомнения вызывает его моральный облик и поэтому я обязана размежеваться с ним, я потеряла сознание. Три дня не приходила в себя и лишь на четвертый, когда У Яо и парторг школы провели со мной беседу, требуя определить свою позицию, сделала то, чего от меня требовали. Разрывом с Ло Цюнем я показала, что стою на платформе партии и между нами нет ничего общего. В тот же день я в письме высказала свою позицию Ло Цюню — и с той поры погребла его в тайниках сердца! При людях его не поминала, и другие в моем присутствии не заговаривали об этом деле… Так я никогда и не спросила, как он стал правым, в чем его вина.
Последний раз я слышала о нем в пятьдесят девятом году, когда меня перевели в другой город на политработу. Однажды У Яо вдруг сказал, что вопрос о Ло Цюне всплыл вновь — тот выступил против партии, против социализма, против председателя Мао, и все это настолько серьезно, что он, возможно, будет арестован. Кроме того, сказал У Яо, приехала Фэн Цинлань, жаждет убедить меня восстановить отношения с Ло Цюнем. Что?! В такой ситуации Фэн Цинлань хочет, чтобы я восстановила отношения с Ло Цюнем? Да она просто сумасшедшая, лучше не встречаться с ней. Впоследствии мне рассказали, что она уехала в слезах. Так я порвала с Фэн Цинлань и окончательно отказалась от Ло Цюня. И с тех пор ничего не слышала о нем.
Можно отгородиться от информации, можно рассудком победить чувство, можно даже тайком порадоваться, что я не связала себя с ним. Но невозможно бесконечно лгать собственному сердцу! Как невытравимо тавро, так незабываема первая чистая любовь. С течением времени, особенно после замужества, образ Ло Цюня нередко высвечивался в темных глубинах памяти, и невыразимая печаль потери чего-то очень дорогого пронзала меня. И далеко не всегда ее можно было подавить словами «правый элемент», хотя вплоть до самой культурной революции у меня не было и тени сомнения в том, что покарали его справедливо.
Как объяснить это Чжоу Юйчжэнь? Я не могла оправдывать себя, но не умела и разъяснить своих мыслей и чувств. С пылающим лицом я тупо смотрела на Чжоу Юйчжэнь, обуреваемая одним лишь неотвязным желанием — поскорее узнать, какие же такие «преступления» он совершил. Наученная культурной революцией, я уже не могла, как прежде, верить в разумность всего сущего.
Однако Чжоу Юйчжэнь не захотела продолжать и произнесла только:
— Надеюсь, завтра вы поищете его апелляцию, как бы вы к нему ни относились. Ведь даже к чужим людям надо проявлять внимание! Ну а о других обстоятельствах товарищ Фэн Цинлань, возможно напишет вам сама.
Она пошла к выходу, но у двери вдруг остановилась и бросила резко:
— Не ваш ли супруг секретарь У Яо не дал хода его апелляции?
— У Яо? — остолбенела я. И тупо смотрела, как Чжоу Юйчжэнь уходит, со стуком захлопнув за собой дверь.
Страшное подозрение зародилось в моей душе!
Мне вдруг вспомнился тот давний, много лет назад подслушанный разговор между Ло Цюнем и тем секретарем райкома, когда секретарь вроде бы упомянул «предшественника» Неужели и все последующее тоже связано с У Яо?
Я мысленно проследила бурный взлет У Яо до культурной революции: по мере того как он подымался выше, положение Ло Цюня усугублялось, а начало свое эти столь разные судьбы берут с 1957 года — от кампании борьбы с правыми. Один сейчас — номенклатура высокого ранга, другой сброшен вниз и носит бог знает сколько ярлыков.
Почему же такое могло произойти? Что, Ло Цюнь действительно выступил против партии, а У Яо настоящий ганьбу, верный партии? А я — что заставило меня отказаться от Ло Цюня и соединить судьбу с У Яо?
Потом я принялась вспоминать, как мы поженились.
В экспедиции У Яо был мне неприятен. Этот казарменный тон, этот апломб, манера поучать других… Помню, в какой ужас — душа только-только утихла после дела Ло Цюня — привел меня совет начальника У Яо, бывшего первого секретаря Особого района, позже ставшего у нас секретарем горкома, выйти за У Яо. Но менялись времена, я перешла на другую работу, а вокруг все так же пели дифирамбы У Яо: и такой-де он принципиальный, вдумчивый, способный, и политический уровень высок, и то, и се. Секретарь горкома поучал меня: «Разве можно сомневаться в таком товарище, как У Яо? Кто тебе еще нужен? Неужели мы все ошибаемся в оценке У Яо? Как же так, товарищ?» Вот я и стала постепенно задумываться: быть может, у меня мелкобуржуазные взгляды?
Чем больше становилось убеждавших, тем ближе стал казаться У Яо. Сердце побунтовало — и смирилось! Но во время официальной брачной церемонии я взглянула на стоявшего рядом У Яо — и растерялась, меня вдруг охватил невыразимый ужас. Оглянулась, словно потеряла что-то; У Яо даже спросил шепотом, что я ищу. Но знала ли я сама, что искала?
И лишь сегодня, когда образ Ло Цюня вдруг так ясно всплыл перед моими глазами, я отчетливо поняла: то, что следовало отыскать, навеки потеряно.
Не хочется и вспоминать все эти годы, семейную жизнь, которая рассматривалась моим мужем лишь как часть служебных отношений. К чему бередить раны?
Но сейчас я не могу уйти от вопроса: неужели он действительно был первым, кто нанес удар по Ло Цюню?
6
На следующее утро я торопливо умылась, позавтракала и побежала в канцелярию.