Сотрудники как раз проводили утреннюю уборку — пыль стояла столбом.
— Не приходила ли к нам апелляция некоего Ло Цюня из Заоблачного города? — обратилась я к товарищу, который ведал этими материалами.
— Не было, — стал припоминать товарищ. — О такой не помню.
— Проверьте по регистрационной книге!
— Хорошо.
Я прошла в свой кабинет. Там уже было натоплено, даже слишком. Снег за окном перестал, но небо еще хмурилось.
Мой взгляд задержался на соседнем столе, покрытом пылью. Он был предназначен для У Яо: приходя в орготдел, заведующий просматривал за ним бумаги и накладывал резолюции. В ящиках этого стола лежали документы. Может быть, там? Я подошла к столу и дернула ящик — заперт. Ключа у меня не было.
В этот момент вошел регистратор с журналом в руках.
— Заведующая Сун, я не нашел апелляции Ло Цюня, о которой вы спрашивали. Из Заоблачного поступали апелляционные материалы от некой Фэн Цинлань, которая просила за своего супруга Ло Цюня.
Ага, все же была апелляция! Я схватила регистрационную книгу.
— Кто вел дело?
Он назвал заведующего сектором, и я вызвала его, но тот безразлично ответил:
— Все три апелляции я отдал секретарю У!
— Почему не показали мне? — раздраженно спросила я.
— Потому что… потому что…
— Почему же?
— Потому что там упоминался секретарь У, — загадочно объяснил завсектором. — Вот поэтому я сначала показал ему.
— Он наложил резолюцию?
— Нет, но дал устное указание: решение правильное, нет необходимости что-либо менять.
Отослав его, я с ожесточением захлопнула дверь. Сердце жгло невыносимое сознание того, что Чжоу Юйчжэнь была права: именно У Яо не дал хода делу!
Я села на стул, но тут же опять вскочила. Я не могла понять, почему же У Яо не сказал мне об этом. В связи с чем он упоминался в апелляции? Я посмотрела на стол У Яо и, повинуясь мгновенному импульсу, вновь попыталась открыть ящик, найти заявление Цинлань. Но ящик не поддавался. Тогда я вспомнила, что дома есть связка ключей У Яо, помчалась домой, нашла их в письменном столе и бросилась обратно в канцелярию.
Ящик был завален папками, и я принялась было рыться в них, как вдруг вошел тот самый заведующий сектором — Чжу, старый сослуживец У Яо, весьма ему преданный. Мне он был неприятен за то, что пресмыкался перед вышестоящими и наушничал на остальных.
Увидев, что я копаюсь в папках, он осторожно поинтересовался, что я ищу. Я объяснила, и его маленькие глазки забегали.
— Заведующая Сун, — тихо спросил он, — это что, поручение оттуда, сверху?
— Нет! — отрезала я.
— Тогда… — Он, казалось, был сбит с толку. — Тогда о чем вам беспокоиться?
— Это не поручение сверху! Это просьба рядового человека. Скажите, вам известно, где она находится?
— Нет! — покачал головой заведующий сектором и ретировался, всем своим видом показав, что не желает в этом участвовать.
Что мне до него? Я зарылась в папки и в самой нижней нашла то, что искала.
С дрожью в сердце принялась я читать апелляцию, написанную знакомым почерком Цинлань.
Вот, оказывается, в чем его обвиняли! «Правый» — за то, что в экспедиции критиковал политработников; «поддерживал правых» — известного мне инженера; его «сопротивление борьбе с правыми» состояло в том, что он не выявил правых в исследовательском отряде; ярлыки «сколотил антипартийную группировку», «выступал против партии» означали, что вместе с секретарем райкома Лин Шу он возражал руководству парткома Особого района по поводу сельскохозяйственного производства в Заоблачных горах; «протаскивал ультраправую политическую линию» — то есть исправил некоторые ошибки У Яо, по личной инициативе организовал обсуждение обстановки и задач.
Апелляционные материалы напомнили мне Ло Цюня времен его работы в Заоблачном районе. О небо, какой же это правый элемент?!
Свист ветра за окном, голоса за стенкой в канцелярии вернули меня к действительности. Я открыла глаза и просмотрела все заново. Одна вещь вызвала даже сердцебиение. Наша с Ло Цюнем любовь в Заоблачных горах, оказывается, свидетельствовала о его моральном разложении.
Я испуганно замерла. Неужели можно так извращать правду, белое называть черным?
Говоря о периоде борьбы с правыми, Фэн Цинлань заметила: тогда многие чувствовали, что Ло Цюнь не мог быть правым, немало товарищей обращали внимание на его социальное происхождение, полагая, что можно ограничиться взысканием и не квалифицировать его как правого. Но У Яо, один из руководителей движения против правых, в материалах, направленных в партком провинции, отразил лишь одно из мнений: подлежит исключению из партии как правый элемент.
Гнев и стыд мешали продолжать чтение. Но я постаралась взять себя в руки. Далее говорилось, как дважды еще более круто расправились с Ло Цюнем — в 1959 году, когда его уволили с работы, и в 1969 году, когда назвали контрреволюционером.
В целом история прояснилась, но что же произошло конкретно с Ло Цюнем, я так и не поняла. Удивительнее всего было другое: Фэн Цинлань сразу признала, что материалы обвинения в основном соответствуют действительности. Упоминая конкретные «преступления», перечисленные в обвинительном заключении, она соглашается: да, Ло Цюнь произносил эти слова. Но они, пишет Фэн Цинлань, были совершенно правильными: практика доказала, что тезисы и действия Ло Цюня не противоречат марксизму-ленинизму и идеям Мао Цзэдуна, а потому их не только нельзя считать ошибочными, а напротив — в них следует усматривать твердость товарища Ло Цюня в борьбе за правду!
Прочитав последнюю страницу, я уже не была так решительно настроена, как до начала чтения. Ведь он осмеливался судить о целом историческом периоде, затрагивая несколько крупных кампаний, руководимых партией, действительно сеял в массах недовольство движением борьбы против правых и даже в период всенародной выплавки стали подстрекал людей против отрядов сталеваров, подрывая большой скачок. Нет, это уже не из тех заурядных дел, что остались от кампании борьбы с правыми или более поздних времен, когда ярлыки контрреволюционеров вешали за несогласие с «бандой четырех». Ведь на него в шестьдесят девятом ярлык контрреволюционера навесили на основании все тех же старых материалов. Подобная ситуация меня озадачила. Сверху еще не поступило четких указаний на сей счет.
Я смотрела в окно, на ребятишек, высыпавших после уроков побегать в школьном дворе, их разноцветные куртки яркими пятнами выделялись на белом снегу. Еще два года назад таких картин не было. Тогда преобладали унылые пепельно-синие цвета; сегодня дети уже не считают заслугой унизить учителя, они естественны и жизнерадостны, хорошо учатся, тянутся к свету. И мой единственный ребенок среди них, ее красная шапочка полыхает как факел. Вон она — бесстрашно мчится по снегу, словно хочет одним махом достичь грядущего, которое ей принадлежит.
Помню, она как-то спросила меня: «Мама, вы еще не утратили способности строить будущее? — И, не дождавшись ответа, продолжала, обняв меня: — Я верю, что не утратили, в испытаниях вы научились отличать правду от лжи, а это ведь необходимое условие, да?»
Вопрос тогда застал меня врасплох, мне и в голову не приходило, что такое интересует школьников.
Но почему он вспомнился вдруг в этот час, в этот миг?
Я снова вчитываюсь в строки, написанные Цинлань. Разобраться в деле Ло Цюня будет нелегко. Предстоит преодолеть преграды, воздвигнутые моим супругом У Яо. Конечно, он не признается, что сыграл в этом деле зловещую роль, побоится раскрыть свой истинный облик. Его возражения будут опираться на заявления Ло Цюня пятьдесят девятого года — он как бы встанет на защиту знамени, а кто решится слово сказать против этого?!
Если же я буду тверда, нам грозит разрыв.
Разрыв? Посмею ли я, решусь ли?
Смогу ли в мои уже немолодые годы построить жизнь заново? Оставят ли меня на теперешнем посту? Каким будет общественное мнение? Не всплывут ли наши с Ло Цюнем прошлые отношения? А ведь у меня, нельзя забывать, есть дочь.
И вновь мысли вернулись к У Яо.
Себе я могла объяснить и наш брак, и мои чувства. Все так, но у нас за плечами уже почти два десятилетия. И в последние десять лет, во времена разгула «четверки», мы поддерживали друг друга, вместе прошли все — репрессии, ярлыки, ссылку, чистку коровников. И в такой трудный момент этот человек, грезивший властью, опьяненный мечтой о шапке чиновника, все же не переметнулся на сторону «банды четырех». Правда, после восстановления на работе в нем проснулись прежние привычки, он опять окружил себя фаворитами, пресмыкался перед вышестоящими и был заносчив с подчиненными, все рассматривал лишь через призму своего руководящего поста, считал себя непогрешимым. На нашу семейную жизнь вновь пахнуло холодом. И все же я пока не помышляла о разрыве.
Неужели в середине жизни мне предстоит все начинать заново?
Канцелярия опустела, а я все сидела, мучаясь от нерешительности, снова и снова перелистывала материалы, снова и снова представляла себе больную Цинлань и Ло Цюня с телегой. И все время перед глазами стоял вопрошающий взгляд Чжоу Юйчжэнь…
Лишь в двенадцать ночи я медленно покинула канцелярию.
7
Дома меня ожидало письмо от Фэн Цинлань.
Как вовремя — мне так нужно было понять ее! Даже не поев, я бросилась в комнату и принялась за письмо.
Она обращалась ко мне как к чужому человеку.
«Товарищ Сун Вэй,
вероятно, товарищ Чжоу Юйчжэнь уже рассказала Вам, как мы живем. Вашу жизнь она нам тоже описала. Она человек новой формации и по-своему оценивает разницу нашего положения. В ее взглядах многое привлекает, но речь сейчас не об этом.
О деле товарища Ло Цюня я уже писала в апелляциях. Сейчас мне хочется поговорить о себе самой. Возможно, так Вы глубже поймете товарища Ло Цюня, поскольку, мне кажется, до конца он Вами не понят.
Вероятно, Вас удивило, что я оказалась вместе с Ло Цюнем. Действительно, это испугало даже многих моих родных и близких, они все спрашивали: что, у этой Фэн Цинлань нервы не в порядке? Или она не в меру романтична? К чему взвалила на плечи столь тяжкий крест? Связала свою жизнь с этим „упорно не поддающимся перевоспитанию“ правым элементом и контрреволюционером? Она, разумеется, раскается… Эти люди как будто даже сочувствовали мне, жалели. Но они все ошибались. Это я должна жалеть их. Где им понять, что такое подлинное счастье, настоящая жизнь! Неужто погоня за мелким, пошлым существованием, погоня за тошнотворным „положением“, удовлетворение материальных потребностей, тщеславия — неужели именно это называется счастьем? О нет, я не раскаиваюсь, я с гордостью возглашаю, что была по-настоящему счастлива и достойна взрастившего меня народа, и мне нечего стыдиться, с какими бы высокими мерками ни подходили ко мне, ибо в пределах своих возможностей я исполнила то, что должна была исполнить.