Кому-то, впрочем, это покажется глупостью..
О своей работе, о своих делах я пока помолчу. Положа руку на сердце, могу сказать, что мои чувства к партии и народу глубоки беспредельно. Мне кажется, это и была та основа, которая помогла мне оценить Ло Цюня. Буду откровенна: наши с Вами чувства к партии, к председателю Мао, к премьеру Чжоу, к социализму — как они мелки рядом с чувством Ло Цюня!
Почему-то, когда мы обе познакомились с Ло Цюнем в Заоблачных горах, полюбили его первой Вы, а я, так лелеявшая Вашу любовь (я же была Вашей наперсницей), внимательно наблюдала за Вами. Вы тогда восторгались, а я смотрела как бы со стороны.
Мы обсуждали с Вами его речи и поступки, его отношение к работе, к делу, к товарищам, к партии. Помните ли Вы, как мы шептались на мягкой траве, когда яркая луна поднималась над Заоблачными горами? Я говорила, что Ло Цюнь чист, как кристалл, и горяч, как огонь, честен и открыт. Твердость его вырастает из неколебимой веры в партию. Он не думает о постах, не корыстолюбив. Это редкий человек, говорила я. Вас тогда взволновали мои слова, и Вы крепко обняли меня. Мы единодушно считали, что работа в Заоблачном районе налаживается, что между людьми зарождаются новые, чистые отношения — и все это плоды руководства Ло Цюня и тогдашнего парткома экспедиции.
Я была так счастлива в тот день, когда Вы с Ло Цюнем объяснились! Вы не могли этого забыть.
Тогда, взирая на него с почтением, я, конечно, и не предполагала, что когда-нибудь полюблю его. Не знаю, может быть, я уже тогда любила, ведь молодые люди порой не в силах проанализировать свои чувства.
Ясно осознала я свою любовь лишь через два года.
Вы уехали учиться в партшколу в мае пятьдесят седьмого года, а через два месяца началась кампания борьбы с правыми. Представьте себе мое потрясение, когда возглавляемая товарищем У Яо рабочая группа объявила, что надо решительно разоблачить и беспощадно бороться с правым уклонизмом Ло Цюня! В апелляции я раскрыла то, что рабочей группой было названо преступлениями Ло Цюня, и их поклеп на Ваши с Ло Цюнем отношения. „Преступления“-то и помогли мне полнее оценить Ло Цюня. Чтобы продемонстрировать свою позицию и свой протест, я, как бы представляя Вас, постоянно ходила к нему, и там меня ожидало второе потрясение — ваше письмо о разрыве.
Простите мне мою неучтивую речь! Ваше письмо бросило меня в дрожь, у меня открылись глаза на многое в человеческих взаимоотношениях, я почти потеряла веру в людей. Я почувствовала себя так, будто, перевернув прекрасный портрет, вдруг увидела отвратительные внутренности.
Неужели такова любовь, такова дружба!
Я держала письмо в руках и смотрела на Ло Цюня, который стоял у окна и глядел на Заоблачные горы. И не удержалась от слез. Это были первые мои слезы после Освобождения. Не себя я оплакивала, мне стыдно было за Вас и больно за Ло Цюня!
Я тихо вышла из комнаты.
Потом я долго не видела Ло Цюня, но была очевидицей, когда навесили на него ярлык правого и отправили на трудовое перевоспитание в район Цзиньша, входивший в Особый район. Я написала ему туда, советуя не принимать случившееся близко к сердцу. Это было наивное письмо: Ло Цюня я мерила собственной меркой, считая, что он должен погрузиться в скорбь и даже может произойти что-нибудь ужасное. А когда пришел ответ, меня бросило в краску. В его письме не только не было ни грана трагичности, наоборот — он убеждал меня, что участие в политических кампаниях закаляет человека. По его словам выходило, будто ему предоставили прекрасную возможность для закалки, и он теперь сумеет по-настоящему сблизиться с народом, увидит курс партии глазами народа и тем самым укрепит собственное мировоззрение. А завершил он письмо даже шуткой: „Я не девица, которой привычно скорбеть и изливать чувства, или Вы полагаете, что я только и делаю, что рыдаю над цветком да вздыхаю под луной?“
Видите, что это за человек!
Он трудился там второй год, когда зимой 1958 года по нашему Особому району вдруг вышло распоряжение всех ганьбу, рабочих, служащих и техников снять со своих работ и бросить на лесоповал. Подняли даже крестьян из окрестных деревень. Срубленный лес, говорили, надо сжигать, а древесный уголь использовать для выплавки железа в земляных печах. Тот самый бесценный лес, обнаружив который мы когда-то так радовались, теперь готовились предать огню. Вот до какой дикости дошли.
Я решительно отказалась поехать, а вскоре до меня дошла очередная новость.
Вы помните секретаря райкома по имени Лин Шу — старого боевого товарища Ло Цюня? Во время борьбы с правыми было объявлено, что они вместе сколачивали фракцию. В те дни ему должны были вынести приговор. Услышав, что собираются сгубить такой огромный участок леса, они подбили старых крестьян, собрали их на дороге, ведущей в лес, и принялись убеждать людей не ходить в горы. Ло Цюнь со скалы произнес речь, и люди один за другим молча опускали головы.
Тогда и навесили на Ло Цюня новый ярлык, а Лин Шу отстранили от работы. Дескать, выступили против большого скачка, подрывали кампанию всенародной выплавки стали!
Узнав об этом, я в выходной день поехала в деревушку, где он находился, — это как раз на опушке того самого леса. На восточной окраине деревни с грохотом низвергается водопад, и стремительный поток берет деревню в кольцо, отрезая ее от мира.
К полудню я добралась до деревни и нашла Ло Цюня под большим деревом у ручья. Свесив ноги в воду, он сидел на вылезших из земли корнях дерева и что-то писал в тетради. Рядом лежала недоеденная кукурузная лепешка.
Он даже не почувствовал, что я битый час простояла около него, украдкой разглядывая его четкий волевой профиль. Все такой же, только загорел до черноты. Он то поднимал глаза к водопаду, то углублялся в тетрадь, записывая что-то, щуря глаза, и на лице появлялась улыбка, которую трудно описать. Вдруг луч солнца, пробившись сквозь листву старого дерева, упал на лицо, озарив его какой-то удивительной красотой. Такая красота бывает лишь у людей благородной души.
Вот тогда-то, если говорить откровенно, и затрепетало мое сердце. В тот самый миг поняла я, что оно принадлежит этому человеку!
Вдруг он обернулся и увидел меня — я вспыхнула, опасаясь, что глаза откроют ему мои сердечные тайны. Но, наверное, он не отличался особой проницательностью, да к тому же я и не занимала его мыслей. „Пришла? — улыбнулся он. — Замечательно. У меня тут есть одно дело, тебя я и попрошу им заняться!“ Я присела около него, изо всех сил стараясь не выдать своих чувств, спросила, что за дело, и он объяснил: „В нынешней ситуации мне трудно найти работу, ведь коммунисту лучше умереть, чем заниматься делом, противным его идеалам“. В смятении я начала было: „Вы же не…“ Он, не дослушав, расхохотался: „Я не в том смысле, я хотел сказать, что мне самому приходится искать себе дело. Я тут кое-что прикинул, долгосрочная программа, так сказать“.
Он протянул мне тетрадь. „План учебы и исследований“, — прочитала я. Под этим заголовком было много пунктов — он обдумывал темы, и к каждой — список литературы. Весь план занимал десять с чем-то страниц. Я полистала его, и на глаза невольно навернулись слезы. Этот человек, облепленный ярлыками, исключенный из партии, оказывается, обдумывает такие важные проблемы. Улыбка, только что мелькнувшая на лице, к этим проблемам, вероятно, и относилась — он намечал вехи своего великого похода.
По моему задумчивому виду он решил, что в его плане есть какой-то пробел, и негромко произнес: „Предлагай, товарищ Цинлань. В целом ничего? Как полагаешь?“ „Ничего, очень даже ничего, — ответила я. — Но ведь какой срок на это нужен!“ „Верно, мое положение изменится не так скоро. Загвоздка сейчас вот в чем: мне нужны книги, нужны материалы, и очень много. Можешь ли ты достать их, товарищ Цинлань?“ „Будем считать, что вы мне это поручили“, — ответила я. Моему согласию он обрадовался как ребенок, вскочил, чуть не свалившись в воду. Я невольно рассмеялась.
Весь тот день мы говорили о самых серьезных вещах и ни словом не обмолвились о чувствах. Он отдал мне свои сбережения и зарплату за месяц, и я стала его снабженцем.
Если бы все оставалось таким, каким было в тот день, Ло Цюнь принялся бы спокойно осуществлять свой план. Он еще числился ганьбу, а тамошние крестьяне никогда не считали его негодяем, поскольку достаточно хорошо успели узнать.
Но очень быстро все переменилось. Весной пятьдесят девятого его перебросили на строительство водохранилища — на тяжелый физический труд. Туда же отправили и секретаря райкома товарища Лин Шу.
Это водохранилище было продуктом горячечного воображения. Где находится плотина, вы знаете; гидроэнергетики, собственно говоря, предполагали соорудить тяжелую бетонную плотину, да расчеты не успели закончить. А с началом большого скачка распорядились немедленно возобновить работы и плотину решили делать насыпную. Говорили, что в том же году необходимо завершить строительство и дать ток — это, дескать, ключ к развитию Заоблачного района, а потому-де надо трудиться изо всех сил.
В страшной спешке провели подготовку — и началось, а как началось — всплыли проблемы. Не стану говорить обо всех, но вот одна: песок возили за десять с лишним ли, тут в несколько лет не уложиться, так что закончить плотину в тот же год не было никакой возможности. Да еще стремительные горные реки, сложная геологическая структура — все это здорово осложняло работы.
Именно тогда наши два „неперевоспитавшихся“ элемента опять не выдержали и в совместном письме к руководству Особого района и провинции предложили приостановить работы с тем, чтобы сначала подготовить фронт. А тут еще разворачивалось движение борьбы с правым уклоном, и Ло Цюнь высказался резко: эта кампания еще принесет массу бед.