дняшние беды пройдут, настанет день, когда партия одолеет их. Да и беды эти оценивать можно по-разному Скажи, когда еще у меня было свободное время, чтобы просто поразмышлять? К тому же я получил возможность сблизиться с народом, узнал уйму вещей, о которых раньше не имел представления. И еще у меня есть ты. Так мне ли жаловаться на скудость жизни?“
Его позиция оставалась бескомпромиссной, неколебимой. В 1962 году кто-то убеждал его отказаться от своих высказываний, осудить поступки 1951-го, 1958-го и 1959-го годов, выступить с самокритикой, ведь тогда, может быть, отменят наказание. А он ни в какую, напротив — решительно утверждал, что тогда существовала левая опасность, а вовсе не правый уклон.
Именно потому, что он не отступал от своих взглядов, обвинения с него не только не сняли, но еще и добавили во время культурной революции, когда Линь Бяо и „банда четырех“ возвели левачество в абсолют, обрушив на партию и страну неисчислимые бедствия. Нет слов, чтобы описать, как подло, как бесчеловечно травили Ло Цюня. Жестокие мучения выпали и на мою долю, и, если бы не были мы так преданы нашим идеалам, нас обоих давно уже не было бы в этом мире.
Читая все это, Вы, товарищ Сун Вэй, вероятно, удивляетесь, к чему все эти длинные, подробные, может быть, нудные описания. Открою Вам одну тайну, об этом не знает даже Ло Цюнь.
Репрессии настолько подорвали мое здоровье, что жить мне осталось недолго. Но как хочется жить! Уже занимается заря, курс переменился, большая правда отмежевалась от огромной лжи, начинаются „четыре модернизации“, и дело Ло Цюня не может тянуться вечно. Никому не удастся повернуть вспять колесо истории. В такое время — столько лет мечтали мы об этом с Ло Цюнем! — конечно, горько говорить о смерти.
Но мы же, в конце концов, убежденные материалисты и не можем закрывать глаза на то, что есть на самом деле. Я заболела, когда Линь Бяо и „банда четырех“ навесили на Ло Цюня ярлык контрреволюционера, бросили его в так называемый штаб диктатуры масс. Чтобы спасти книги и рукописи, я с помощью старых крестьян сквозь ураганный ветер и ливень перетащила его вещи в горную пещеру и не выдала их местонахождения, терпя невыносимые издевательства и пытки. А потом нас с Ло Цюнем привязали друг к другу и заставили простоять на коленях в грязи несколько дней и ночей. Вот тогда-то я и заболела. „Банда четырех“ господствовала слишком долго, у меня не было возможности лечиться, и положение мое безнадежно.
Вот почему я не могу не писать так длинно. Мы же когда-то были близкими друзьями, и хотя потом наши пути разошлись, все же остались в душе слова, которые хотелось Вам высказать. Ведь я верю, что кровавый урок этого десятилетия Вас, в сущности, неплохого, умного человека, должен был подвести к правильным выводам из собственного прошлого и Вы сами четко отделили правду от лжи.
О Вашей личной жизни я знаю мало и не хочу ее никак оценивать. Что же касается меня — я счастлива.
8
Дочитала письмо. Сижу в комнате, не в силах пошевелиться.
Ее восторг и гнев, выплеснувшиеся с такой откровенностью, поразили меня как гром, и, упершись кулаками в щеки, я долго пребывала в оцепенении, пока дочь не вбежала в комнату.
— Мама! — с криком бросилась она ко мне. — Ты что же, ничего не ела?
Я встала, отбросив волосы, и попыталась улыбнуться, но мое нервное состояние не укрылось от ее острого взгляда. Она посмотрела на меня и, прильнув, спросила:
— Что-то случилось, мама?
— Ничего!
— В лице кровинки нет, а говоришь, ничего не случилось!
— В самом деле ничего!
— Не верю! — Она повела меня из комнаты. — Ты чем-то расстроена. Опять последыши «банды четырех»? Но ты не поддавайся, выдержи характер. И они еще смеют поднимать голову!
Я приласкала ее, позволила усадить себя за стол. Через силу поев, я в конце концов приняла решение.
Письмо Цинлань помогло мне осмыслить свой путь, понять, что далеко не все мои поступки объясняются исторической ситуацией. Я гордилась тем, что вышла из «красных дьяволят»[70], — так что же я сделала для защиты идеалов, в которые всегда верила? Мое отношение к Ло Цюню — вопрос отнюдь не только личный, он связан с моими взглядами на жизнь вообще.
Прошлое осталось в прошлом, но можно ли идти в будущее, не сделав из него надлежащих выводов? Дочь как-то спросила меня, поняли ли мы, где правда и где ложь. А если поняли, то каким образом думаем исправлять ошибки? Кроме нас самих, этого никто не сделает.
И я решила лично заняться делом Ло Цюня.
Придя после обеда на работу, я разыскала товарища, ведавшего архивом, и попросила принести все материалы по делу Ло Цюня. А затем отдала на машинку важнейшие из них: постановления, объяснительные записки Ло Цюня и апелляции Цинлань. Я хотела иметь копию.
Изложила свою позицию заведующему сектором Чжу и попросила провести в секторе обсуждение дела с моим участием. Необходимо, сказала я, составить объективное резюме и направить в крайком.
Этот самый Чжу выслушал меня молча и недовольно процедил:
— Разве секретарь У перед отъездом не поручил вам в первую очередь разобраться с делами периода культурной революции, а прочие отложить?
— Он пострадал именно в годы культурной революции.
— Но…
— Что — но? — вскипела я, видя, что он юлит.
А он вдруг ухмыльнулся:
— Зачем же так, заведующая Сун? Давайте подготовим материал, а секретарь У вернется, наложит резолюцию, вот тогда официально и обратимся наверх. Чего же сейчас обсуждать?
— Нет! Не будем его ждать.
И, повернувшись, ушла.
Первым делом я ответила Фэн Цинлань. Сначала хотела написать ей длинное письмо, но не знала о чем и в результате лишь лаконично известила ее, что мы взялись за пересмотр дела Ло Цюня, и посоветовала как следует заняться своим здоровьем.
Я сама отнесла письмо на почту, да еще перевела ей 300 юаней.
Потом я медленно прошлась по улице. Снег искрился в лучах солнца, снежные шапки на высоких соснах подтаяли, обнажив ярко-зеленую хвою. Людские ручейки струились по улице, радуясь солнечному дню. И у меня на душе становилось легче.
Я тяжело вздохнула. И вдруг кто-то звонко окликает меня:
— Сестра Сун Вэй!
Подняла голову: Чжоу Юйчжэнь на новехоньком велосипеде мчится прямо на меня. Резко тормознула, спрыгнула.
Не девушка — прямо весенний цветок: небесно-голубая лыжная шапочка, снежно-белый шарф вокруг шеи, короткая облегающая куртка — все подчеркивало прелесть и красоту ее фигуры; иссиня-черные глаза сияли радостью, раскрасневшееся лицо улыбалось.
— Чему так радуешься? — спросила я, с легкой завистью глядя на нее.
— Вас-то я и искала! — выдохнула она, и ее полная грудь заколыхалась. — Две радостные вести; не знаю, слышали ли вы? Во-первых, партком провинции официально решил восстановить Особый район Заоблачных гор, образуется генеральный штаб по воссозданию района, и подчиняться он будет непосредственно провинции!
— Да ну! Кто же это сказал?
— Я только что оттуда, — ответила она, — говорила с ответственным товарищем из парткома провинции.
— Ты ездила в партком провинции?
— Да! — Она сорвала шапочку и принялась обмахиваться ею, и только тут я заметила на ее лице бусинки пота. — На следующий день после нашего разговора я отправилась наверх. Воевать за Ло Цюня. Захватила с собой часть его сочинений, показала специалистам. Прочитав эту тетрадку о Заоблачных горах, один строитель раскинул руки и бросился меня обнимать. Значит, тетради Ло Цюня представляют большую ценность. Вот вторая радостная весть, которую я хотела сообщить вам.
Это в самом деле было замечательно.
— А ты не узнавала у ответственного товарища из парткома провинции, — спросила я ее, — как они смотрят на дело Ло Цюня?
— Узнавала! — ответила она ехидно. — Погодой интересуетесь? Можете не волноваться: теплеет. Разве вы не чувствуете запаха весны? Суровая зима ушла, набухают весенние почки — вот какая стоит погода! — Она рассмеялась, натянула шапочку, вспрыгнула на велосипед и бросила: — Будет минутка — забегу, все детально обсудим. Да, собираюсь подать рапорт о переводе в Заоблачный район.
Она махнула рукой, вцепилась в руль и умчалась.
Я следила за ней, пока она не растворилась в людском потоке. Этой весенней энергии можно было только позавидовать.
Но могла ли я предположить, что У Яо вернется как раз накануне нашего отдельского собрания?
Как обычно, едва переступив порог дома, он сразу позвонил, чтобы я пришла, не заботясь, занята я или нет. Всякий раз такой звонок поднимал в моей душе невысказанный протест: как ни выкладывайся, а в его глазах ты все равно нечто второстепенное, вроде подсобного рабочего. Такое чувство всегда оставалось после разговора с ним по телефону. Но сегодня, рассчитывая добиться его поддержки в деле Ло Цюня, я радостно отправилась домой.
Услышав о возвращении секретаря У, завсектором Чжу немедленно захлопнул папку с материалами и нетерпеливо дожидался моего ухода. Мне стало ясно, что ему необходимы указания секретаря У — проводить или не проводить собрание. Понимать-то я понимала, но не нашлась, что сказать, и, бросив ему невразумительное «ну ладно», отправилась домой.
У дверей стоял черный лимузин «шанхай», референт таскал вещи, и я поприветствовала его на бегу. Еще не открыв дверь в гостиную, услышала веселый смех — звонкий, но какой-то деланный: человек высокого ранга как бы давал понять, что снисходит до смеха. Я сообразила, что в комнате еще кто-то есть, и не кто-нибудь из подчиненных, а женщина. При важных персонах он лишь угодливо улыбался; с незнакомыми или со стоящими ниже по служебной лестнице тоже не смеялся.
И действительно, в комнате оказались даже две женщины.
У Яо барственно раскинулся на диване в своем обычном дакроновом кителе и синих шерстяных брюках западного покроя, лицо розовое — такого до отъезда не было. Он, как правило, одевался просто, но вот брюки у него были изысканные, что, с одной стороны, говорило о скромности, но с другой — демонстрировало солидное общественное положение. К таким тонкостям он был очень внимателен.