— Я хочу спросить: ты воспользовалась моим отсутствием, чтобы выкопать дело Ло Цюня? Настраивала людей против меня, заявляя, будто я подверг его чистке?
— Да ведь его дело с самого начала…
— Он типичный правый! — крикнул У Яо, обрывая меня. — Выступал против партии, против председателя Мао, и из-за такого человека ты в угоду вашей прошлой связи предаешь партийные принципы, выкрадываешь документы из моего стола, снимаешь копии и, используя служебное положение, навязываешь подчиненным обсуждение. Как это называется?
— Не мели вздора, я же…
— Ах так, я мелю вздор? Ты решила, что в мое отсутствие можно пролезть в эту щелку? Мне все известно. И я еще рекомендовал тебя! А ты, оказывается, двадцать лет не можешь забыть его, ты… Спишь со мной, а в сердце антипартийный элемент. Как это следует понимать? Этакую дрянь защищаешь! Да пусть хоть все правые в Поднебесной исправятся, до него очередь не дойдет, это я, У Яо, тебе говорю!
Он все больше входил в раж, распалялся, махал руками перед моим лицом, брызгал слюной. Я, конечно, предполагала, что он будет против, но мне и в голову не приходило, что это до такой степени его взбесит. Я смотрела на его искаженное злобой лицо и не могла выдавить из себя ни слова. Мне бы спорить, отругать его, бросить ему, что он в долгу перед Ло Цюнем, а я стояла перед ним растрепанная, поносимая, униженная.
Я упала на стул, он продолжал что-то говорить, как вдруг в глаза ему бросился мой доклад, лежавший на столе. Он схватил его дрожащими руками, начал читать, но сразу же разорвал на мелкие клочки и швырнул мне в лицо, рявкнув:
— Так, значит, втайне готовишь доклад, все еще сочувствуешь этой погани, а ко мне…
Мне уже за сорок, но никто еще так не топтал меня, если, конечно, не вспоминать унижений от хунвэйбинов и цзаофаней. Я сидела, с ног до головы обсыпанная клочками бумаги, — и вдруг будто бомба взорвалась в мозгу: я потеряла сознание.
Не знаю, что он там еще нес, не помню, как очнулась, но увидела его склонившимся надо мной, и желудок словно вывернуло, меня стошнило. Он торопливо достал платок, чтобы вытереть мне губы. Я яростно оттолкнула его и зажала ладонью рот, сдерживая рыдания.
Он сел на стул напротив и испуганно отвернулся к окну.
Я обтерла лицо своим платком, с трудом поднялась, опрокинув стул, и хотела выйти, как вдруг он совершенно спокойно спросил:
— Куда это ты? — Не отвечая, неверными шагами я направилась к двери. Он встал и преградил мне путь. — Тебе сейчас нельзя уходить!
Я решила, что он боится, как бы люди не увидели моих слез. Но пока я раздумывала, он объяснил:
— После обеда будет собрание! — Вот уж не предполагала я, что в такой момент он потребует от меня еще присутствия на каком-то собрании, взглянула недоумевающе, и он добавил: — Ставлю тебя в известность. Ты ведешь собрание. Я буду выступать. Вытри лицо, вон там горячая вода и полотенце. Никто не должен видеть тебя такой, пойдут разговоры. Я тут несколько погорячился, но…
Его «но» так и осталось невысказанным — прозвенел звонок на работу, я вновь опустилась на стул. С меня посыпались бумажки, и я смотрела на них с недоумением. Он ходил кругами по комнате, что-то обдумывая, потом собрал бумажки, бросил в корзину и вышел.
За окном все громче барабанила капель. И у меня возникло ощущение, будто капли били по моему сердцу.
За стеной кто-то разговаривал, до меня доносились только возгласы «секретарь У» да «секретарь У» и его ничего не значащие громкие реплики подчиненным.
Я пребывала в оцепенении, не зная, что следует предпринять и какое там еще собрание он задумал. Уйти — но как? Остаться — смогу ли я сделать вид, будто ничего не произошло?
Опять отворилась дверь, и вошел У Яо, следом за ним — завсектором Чжу. Словно в первый раз появившись в этой комнате, У Яо со смешком обратился ко мне:
— Товарищ Сун Вэй, вы здесь на сверхурочной? Что, плохо себя чувствуете?
— Заведующая Сун, вы плохо выглядите, уж не заболели ли вы? — с показным участием спросил завсектором Чжу.
Мне хотелось оттолкнуть стол, выбежать за дверь, но я не сделала ни одного движения. Они так ловко все разыграли, что мне оставалось только делать вид, будто ничего не случилось. Досадуя на свою слабость, я встала, откинула волосы и произнесла только:
— Пошли на собрание!
Ну и народу навалило сегодня в отдел. У Яо привычно сел на свое председательское место, взял кружку-термос и стал отхлебывать чай, балагуря, беззлобно шутил с товарищами — и так до официального начала собрания, когда, приняв серьезный вид, он внимательно обвел взглядом небольшой зал заседаний.
Сославшись на головную боль, я передала ведение собрания завсектором Чжу. Чжу что-то проговорил, но у меня не было никакого желания вслушиваться, я сделала вид, что склонилась над блокнотом, изо всех сил пытаясь разобраться в собственных мыслях.
У Яо начал доклад — я и его внимательно не слушала. Какое мне дело, что он там сейчас говорит! Двадцать лет он диктовал мне. Я утратила собственный характер, стала его придатком, лишилась воли и, пожалуй, даже собственных мыслей. Я вечно поступалась своими интересами либо, надеясь на лучшее, старательно избегала конфликтов с ним, и вот к чему это привело: тебе в лицо летят клочки бумаги, а ты сидишь и слушаешь его начальственную речь.
Неожиданно я поднимаю голову — мне вдруг кажется, что взгляды товарищей устремились на меня со всех сторон, они пугают меня. Что случилось? Почему они так смотрят? И тут только до слуха долетают слова У Яо — оказывается, он называет мое имя. Почему на собрании речь зашла обо мне? Неужели…
И я стала прислушиваться.
— Товарищ Сун Вэй допустила ошибку, занимаясь апелляционными материалами, — донесся до меня его суровый голос. — Товарищ Чжу пытался остановить ее, но она должным образом не прислушалась к его мнению.
Так он, значит, выносит это на общее собрание! Если я правильно понимаю, его цель — припугнуть меня; вот почему все на меня так смотрят.
— Товарищ Чжу пытался урезонить ее, — продолжал У Яо, искоса поглядывая на меня, — объяснил, что я уже знакомился с этим вопросом, но товарищ Сун Вэй решила, что наши семейные отношения позволяют ей все. Вместо того чтобы заниматься настоящей оргработой, она сняла копию с материалов и широко распространила их, тем самым допустив серьезную ошибку, поскольку в материалах содержались нападки на линию партии и даже высказывалось недовольство великим вождем председателем Мао. У нас сейчас кое-кто склонен огульно перечеркивать прошлое, и за них мы должны взяться со всей суровостью, это бесспорно. Всем известно, что товарищ Сун Вэй моя жена…
Он усмехнулся. Заулыбались в зале. Но он уже продолжал:
— …однако я не могу не подвергнуть ее критике только потому, что она моя жена. Мы не имеем права потворствовать такому стилю. Недостаток товарища Сун Вэй — в ее сентиментальности. Жена этого самого Ло — ее соученица, вот потому-то она и оступилась. Мы не можем допустить подобных индивидуалистических чувств, и товарищ Сун Вэй уже осознала свою ошибку. В надлежащее время она представит отчет о своем поведении, и мы будем это приветствовать.
У меня больше не было сил терпеть. Как он обращается с собственной женой, принуждает меня отчитываться, а сам зарабатывает на мне славу поборника принципов, справедливого и беспристрастного человека. А обсуждение самого дела похоронил без следа. Не помня себя от возмущения, я вскочила, оттолкнув стул, схватила сумку и пошла к выходу.
Все это надо было предвидеть уже давно. Я шла к дверям, а он говорил: «У нашего товарища тяжело на душе, ей надо пойти домой отдохнуть. А я перехожу к предстоящим делам…»
Одним махом я добежала до дома, закрыв дверь, бросилась на кровать и разревелась.
Жалкое существо, только и умеешь, что обливаться слезами!
Спать я перебралась в гостиную.
10
А на следующий день я заболела.
Когда накануне вечером он увидел, что я легла в гостиной, разразилась буря. Запер дверь — и давай читать нотацию: я-де, уйдя с собрания, противопоставила себя коллективу, и как бы я могла оставаться в нем, не сгладь он впечатления? Это, конечно, суровый метод, продолжал он, но публичная критика в мой адрес была совершенно необходима. А руководящему работнику так капризничать не к лицу.
Он все говорил, говорил безостановочно, так что я уже не в силах была терпеть и закричала, рывком приподнявшись на кровати:
— От твоих поучений у меня разламывается голова! Умоляю тебя, неужели нельзя оставить меня в покое?!
Мой резкий тон, выражение лица, вероятно, ошеломили его, и он поспешно ретировался.
Я с головой забралась под одеяло. Во рту было сухо, сердце бешено колотилось, голова трещала, по телу пробегал озноб, я пощупала лоб и поняла, что в самом деле заболела.
Часов в десять вечера вернулась дочь. Увидев, что я лежу одна в комнате, где обычно не спят, она удивилась и, испуганно подбежав к кровати, громко спросила:
— Мама, что с тобой?
Я не подала голоса. Она легонько потянула одеяло, посмотрела на меня, пощупала лоб и воскликнула:
— Похоже, у тебя жар!
Мне не хотелось волновать дочь, и поэтому я сказала только:
— Ничего страшного, простыла.
Она приникла ко мне, посмотрела прямо в глаза и прошептала:
— А вы не повздорили с папой? Папа ведь и дома корчит из себя бонзу, чуть что не по нему — сразу взвивается как ужаленный!
Я покачала головой и, чтобы сменить тему, спросила, почему она так поздно вернулась.
— Я ходила к тете Чжоу Юйчжэнь в общежитие, — ответила дочь. — Мы там слушали музыку, читали, у нее так много книг, не то что у нас.
— Почему она не пришла к нам?
— Она сначала хотела пойти со мной. Потом пошла позвонить, а вернулась вся в слезах. Я даже испугалась.
— Она плакала? — вздрогнула я. — Почему?
— Я спросила, она говорит, один хороший человек умирает, ей так жаль.
— Ты не узнала — кто?