Они прибавили шаг. Я смотрела вслед, пока их фигуры не растворились в весеннем лесу. И это мгновенье открыло мне все! До чего же я была смешна. Потерянное — потеряно навсегда, в душе было пусто, я чуть не разревелась, но сдержалась из последних сил. Взгляд упал на букет, который я сжимала в руках, свежие красные и сиреневые цветы с улыбкой глядели на меня, кивали головками. Я перевела взгляд на лист бумаги, перечитала надпись: «Твоя подруга Вэй, которая должна учиться у тебя!»
И тут ощутила, что мое лицо пылает: стыд, он идет из сердца, которое оказалось чистым.
Еще за мгновенье до этого я не представляла себе так отчетливо, чему же должна учиться у Цинлань, я была замкнута в круг мелких личных переживаний. Но человеку следует смотреть на жизнь широко, идеалы и моральные ценности должны помогать ему отличать правду от лжи. Именно так говорила Цинлань: она исполнила все, что должна была исполнить!
А разве на моем посту нельзя сделать больше?
Я оправила платье, пригладила волосы и твердыми шагами направилась с цветами к могиле Цинлань.
Беззвучно шевеля губами, я молила ниспослать ей покой. А Ло Цюню и Чжоу Юйчжэнь всем сердцем желала счастья.
Хэфэй, 16.3—5.4—1979.
Шэнь ЖунСРЕДНИЙ ВОЗРАСТ
Перевод В. Аджимамудовой
1
Казалось, высоко в небе мерцают звезды, а ее качает в лодке по волнам. Лу Вэньтин, врач-окулист, лежала на спине на больничной койке, не зная, где она, что с ней. Крик застревал в горле, невидящий взор окидывал комнату. Перед глазами, переливаясь, плыли радужные круги; тело, словно подхваченное волной, то всплывая, то погружаясь в пучину, неслось по течению.
Что это? Страшный сон или близкое дыхание смерти?
Она помнит все так же отчетливо, как если бы это происходило сейчас. Она пришла в клинику, вошла в операционную и, переодевшись в хирургический халат, подошла к умывальнику. Цзян Яфэнь, ее подруга, сегодня сама вызвалась ей ассистировать. Это их последняя совместная операция. Цзян с семьей уезжает в Канаду, разрешение уже получено.
Стоя рядом, они тщательно моют руки. Им, подругам со студенческой скамьи — двадцать лет назад, в пятидесятые годы, они начинали свой путь в медицинском институте, а потом вместе по распределению пришли работать в эту клинику, — предстоит разлука. Мысль об этом камнем давит на сердце. Не очень-то подходящее настроение перед операцией. Чтобы как-то разрядить мучительную атмосферу, она, помнится, спросила;
«Яфэнь, а вы уже заказали билеты на самолет?»
Что же та ответила? Ничего, только глаза у нее покраснели.
Прошло довольно много времени, прежде чем Яфэнь заговорила:
«Вэньтин, у тебя сегодня утром три операции — не много ли?»
Она, кажется, промолчала в ответ, продолжая сосредоточенно тереть руки щеткой. Щетка, видно, была новая, с колючими, больно царапавшими пальцы щетинками. Она не видела ничего, кроме своих рук в белой мыльной пене, и, поглядывая на стенные часы, педантично, как предписано по форме, в течение трех минут скребла руки от кистей до плеча. Повторив процедуру трижды, она через десять минут продезинфицировала их семидесятипятипроцентным раствором спирта. Он, помнится, был желтоватого оттенка, у нее до сих пор горят руки. Что это, аллергия? Вряд ли. Со времени ее первой практики в операционной прошло лет двадцать, кожа успела задубеть и не реагировала на спирт. Что же случилось сегодня, отчего она не в силах пошевелить рукой?
Она помнит, как села за операционный стол, ввела новокаин в глазное яблоко больного и уже собиралась приступить к операции, но тут Цзян Яфэнь тихо спросила:
«Вэньтин, как твоя кроха, поправилась?»
Что-то стряслось сегодня с Яфэнь! Разве она не знает, что хирург во время операции должен отрешиться от всего постороннего и сосредоточить внимание только на больном глазе, для него в этот момент не существует ни детей, ни семьи? Как можно сейчас говорить о болезни маленькой Цзяцзя? Бедняжка Яфэнь слишком взволнована отъездом на чужбину, ей теперь просто не до операции!
Лу Вэньтин с некоторой досадой бросила:
«Сейчас меня интересует только этот глаз».
Низко склонившись к больному, она маленькими ножницами вскрыла конъюнктиву глазного яблока, и операция началась.
Операции! Они шли без перерыва одна за другой. Но почему на сегодняшнее утро назначено сразу три? Удаление катаракты у заместителя министра Цзяо, исправление косоглазия у маленькой Ван Сяомань и пересадка роговицы у старика Чжана. С восьми утра до половины первого, четыре с половиной часа подряд, нагнувшись над операционным столом, залитым ярким электрическим светом, она с напряженным вниманием оперировала больных. Вскрытие, шов, и так снова и снова. Наконец сделан последний шов, на глаз больного наложена марлевая повязка, можно распрямиться, но она чувствует: ноги совсем онемели, а поясницу ломит так, что она не в силах ступить ни шагу.
Цзян Яфэнь, быстро переодевшись, повернулась к ней:
«Вэньтин, пошли».
«Иди, я сейчас», — отозвалась она.
«Я подожду тебя. Сегодня я была здесь последний раз». При этих словах ее прекрасные выразительные глаза опять наполнились слезами. Что огорчило ее?
«Возвращайся поскорей домой, тебе надо собираться, твой Лю, наверное, заждался тебя».
«У нас все собрано. — Цзян подняла голову и вдруг вскрикнула: — Ты… что с твоими ногами?»
«Затекли от долгого сидения. Сейчас пройдет. Вечером я загляну к тебе».
«Ну ладно, я пошла».
Лу Вэньтин прислонилась к стене и, держась за холодные белые плитки кафеля, привстала, постояла немного, потом, едва переставляя ноги, поплелась в раздевалку.
Она помнит, как переоделась, натянула на себя серый хлопчатобумажный костюм, как выходила из ворот больницы. Но в тот момент, когда она была у своего переулка и уже виднелся их дом, вдруг страшная, никогда прежде не испытанная усталость охватила ее всю с головы до ног, дорога поплыла перед глазами, переулок вытянулся и дом отодвинулся так далеко, что она поняла: ей никогда до него не добраться.
Руки и ноги обмякли словно ватные, тело стало чужим. Она утомленно закрыла глаза, иссохшие губы сжались. Пить, пить, где бы найти глоток воды?
Ее потрескавшиеся сухие губы слегка дрогнули.
2
— Товарищ Сунь, послушайте, доктор Лу что-то говорит! — тихо сказала Цзян Яфэнь, не отходившая все это время от постели больной.
Заведующий отделением Сунь Иминь просматривал историю болезни Лу Вэньтин. Диагноз: «инфаркт миокарда» — ошеломил его. Помрачнев, он покачал седой как лунь головой, поправил на переносице темные очки. Невольно промелькнула мысль, что в его отделении это уже не первый случай сердечных заболеваний среди сорокалетних врачей. Лу Вэньтин всего сорок два, она никогда не жаловалась на сердце, шутила, что на ней воду возить можно. И вдруг — инфаркт? Такая страшная неожиданность.
Заведующий отделением повернулся к больной, его высокая сутуловатая фигура наклонилась к белому как полотно лицу Лу Вэньтин. Глаза ее были закрыты. Он увидел, как дрогнули ее сухие потрескавшиеся губы, услышал едва уловимое дыхание.
— Доктор Лу, — тихо позвал он.
Она не ответила. На ее осунувшемся лице с темными кругами под глазами не отразилось ничего.
Сунь Иминь взглянул на кислородную трубку, прикрепленную в углу стены, на электрокардиограф у изголовья кровати. Понаблюдав за работой сердца по показаниям экрана осциллографа и убедившись, что зубцы QRS в норме, он, несколько успокоившись, велел позвать мужа Лу Вэньтин.
Мужчина лет сорока на вид, коренастый, представительный и уже изрядно облысевший, быстро вошел в палату. Это был Фу Цзяцзе, муж доктора Лу. Он провел бессонную ночь у постели жены, и Сунь Иминю удалось уговорить его немного отдохнуть на скамье в коридоре.
Сунь Иминь посторонился, уступая ему место у изголовья больной. Цзяцзе наклонился, с болью вглядываясь в такое родное, неузнаваемо изменившееся бледное лицо. Губы Лу снова слегка зашевелились. Этот беззвучный шепот не сумел бы разобрать никто, но Фу Цзяцзе понял.
— Воды, скорее! Она хочет пить.
Цзян поспешно передала ему стоявший на столике у койки поильник. Вставив резиновую трубку в рот с запекшимися губами, он стал по капле вливать воду.
— Вэньтин, Вэньтин! — звал он, руки его дрожали, капли стекали по изможденному, без кровинки лицу больной.
3
Глаза, глаза, глаза…
Бесконечной чередой они проносятся перед мысленным взором Лу Вэньтин. Мужские и женские, взрослые и детские, ясные, как звездочки, и мутноватые с поволокой, разные, непохожие друг на друга, они отовсюду неотступно глядят на нее…
— Вот после кровоизлияния сетчатки.
— Вот с глаукомой.
— Вот с вывихом хрусталика после травмы.
А это… да ведь это же глаза Цзяцзе! Взволнованные и тревожные, усталые и заботливые, в них боль и надежда, и ей не надо ни лампы, ни зеркала, чтобы увидеть их, почувствовать, что у него на сердце.
Глаза Цзяцзе, яркие и чистые, как золотой диск солнца. Его сердце, трепетное и горячее, сколько тепла оно принесло ей!
Это его голос, голос Цзяцзе! Задушевный, мягкий, но долетающий как будто издалека, словно из другого мира:
Стал бы я теченьем
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Только пусть любимая
Рыбкой серебристой
Вольно плещется в струе,
Трепетной и чистой[71].
Что это? А-а, серебристо-белое пространство. По ледяной, прозрачной, как горный хрусталь, глади озера скользят красные, голубые, коричневые и белые фигуры. Взрывы звонкого молодого смеха. Взявшись за руки, Лу Вэньтин и Фу Цзяцзе плывут в людском потоке. Кругом смеющиеся лица, но она видит только Цзяцзе. Крепко обнявшись, они несутся, кружатся, хохочут. Счастливая пора!