— Директор Чжао, пусть я лезу не в свое дело и недостаточно разбираюсь в обстановке, но вы-то, вы почему не в курсе того, что у вас творится? — раздраженно выговаривала Цинь Бо. — Да не узнай ее сам Цзяо, мы так и пребывали бы в неведении!
— Я был тогда в школе по перевоспитанию кадровых работников, сам ничего не знал, — оправдывался Чжао.
Они вошли в палату одновременно с Сунь Иминем. Лечащий врач доложил о критическом состоянии больной и о принятых мерах. Директор Чжао, прочтя запись в истории болезни, посоветовал продолжать тщательное наблюдение за больной.
Фу Цзяцзе поспешно поднялся со своего места, когда в палату вошли посторонние. Цинь Бо, не обратив на него внимания, подошла прямо к койке Лу Вэньтин.
— Доктор Лу, вам лучше?
Лу приоткрыла глаза, но ничего не ответила.
— Цзяо Чэнсы все мне рассказал, — вздохнув, сказала она. — Он вам очень благодарен. Хотел сам прийти, но я его не пустила и пришла вместо него. Скажите, может, вам нужно что-нибудь из еды, или у вас еще какие-нибудь трудности, мы вам поможем, не стесняйтесь, ведь все мы — соратники.
Лу Вэньтин закрыла глаза.
— Вы еще молоды, будьте оптимисткой. Хоть вы и заболели, но не нужно отчаиваться…
Она намеревалась продолжить разговор, но Чжао прервал ее:
— Товарищ Цинь Бо, больной надо отдохнуть, ей только-только стало лучше.
— Хорошо, отдыхайте, — сказала Цинь Бо, вставая, — через два дня я навещу вас.
Выйдя из палаты, она, нахмурившись, обратилась к директору:
— Мне не нравится, что вы не проявили заботы о таких кадрах, как доктор Лу, и довели ее до такой болезни! Кадры среднего поколения — наша основная сила, да, дорогой товарищ, следует дорожить кадрами!
— Вы правы, — отозвался Чжао.
Глядя на удаляющуюся фигуру Цинь Бо, стоявший поблизости Цзяцзе спросил у Сунь Иминя:
— Кто это?
— Эта дама — крупный теоретик, — взглянув поверх очков и поморщившись, сказал Сунь.
20
В тот день Лу Вэньтин почувствовала себя немного лучше. Она смогла без особых усилий открыть глаза, выпила две ложки молока и немного мандаринового сока. Но она все еще лежала на спине, неподвижно уставившись в одну точку. Она казалась абсолютно безучастной ко всему, даже к собственному тяжелому заболеванию, к страданиям, которые она причинила своей семье.
Впервые увидев ее в таком состоянии, Фу Цзяцзе испугался. Он заговорил с ней, но она лишь отмахнулась слабым движением руки, будто прося не тревожить ее, словно ей в этом так напугавшем его состоянии мертвого безразличия было хорошо и покойно и она решила навеки замкнуться в нем.
Время тянулось медленно для Фу Цзяцзе. Вторую ночь подряд, не смыкая глаз, он провел у постели жены. Он тоже совершенно выбился из сил.
Он не помнил, сколько прошло времени, как вдруг истошный женский плач, прорезавший больничную тишину, вывел его из оцепенения.
В соседней палате надрывно заплакала девочка: «Ма… мама!» Вслед за этим послышался мужской плач. Из коридора донесся топот ног, бегущих к соседней палату.
Фу тоже вскочил с места и увидел каталку, где под белой простыней лежало чье-то недвижное тело. Показавшаяся в дверях медсестра в белом халате тихо толкала ее перед собой. За ней шла обезумевшая от горя девочка лет шестнадцати. Простоволосая, дрожащая, она все порывалась ухватиться за край каталки и, обливаясь слезами, молила сестру:
— Не увозите ее! Не надо! Мама заснула! О, она еще проснется, проснется!
Столпившиеся в коридоре родственники больных расступились, глубоким молчанием выражая сочувствие чужому горю. Затаив дыхание, люди стояли не шелохнувшись, словно боясь потревожить обретшую покой душу.
Стоявший в толпе Фу точно прирос к полу. На его сильно осунувшемся лице резко выдавались скулы, в покрасневших глазах под густыми нависшими бровями стояли слезы. Судорожно сжав в кулаки влажные от пота ладони, он тщетно пытался унять бившую его дрожь. Ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать душераздирающего плача.
— Ма, мама! Проснись! Проснись! Они увозят тебя! — Девочку с трудом оттащили от каталки, с которой она порывалась сдернуть простыню.
Замыкавший горестную процессию мужчина средних лет, безутешно рыдая, повторял одно и то же:
— О, прости меня! Прости меня!
Эти вопли отчаяния как ножом резанули по сердцу Фу Цзяцзе. Он стоял, не в силах оторвать глаз от медленно проплывавшей мимо него каталки. И вдруг, словно его ударило током, стремглав побежал в палату к Лу, приник к изголовью ее кровати.
— Ты жива! Жива! Жива! — закрыв глаза, задыхаясь твердил он.
Его голос вывел Лу из полудремотного состояния. Открыв глаза, она повернулась в его сторону и окинула безжизненным, невидящим взором.
— Вэньтин! — в отчаянии кричал Фу.
И опять на его лице задержался тот же отчужденный взгляд, от которого у него кровь застыла в жилах, будто на него смотрел человек, душа которого покинула тело и нашла себе иную, заоблачную обитель.
Чем, какими словами пробудить в ней волю к жизни? Это была его жена, самый родной человек на свете. Все эти долгие годы, прошедшие с той самой зимы, когда, гуляя по парку Бэйхай, он читал ей стихи, и до сегодняшнего дня, она была самым близким ему человеком. Нет, он не может без нее. Он удержит ее!
Стихи! Он прочтет ей стихи. Десять лет тому назад взволнованные поэтические строки раскрыли ее сердце, теперь они пробудят в ней счастливые воспоминания, волю к жизни, мужество.
Присев на корточки у постели жены, он начал сквозь слезы декламировать:
Стал бы я теченьем
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Только пусть любимая
Рыбкой серебристой
Вольно плещется в струе,
Трепетной и чистой.
Она как будто уловила смысл строк и, скосив глаза, долгим внимательным взглядом посмотрела на мужа. Губы ее задрожали. Фу, наклонясь к ней, услышал, как она едва внятно выдохнула:
— Я не могу плыть…
Роняя слезы, он продолжал:
Стал бы темным лесом
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Только пусть любимая
В чаще приютится
И в ветвях зеленых песни
Распевает птицей.
Лу опять тихо вздохнула:
— Я не могу… летать…
Превозмогая боль, Фу читал дальше:
Стал бы старым замком
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Только пусть любимая
Хмелем-повиликой
Заструится по руинам
Средь природы дикой.
Заблестевшие в уголках ее глаз прозрачные слезинки медленно скатились на белоснежную подушку. Еле слышно она произнесла:
— Мне… не… подняться…
Фу Цзяцзе припал к ней и зарыдал как ребенок.
— Я не уберег тебя…
Но когда он снова поднял на нее полные слез глаза, он опешил: остановившийся взгляд Лу, как и прежде, был устремлен в одну точку и выражал тупое безразличие к его плачу, к самим звукам его голоса, ко всему, что происходило вокруг. На шум в палату поспешил лечащий врач. Он сразу понял ситуацию.
— Доктор Лу очень слаба, — обратился он к Фу Цзяцзе, — и с ней нельзя так долго разговаривать!
И Фу Цзяцзе до конца дня не проронил больше ни слова.
Сгустились сумерки. Лу слегка оживилась и, повернувшись к мужу, силилась что-то сказать ему.
— Вэньтин, что ты хочешь? Скажи! — схватив ее за руку, взмолился Фу.
С трудом она произнесла:
— Юаньюаню… купи белые кеды…
— Завтра же куплю, — ответил он, смахивая невольно навернувшиеся на глаза слезы.
Она, казалось, хотела сказать что-то еще. Наконец до него донеслись слова:
— Заплети косички… Цзяцзя…
— Обязательно заплету…
Она лежала сомкнув губы, обессиленная, не произнося больше ни звука.
21
Через два дня Фу Цзяцзе получил письмо, отправленное с аэродрома. Распечатав его, он прочел:
«Вэньтин.
Кто знает, прочтешь ли ты мое письмо. Возможно, ему не суждено дойти до адресата. Уверена, что этого не случится. Сейчас ты тяжело больна, но ты поправишься, я знаю. Тебе дано многое совершить в жизни, наступает твой звездный час, не покидай же нас так рано!
Вчера вечером, когда мы с Лю зашли попрощаться с тобой, ты была в забытьи. Дела и хлопоты перед отъездом помешали нам навестить тебя сегодня утром. При мысли о том, что наше вчерашнее свидание может оказаться последним, мое сердце обливается кровью. Нашей дружбе, начавшейся со студенческой скамьи, больше двадцати лет. Думала ли я, что нам, знавшим друг друга лучше, чем самих себя, предстоит такое прощание!
Я пишу тебе из зала ожидания пекинского аэропорта. Ты знаешь, где я сейчас стою? На втором этаже, у витрины художественных изделий. Здесь никого нет — лишь выставленные под стеклом безделушки. Помнишь? Перед нашим первым путешествием на самолете мы тоже поднялись сюда, на второй этаж, и долго любовались ими. Тебе больше всего пришелся по душе тонкой работы нарцисс в вазе, на нежных зеленых листочках которого сверкали капельки росы. Цветок был совсем как живой. Ты нагнулась посмотреть на цену и в испуге отпрянула. Теперь, увы, я одна стою у этой витрины, и передо мной такой же, только другого цвета, нарцисс, я гляжу на него, и мне почему-то хочется плакать. Я вдруг подумала, что все в прошлом.
Помнишь, в самом начале твоего знакомства с Фу Цзяцзе как-то раз у нас в общежитии он прочел пушкинские строки: „Здесь каждый шаг в душе рождает воспоминанья прежних дней“. Тогда эти строки привели меня в недоумение, я даже спросила: „Неужели воспоминания о былом тоже так грустны?“ Он усмехнулся в ответ, наверное подумав про себя, что я не понимаю стихов. Сегодня я вдруг поняла! Как пронзительно точны эти стихи, словно слепок с моих теперешних чувств, они написаны прямо для меня! Все прошедшее в самом деле дорого мне, и я с грустью перебираю его в своих воспоминаниях!