В ушах стоит шум, еще один самолет поднялся в воздух, не знаю, куда он держит путь? А через час и я ступлю на трап самолета и покину родину. Я плачу, письмо промокло от слез, но уже некогда сменить листок бумаги.
Мне отчего-то так больно, я вдруг увидела, что сделала ошибку, мне не следовало уезжать. Мне жаль расставаться со всем, жаль! Жаль больницы, нашей операционной, жаль моего маленького стола в амбулатории. Я часто украдкой жаловалась, что заведующий отделением Сунь слишком крут, не прощает ни малейшего промаха. Я была бы счастлива сейчас выслушать его замечание. Каким суровым учителем был он нам, без его взыскательности мы не достигли бы сегодняшнего мастерства!
Опять раздался голос диктора, пожелавшего авиапассажирам счастливого пути. Счастье, возможно ли оно? В сердце гнетущая пустота. Я как воздушный шарик, гонимый по свету; где опущусь, куда занесет меня судьба? Что ждет меня в будущем? В душе тревога и страх. Да, страх! Приживемся ли мы на чужой стороне, в обществе, столь непохожем на наше? Как избавиться от страха перед будущим?
Лю застыл в кресле. В суматохе сборов перед дорогой ему было не до размышлений, да и решение уехать казалось бесповоротным. Но вчера, уложив в чемодан последнюю вещь, он вдруг сказал: „Отныне мы сиротливые странники на чужбине“. И погрузился в молчание. До сих пор он не вымолвил ни слова. Я знаю, в сердце его борются противоречивые чувства.
Дочь наша Яя была самой решительной сторонницей отъезда, ей так не терпелось поскорей уехать, что я не раз одергивала ее. Но вот в эту минуту она стоит у стеклянных дверей зала ожидания, глядит на зеленое поле аэродрома, и на лице ее явное желание остаться.
Помню, как ты спросила меня в тот вечер:
„А разве нельзя не ехать?“
Трудно в двух словах ответить тебе, объяснить, почему мы не можем не уехать. В последние несколько месяцев не было дня, чтобы мы с Лю не разбирали все „за“ и „против“. Причин, заставивших нас принять это решение, много. Это и будущее дочери, и перспективы Лю, и мои тоже. Но все это не успокаивает внутреннюю боль, не убеждает в разумности нашего решения. Страна вступает в новую эпоху, и нет оснований убегать от миссии, возложенной на нас историей (а может быть, и народом). Мы — плоть от плоти рабочих и крестьян, можем ли мы предать их?
Я намного слабее тебя. И хотя на мою долю за это лихолетье выпало куда меньше испытаний, чем на твою, я не умела переносить их так же стойко, как ты. Я не умела сдерживаться, молча терпеть злобные выпады, нескончаемый поток клеветы. И вовсе не потому, что была сильнее тебя, наоборот: нервы мои не выдерживали. Мне даже приходило в голову, что смерть лучше этого унизительного прозябания! Только ради дочери я подавила в себе эту мысль. В те годы, когда мой муж сидел в тюрьме как „особо опасный“ элемент, я даже представить себе не могла, что выдержу, выживу и своими глазами увижу победу над „бандой четырех“!
Эти горести, разумеется, дело прошлого. Прав Фу Цзяцзе, „мрак отступил, впереди свет“. Но, увы, фанатизм, взращенный Линь Бяо и „бандой четырех“ у целого поколения, не искоренить за короткий срок. Еще много воды утечет, покуда нас коснется новая политика. От застарелой ненависти трудно избавиться, людская молва страшна. Я страшусь воспоминаний, мне недостает твоего мужества!
Помню, однажды во время кампании критики „белых специалистов“ „недоросли“, орудовавшие в лечебно-санитарных пунктах, повели эту критику персонально против нас с тобой. Когда мы выходили из больницы после проработки, я сказала: „Их не поймешь: то ратуют за повышение квалификации, то бьют за нее. В знак протеста не пойду больше на собрание“. „Брось, — ответила ты. — Пусть собираются хоть сто раз, мне все равно. Операции-то, как ни крути, делать нам. Я приду домой и, как всегда, возьмусь за книги“. „Тебя оскорбляли, на тебя клеветали, неужто тебе не обидно?“ — спросила я. И ты, усмехнувшись, ответила: „Я весь день так кручусь, что мне недосуг думать об этом!“ Как я уважала тебя за это! Расставаясь, ты предупредила меня: „Смотри не проговорись Фу Цзяцзе. У него своих забот хватает“. Мы в молчании шли по улице. Твое лицо дышало спокойной уверенностью. Никто не мог поколебать твоей внутренней убежденности. Я поняла тогда, какая нужна твердая воля, чтобы выстоять под градом ударов и идти в жизни своей дорогой. Обладай я хоть наполовину твоим мужеством и волей, я не сделала бы сегодняшнего выбора.
Прости меня! Только тебе я могу это сказать. Уезжая, я оставляю свое сердце здесь, с тобой, на моей любимой родине. Куда бы ни забросила меня судьба, мне не забыть все, что она дала мне. Верь мне! Рано или поздно, через год или десять лет, как только Яя станет на ноги, а мы чего-то достигнем в медицине, мы непременно вернемся.
И наконец, от всего сердца желаю тебе поскорей поправиться! После этой болезни ты должна научиться думать о себе. Нет, нет, я не учу тебя эгоизму, я всегда преклонялась перед твоим бескорыстием. Просто я хочу, чтобы ты была здорова и чтобы китайская медицина могла гордиться новыми успехами такого выдающегося врача, как ты!
Прощай!
22
Через полтора месяца Лу Вэньтин разрешили выписаться из больницы.
Она выздоровела почти чудом, с трудом преодолев внезапно обрушившийся на нее тяжелый недуг, несколько раз приводивший ее к краю смерти.
В день выписки Фу Цзяцзе возбужденно суетился около жены. Он помог ей натянуть шерстяные брюки, ватник, обвязал шею коричневым шарфом.
— Как дела дома? — спросила Лу.
— Все в порядке. Вчера из больницы послали человека пособить с уборкой.
Перед ее глазами тут же встала их комнатушка с книжными полками, задернутыми белой занавеской, будильником на подоконнике, письменным столом с тремя ящиками…
Ей, побывавшей на краю жизни и смерти, собственное тело даже в тяжелой одежде казалось легким, почти невесомым. Но стоило Лу подняться, как ноги ее подкосились, и она чуть не упала. Всем телом опершись на мужа, она уцепилась за его рукав и, придерживаясь другой рукой за стенку, сделала шаг вперед.
То и дело останавливаясь, она шла по длинному коридору, где стояли, провожая ее глазами, директор больницы Чжао, заведующий глазным отделением Сунь, врачи из терапевтического и глазного отделений.
Несколько дней подряд шел дождь, холодный ветер завывал в голых ветвях деревьев. После дождя солнце светило особенно ярко, его прямые лучи заливали длинный коридор. Фу Цзяцзе, бережно поддерживая жену, шел вперед, навстречу солнцу и холодному ветру.
У самого выхода стояла карета медицинской помощи, поданная по распоряжению директора Чжао.
Доктор Лу Вэньтин, опираясь на руку мужа, вышла на улицу…
Лю СиньуВЕРТИКАЛЬНАЯ РАЗВЯЗКА
Посвящается всем, кто трудится во имя расширения жизненных и духовных горизонтов человека.
Перевод В. Аджимамудовой и В. Сорокина
Глава первая
Что нового тут произошло?
Всякий раз, возвращаясь из пригорода домой и выходя из автобуса у перекрестка в районе Дундань, Хоу Жуй задавался этим вопросом в надежде заметить хоть какие-то признаки начала строительства эстакады.
И всякий раз его ждало разочарование.
К северо-западу от пересечения дорог в глаза по-прежнему назойливо бросалось обветшалое строение ресторана «Дундань». У ресторана всегда толпились люди, вот и сейчас, как водится, выстроилась длинная очередь за лепешками и соломкой. Да, тридцать лет простояла эта уродливая развалюха, ее вновь и вновь белят, вовсе не собираясь, видно, сносить. Интересно, долго ли еще она тут будет мозолить глаза?
Хоу Жуй подошел к железным поручням и, закурив сигарету, перевел взгляд на юго-западную часть перекрестка, туда, где вдоль тротуаров в форме латинской буквы «L» сплошной стеной высились вертикальные щиты торговой рекламы. Он вскоре заметил происшедшую здесь перемену: на самом повороте — новую рекламу японской фирмы электроаппаратуры. На экране цветного телевизора летал огромных размеров Сунь Укун, царь обезьян, а на заднем плане панно из огромного множества круглых золотистых пластинок, волнообразно колеблющихся при малейшем движении воздуха, ослепительно переливалось в лучах заходящего солнца, создавая впечатляющий зрительный эффект. Разглядывая красочные, мастерски выполненные торговые рекламы, он не спеша докурил сигарету. Да, жизнь не стоит на месте, кое-что в ней все-таки меняется, подумал он, во всяком случае, то, о чем люди мечтали годами, стало сейчас ближе и реальней.
Хоу Жуй, окончив в шестьдесят четвертом году столичный педагогический институт, был распределен в среднюю школу одной из коммун дальнего предместья Пекина преподавателем родного языка и литературы. К осени восьмидесятого года, к которому относится наш рассказ, ему было тридцать девять лет. В студенческие годы он был очень красив. У него был высокий лоб, большие блестящие глаза, правильной формы нос, небольшой рот и подбородок с ямочкой посредине. Внешнее обаяние сочеталось в нем с физическим здоровьем и волей — на студенческой спартакиаде в соревнованиях по плаванию вольным стилем на стометровой дистанции он занял второе место. Но стоявший в этот момент на перекрестке с сигаретой во рту мужчина, не по летам состарившийся, с сединой на висках, сеткой морщин и темными кругами под глазами, с посеревшим и огрубевшим лицом, мало походил на прежнего Хоу Жуя.
Обуреваемый разноречивыми чувствами, стоял Хоу Жуй, опершись на железную ограду и глядя на шумный, запруженный машинами перекресток. Поперечная улица, тянувшаяся с востока на запад к главной магистрали города — проспекту Чанъаньцзе, была широкой, но пересекавшая ее под прямым углом улица, идущая с севера на юг, особенно в районе Дунданя, была намного уже. Здесь, конечно, срочно требовалась транспортна