День открытая девятого съезда партии в шестьдесят девятом году застал Хоу Юна в захолустье в Шаньси в той же «коллективной семье» детей руководящих работников. Когда громкоговорители передали списки членов и кандидатов в члены ЦК, поднялось что-то невообразимое: одни, счастливые оттого, что их отцы хотя бы числились в списках, безудержно рыдали; другие, не услышав имен отцов, как безумные, хохотали; кто-то не чуял ног под собой, торжествуя, что начальники их родителей «опять на коне», а кто-то, потеряв голову, не находил себе места, ибо покровители их родни «пропали без вести». Плач, смех, брань, крики… Обезображенные, измученные молодые лица тех, чьи жизни исковерканы превратностями политической борьбы, как страницы поучительнейшей книги жизни мелькали перед взором Хоу Юна. Видел он и поразительно спокойные лица, на которых не дрогнул ни один мускул, это были молодые люди, отличавшиеся независимостью суждений и не кичившиеся отцовским положением, и еще несколько человек такого же социального происхождения, как и Хоу Юн. К сожалению, Хоу Юн усвоил мало таких страниц из учебников жизни.
В семьдесят четвертом году Хоу Юна в группе образованной молодежи перевели на местный завод рабочим, где он вскоре женился на дочери крупного военного работника. Последний тогда, разумеется, еще был в опале; в школе по перевоспитанию кадровых работников в провинции Хубэй он осушал и возделывал поля озерного края. Но энергичные и настойчивые хлопоты дочери увенчались успехом, и в семьдесят седьмом году, реабилитированный и восстановленный на прежней должности, он с женой возвратился в Пекин и поселился в четырехкомнатной квартире в ведомственном доме для военных за Воротами Фусинмэнь. С тех пор переезд в столицу стал вожделенной мечтой всей жизни Хоу Юна. Но его не отпускали с завода, кроме того, тесть, к его удивлению, оказался человеком «косным» и «беспомощным», не способным помочь ему. Правда, на заводе, почувствовав, что у Хоу Юна в Пекине есть «рука», что он обеспечен там жильем и в случае чего может пустить в ход нужные связи, его назначили заготовителем. Поэтому теперь он был частым гостем в столице.
Хоу Юн небрежно кивнул вошедшему в комнату старшему брату, продолжая с деловым видом вертеть в руках обратный билет на самолет в Тайюань. Делал он это с явным умыслом. Испытывая уважение к брату, он в то же время смотрел на него сверху вниз. Он воздавал должное поколению брата, которое много читало, видело много старых кинофильмов, которых ему не довелось посмотреть, выдвинуло из своей среды таких знаменитостей, как Цай Боду, и в зените славы не изменявших старой дружбе. Но при этом брат его был неудачником! Учителем сельской школы! Жалкой школы, вокруг которой не было даже ограды и где по всему общежитию разносилось зловоние от нечистот. Брат нигде, кроме Пекина, не был, никогда не ездил в автомобиле, не летал на самолете! Если бы не его, Хоу Юна, женитьба, открывшая брату двери в семью руководящего работника, он никогда не побывал бы в отдельной четырехкомнатной квартире, не увидел бы белой фаянсовой ванны. Несчастный!
Для Хоу Жуя встреча с братом, который только недавно был в командировке, была неожиданностью. Они не походили друг на друга. С первого взгляда — по небрежному кивку Хоу Юна, по разбросанным для форсу вещам: дорогому баулу, портфелю, жевательной резинке, которую бесплатно раздают в самолете, иностранным журналам с яркими блестящими обложками — он сразу догадался, что тот в душе готов испепелить его своим презрением, но, не теряя самообладания, спокойно присел у кровати на складном стуле и тоном старшего спросил:
— Ну, выкладывай, надолго ли приехал, где думаешь остановиться?
Хоу Юн, не поднимая головы, вложил авиабилет в изящный кошелек из змеиной кожи.
— Буду жить столько, сколько захочу, — с вызовом ответил он, — и там, где захочу.
Это означало, что он приехал ненадолго и, как всегда, остановится у них. По этому поводу, недоумевая, почему Хоу Юн предпочитает тесную квартиру в Дундане, где и без него не повернуться, просторной и комфортабельной квартире тестя, как-то раз Цай Боду заговорил с Хоу Жуем: «Не пойму, ведь сын Хоу Юна живет там с бабушкой и дедушкой. Да и сообщение с городом оттуда удобнее, почему же он каждый раз стесняет вас?» Хоу Жуй, стараясь скрыть за шуткой неловкость, ответил: «Ты драматург, это по твоей части — разбираться с подтекстом, а я подожду, пока ты откроешь мне глаза».
На самом деле Хоу Жуй хорошо знал, что брату в той семье жилось несладко. Тесть с тещей вроде бы неплохо относились к зятю, зато шурины и невестка не скрывали дурного расположения, считая чужаком, который нагрел руки на их беде. Не позволяя себе при всех оскорблять Хоу Юна, они, однако, ни во что не ставили его, открыто упрекали сестру за неравный брак, с явной неохотой представляли его гостям и не упускали случая поиздеваться над оплошностями и «темнотой» человека не их круга. Понятно, что Хоу Юн чувствовал себя в их доме точно на раскаленной сковородке. Там он вечно был на задворках, на второстепенных ролях, тогда как в своей семье в Дундане — на главных.
Хоу Юн убрал с кровати вещи и с хмурым видом направился к зеркалу. Продираясь в тесноте по узкому проходу в комнате, он отпихнул с дороги плетеный стул, подошел к криво висящему на стене зеркалу и принялся выдавливать под носом прыщ. Тот уже нарывал. Отразившаяся в зеркале обстановка была так неприглядна, что он готов был разнести все вдребезги, расправиться, как с этим прыщом. «Собачья конура!» — в сердцах вскричал он, что было, конечно, несправедливо, комнату точнее было бы назвать «норой». Да, именно это слово как нельзя лучше подходило к убогому жилью семьи Хоу. Раньше эта шестнадцатиметровая комната вовсе не казалась Хоу Юну маленькой, напротив — запечатлелась в детской памяти большой и просторной. Когда ему было лет пять, а сестренке, Хоу Ин, — три, они целыми днями, забравшись под квадратный стол, играли в дочки-матери. Тогда им было вполне достаточно пространства величиной со стол. К сожалению, мир устроен так, что комнаты не растут вместе с детьми. Когда они пошли в школу, комнату разгородили полотняной занавеской. Именно здесь как-то в душную летнюю ночь Хоу Юн был потрясен, когда, пробудившись ото сна, стал невольным свидетелем того, что отец с матерью, находившиеся еще в расцвете лет, хотели скрыть от детей. Это было для него страшным открытием; после той ночи его словно подменили. Всегда почтительный и нежный с родителями, особенно с матерью, боготворивший каждый волосок на ее голове, он вдруг грубо и дерзко вступил с ней в пререкания, когда она разбудила его на следующее утро.
Но наступило время, когда комната опустела. Хоу Жуй учительствовал в деревне, редко наведываясь домой, Хоу Юн осел в производственной бригаде в провинции Шаньси, Хоу Ин — в производственно-строительной воинской части во Внутренней Монголии. В те годы и покрылись сединой волосы у матушки Хоу. Первой возвратилась домой «отпущенная по болезни» Хоу Ин, а после того, как здесь поселился Хоу Жуй с женой, в комнате опять стало негде ступить. Хоу Жуй познакомился с Бай Шуфэнь через Цай Боду и, чтобы привести ее в дом, добился в домоуправлении разрешения сделать в комнате перегородку. Потом у них родилась дочь Линьлан, так что теперь, когда вся семья бывала в сборе, в комнату набивалось восемь человек.
Сейчас в зеркале перед Хоу Юном отражалась первая, проходная комната, со стоявшей у стены двуспальной кроватью и втиснутым в угол небольшим платяным шкафом, заваленным сверху безделушками вроде стеклянных ваз с искусственными цветами, дешевыми фарфоровыми изделиями и прочим хламом. Прямо перед шкафом поместили умывальник, а между ним и дверью в соседнюю комнату — истрепанный плетеный стул. У противоположной стены стоял старый фамильный стол, покрытый ярко-желтой в крупных цветах клеенкой, с расставленными по бокам складными стульями на железных ножках. За столом, на котором была сложена посуда — термосы, чашки, — собиралась семья во время еды. Над столом висели семейные фотографии в рамке, почему-то самое почетное место было отведено фотокарточке тестя и тещи Хоу Юна в военной форме. Стены в комнате были увешаны новогодними картинками, цветными видовыми иллюстрациями, вырезанными из журналов, фотографиями кинозвезд. Над кроватью висел великолепный красочный календарь, гордость отца, служащего почты, которому каждый год выпадало счастье купить его, притом не по своей цене, за пять юаней, а, как почтовому работнику, по льготной — за два.
Говоря объективно, обстановка в комнате не выглядела скудной, скорей наоборот — она говорила о безбедном существовании ее обитателей. Но теснота заваленных вещами клетушек приводила даже в большее уныние, чем нищета. Хоу Юн выдавил наконец прыщ, всем своим видом выражая оскорбленное достоинство. Он внешне мало походил на брата: у него было крупное прямоугольное лицо, густо нависшие черные брови, узкие щелки раскосых глаз, вздернутый нос и большой рот, из которого, как клык, выдаваясь вперед, торчал потемневший зуб.
Сидя на складном стуле у стола, Хоу Жуй следил за братом. Ему хотелось бы сказать брату что-то теплое, вызвать на его лице улыбку, ведь, живя на пространстве с булавочную головку, они оставались далекими и чужими.
— По каким делам ты приехал в командировку? — как можно миролюбивее спросил Хоу Жуй.
— Я бы сказал, да ты все равно не поймешь! — небрежно ответил Хоу Юн, подойдя к умывальнику ополоснуть лицо.
— Что с тобой? — возмущенно повысил голос Хоу Жуй. — Не можешь по-человечески объяснить, что ли?
— Неохота говорить об этом. — Вода в тазу для умывания была грязной, поэтому, раздвинув занавеску, он выплеснул ее за дверь, не заметив проходившего с тачкой соседа Эрчжуана. «Эй, протри глаза!» — закричал тот.
Хоу Юн, не обратив на него внимания, взял со стола термос, поболтал, почувствовав, что он пустой, недовольно отодвинул на место, взял другой, но, убедившись, что и в нем воды мало, разразился бранью:
— Целыми днями ничего не делаете, хоть бы воду вскипятили, живете как свиньи!