— Ты выбирай выражения повежливее, — взорвался Хоу Жуй, — задираешься, будто мы чем-то обязаны тебе!
— Ладно, будет, — повернувшись, пренебрежительно произнес Хоу Юн, — побереги нервы, они тебе еще пригодятся, чтобы выхлопотать квартиру!
— Ты… — Хоу Жуй в ярости привстал, но тут отворилась дверь. Вошедшая сразу поняла, что между ними назревает ссора, и, остановившись на пороге, быстро заговорила:
— Не ссорьтесь, не надо, вы же родные братья, разве нельзя все спокойно обсудить?
В комнату вошла мать.
Это была женщина пятидесяти восьми лет, чуть располневшая, с седыми волосами, но свежим, молодым румянцем на лице. Внимательней приглядевшись, вы заметили бы, что старший был очень на нее похож. Младший, совсем другого склада, в последние годы стал ее любимчиком, хотя невыносимо грубил всем в доме.
Она работала в кооперативной мастерской по соседству, занимаясь вышиванием подушек для сидений, и в позапрошлом году ушла на пенсию. Счастливая, словно в сказке, женитьба сына на богатой невесте из высокопоставленной семьи военного внесла разнообразие в ее скудную событиями жизнь. До этого круг ее знакомых ограничивался работниками их маленькой мастерской, несколькими инвалидами-мужчинами да пожилыми работницами, по образу мыслей мало отличавшимися от домашних хозяек. Целым событием в их жизни стал, например, один случай, крайне взволновавший ее и ее товарок. Однажды контора уличного комитета, в ведении которой находилась мастерская, вдруг вспомнив о них, выделила по льготной цене полученные из деревни груши. Они усмотрели в этом воплощение своих политических прав и заботу о своем благосостоянии. Пораньше закончив работу, они толпой ввалились во двор конторы и, когда доходила очередь, не обращая внимания на шиканье и летевшие со всех сторон насмешки, долго, тщательно выбирали, упрашивая продать им побольше. Дома тетушка Хоу протерла большое фарфоровое блюдо и разложила на нем до блеска отполированные плоды. Вечером они с мужем смаковали груши, и ей казалось, они не уступали по вкусу персикам бессмертия из дворца богини Запада[76].
Женитьба второго сына была для нее как сон наяву. Она породнилась с семьей влиятельных людей, стала бывать у них в доме, где домработница готовила для нее теплую ванну, после чего ее приглашали к столу, где подавали изысканные кушанья и непривычный на вкус лунцзинский чай[77]. Но больше всего восхищала ее огромная ваза с фруктами, вынутыми из холодильника. Чего тут только не было! Крупные яблоки, ровные, гладкие груши, прозрачный виноград и самое большое чудо — личжи, красные, словно обрызганные кровью, с белоснежной мякотью. Ну просто пища богов! Таких плодов в самый сезон, в конце лета, обегав весь Ванфуцзин и весь Сидань, не купишь и за сто юаней!.. А потом она сидит, как в кино, перед экраном большого цветного телевизора, сватья подает ей махровый халат, вышитые атласные тапочки на кожаной подошве, просит отдохнуть на широкой кровати. Ну не сон ли это?
И когда, обогащенная впечатлениями, она возвращалась из западного предместья, старухи-соседки, а часто и старик Цянь, как всегда под хмельком, собирались у нее послушать во всех подробностях рассказ о жизни родственников. То и дело перебивая, переспрашивая о разных мелочах, они вместе с рассказчицей охали и ахали, выражая свое восхищение.
Но бывало и по-другому. Каждый раз, когда во время дождя протечет крыша или соберется вся семья и в доме не повернуться, она, невольно сравнивая свое житье с обстановкой у родственников, приходила в мрачное настроение. У сватьев, бесспорно, хорошо, но она была у них редкой гостьей, поблаженствовав там раз-другой, нельзя было прихватить от тех благ. Вкусив же другую жизнь, во сто крат лучше, чем ее, она стала тяжелее переносить собственное заскорузлое и грубое существование, нервничала, выходила из себя, с раздражением думая: «Что проку от этой богатой родни?»
И все-таки именно второй сын внес в ее жизнь новое. Стоило ему появиться дома, как ее первым побуждением было, схватив корзинку, отправиться на базар за покупками. Вот и сейчас она как раз пришла с базара с полной корзиной в руках.
— Мама, он совсем забыл, что такое вежливость, я его спокойно спрашиваю, а он огрызается в ответ, — не сдержавшись, пожаловался Хоу Жуй.
— Вежливость? Почем нынче фунт вежливости? — И, не дав матери рта раскрыть, Хоу Юн выпалил: — Осточертело мне тут, вот она у меня где сидит, ваша вежливость! — И, не обращая внимания на разгневанного Хоу Жуя, потянулся к корзине. — Кто же будет есть эту рыбу? — бросив взгляд на нее, сказал он. — Сколько раз говорил: в семье жены никогда не едят рыбу без чешуи!
— Э, разве ты забыл, как твой отец любит под эту рыбку в кисло-сладком соусе пропустить пару рюмок? — извиняющимся тоном сказала мать. — Да ты не опускай раньше времени палочек, смотри, я и курочку купила…
— Что вы видели в жизни хорошего, кроме кур? — еще больше распалившись, заорал Хоу Юн. — Кто теперь ест кур, в них обнаружены раковые клетки, они вредны!
— Ну вот, — растерялась мать, — теперь и куры вредны, что же теперь едят?
— Теперь надо питаться утками, — оттолкнув корзину, сказал Хоу Юн. — Куры — горячая пища, от них появляется нездоровый жар, утки — холодная, они полезны!
— Что ж ты раньше не сказал, — обрадовалась мать. — Уток купить легче, чем кур, завтра же куплю утку!
Тут Хоу Жуй взорвался, мускулы на его лице напряглись, он ударил кулаком по столу и сердито приказал матери:
— Перестань лебезить перед ним! По какому праву он тут распоряжается?
Мать с испугом посмотрела на младшего сына, но тот не рассердился и с деланным смешком сказал:
— Ладно, иди, мама, прибирайся, он это все от зависти… — и скрылся в соседней комнате.
Хоу Жуй хотел последовать за ним, но мать, поставив на стол корзину, решительно преградила ему дорогу.
— Уступи, — глухо произнесла она, — ведь ты старше его на девять лет!
— Но ведь и он уже взрослый человек! — тоже понизив голос, ответил Хоу Жуй.
— Хоу Юн сделал много хорошего для семьи! — с чувством сказала мать. — Разве у нас без него был бы телевизор? И кухня…
Хоу Жую нечего было возразить. В самом деле, в семье давно были собраны деньги на покупку телевизора, но в течение многих лет ни старик Хоу, ни Хоу Жуй с женой, ни Хоу Ин не могли получить по месту работы талона. А вот Хоу Юн в одну из своих последних командировок без особого труда достал им телевизор с экраном тридцать девять сантиметров по диагонали, осветивший радостью вечера в этом доме. Так же быстро, за несколько дней, раздобыв кирпичи и приведя мастеров, он пристроил к дому маленькую кухню. Матушка Хоу не упомянула газовой плиты, добытой тоже стараниями младшего сына. Хоу Жуй не уклонялся от домашних дел — у него просто ничего не выходило… как тут было не признать особых прав Хоу Юна в доме? А он еще требует от него какой-то вежливости!
Хоу Жуй раздраженно курил, как вдруг из другой комнаты раздался резкий вскрик и чей-то горький плач.
Из первой, проходной комнаты, тесной и загроможденной вещами, вы попадали во вторую, еще более тесную, где между вещами почти не было просвета и которая оставляла впечатление странной свалки всяких несуразностей. В нее довольно искусно втиснули три громоздкие вещи: во-первых, двуспальную кровать с железной сеткой которая стояла на четырех подпорках из кирпичей, оставляя внизу довольно много свободного места. К этому приспособлению, придуманному в семьдесят шестом году после землетрясения, обитатели комнаты так привыкли, что не стали разрушать и после того, как надобность в нем отпала, используя как спальное место и как место для хранения верхней одежды и сумок. Во-вторых, односпальную кровать, тоже стоявшую высоко на подпорках из кирпичей, под которой были навалены чемоданы и корзины; и, наконец, самодельный платяной шкаф, принадлежавший жене Хоу Жуя.
Семья Хоу Жуя, в которой была уже шестилетняя Линьлан, до сих пор не имела своего пристанища. Спрашивается, не лучше ли им было, учительствуя в одном уезде, обосноваться там на постоянное жительство? Они раньше так и задумали — работать вместе и жить при школе. Но перед их глазами прошло так много честных, скромных школьных учителей, осевших в деревне и коротавших свои дни на скудные доходы, в плохих бытовых условиях. Никому не было дела до их нужд, до их квалификации, более того — некоторые работники коммуны, в чьих руках были личные дела, прописка, снабжение зерновыми и жирами, держались заносчиво, использовали учителей на побегушках. Когда заблагорассудится, посылали в «агитбригаду», заставляли писать для себя доклады, могли и засадить на все утро каллиграфически выводить свадебные поздравления вступающему в брак родственнику… поэтому Хоу Жуй с женой предпочли жить и работать порознь ради городской прописки и шестиметрового гнезда, которые давали им независимость в коммуне и в школе. В последние годы Хоу Жуй, бывая в Пекине, каждый раз заходил к домоуправу, требуя выделить ему комнату. Теоретически их семья из шести человек (Линьлан тоже была прописана в городе), проживающая в шестнадцатиметровой комнате, относилась к числу остронуждающихся. Однако они давно уже потеряли надежду получить что-то через домоуправление; управляющий, сухонький, маленький человек с непреклонным характером, оставался глух ко всем их просьбам, мольбам, крикам, проклятиям и даже апелляциям в вышестоящую инстанцию. Сложив руки, он, улыбаясь, твердил одно и то же: «У меня на моем участке свободных помещений нет! Как только освободится, в первую очередь предоставим вам, договорились?» Поэтому Хоу Жую с женой пришлось мыкаться восемь лет «по-партизански» и втолкнуть в свою клетушку помимо крупной мебели еще и швейную машинку, служившую одновременно письменным столом.
Хоу Юн, утомленный путешествием и взбудораженный ссорой с братом, пребывал в том взвинченном состоянии духа, когда человеку необходимо прилечь и успокоиться.