— Ты все больше теряешь человеческий облик! Почему мы с сестрой у тебя как бельмо на глазу?
— Кто из нас потерял человеческий облик? — кричал Хоу Юн. — Сколько хорошего я вам сделал — и чем вы мне отплатили? Каждый раз, когда я возвращаюсь домой, у меня сердце кровью обливается. Посмотри, как вы живете! Как свиньи! В свинарнике!
Хоу Жуй побледнел от гнева.
— Если здесь свинарник, то зачем ты сюда повадился? Убирайся отсюда!
— Убираться? — Хоу Юн почувствовал, как вскипает от незаслуженной обиды. — Это тебе надо убираться отсюда! — сжав кулаки, закричал он. — Вы ведь работаете за городом, что же уцепились за эту квартиру? Нечего прикидываться хорошим, я давно разгадал, что у тебя на уме, я тебя насквозь вижу. В детстве я еще верил, что ты талант, человек высоких идеалов. Но теперь-то я прозрел. Ты ничтожество! Ничтожество! Думаешь, раз прописан здесь, втащил сюда этот шкаф, то и комната твоя? Тебе не видать и половины комнаты! Тебе пора катиться отсюда! Негодяй!
Хоу Жуй в ярости схватил брата за шиворот, тот стал вырываться, уцепился за ворот его рубашки, но тут же сильный удар отбросил его назад. Раздался звук лопнувшей материи, и с обрывком воротника в руке, потеряв равновесие, Хоу Юн неуклюже свалился на швейную машинку, опрокинув на пол пузырек с чернилами. По полу растеклась лужа, синие капли забрызгали постланный под кроватью матрац и наполовину задернутую над ним занавеску.
Мать бросилась разнимать сыновей, но вдруг истошным голосом закричала Хоу Ин и, соскочив с кровати, босиком выбежала из комнаты. Братья, оторопев на мгновение, кинулись вслед за ней и замерли при виде сестры.
Она не выскочила во двор и не легла на кровать. Ни жива ни мертва девушка забилась под стол. Когда в дверях появились мать и братья, она, как затравленный зверек, метнула на них испуганный взгляд, забралась еще глубже под стол и, закрыв лицо руками, зарыдала.
Хоу Юн стоял как громом пораженный. Далекое детство вспомнилось ему, вспомнилось, как с сестренкой они играли под этим столом. Он, продавец, устроившись на низкой скамейке, раскладывает на табурете свой товар — стаканы с водой: сладкой, подсоленной, подкрашенной заваркой чая или красной микстурой, а Хоу Ин, маленькая девочка с двумя желтыми заколками в волосах, сидит напротив и на фанты покупает воду, глоток за фант, ей особенно нравится розовая вода… ах, какой родной она была! Они не знали тогда соперничества, и двух квадратных метров под столом им хватало, чтобы жить в согласии и любви. Хоу Юн прикрыл глаза, чувствуя, что черные тучи злобы внутри него, словно от сильного порыва ветра, постепенно рассеиваются. В просветленной душе шевельнулось раскаяние. Сестра, родная, ты не заслужила такого обращения!
Хоу Жуй, увидев сестру в странной, дикой позе, напротив, ощутил в себе необъяснимую неприязнь к ней. Ему припомнились опасения матери о том, что у Хоу Ин не все в порядке с нервами… Он объяснял это разочарованием из-за неудачных поисков жениха, тоской, вызванной любовным томлением. Но сцена, разыгравшаяся у него перед глазами, не оставляла сомнений: да, с нервами у нее действительно не в порядке! О боже, только этого недоставало!
Мать, решив, что дочь сошла с ума, обезумела от горя; казалось, тысячи стрел пронзили ее сердце.
Она слишком баловала младшего сына, мало любила и жалела дочь, внезапно поняла она. А ведь ее Ин трудолюбива и добросовестна: вернувшись после рабочей смены, она стирает, моет, ходит за покупками, готовит обед, никогда не сидит сложа руки, зарплату всю до фэня приносит в дом, деньги на свои личные расходы, краснея, просит у матери… И чтобы такая хорошая девушка не нашла себе подходящего жениха! Да что там на небе ослепли, что ли? Разве можно, чтобы она так горько плакала, забившись под стол!..
Буря чувств, поднявшаяся в их сердцах, вылилась в единый порыв — поскорей помочь Хоу Ин. Но первым, кто подбежал к ней, протянул руку, как ни странно, был Хоу Юн. Первым невольным движением Хоу Ин было спрятаться подальше от него, но, случайно бросив взгляд, она увидела близко перед собой глубоко потрясшие ее ласковые сочувственные глаза, родное лицо, которое она уже видела здесь же, двадцать лет тому назад. Она послушно поднялась и, бережно поддерживаемая братом, прошла во внутреннюю комнату. Хоу Юн усадил ее на большую кровать и смущенно произнес:
— Малышка, поспи немного. Прости, я был груб с тобой.
Свидетели этой сцены — матушка Хоу со старшим сыном — были ошеломлены так внезапно происшедшей с ним переменой. Больше всех растерялась сама Хоу Ин. Крайнее возбуждение сменилось в ней вялостью, заторможенностью. Она тихо прилегла с закрытыми глазами; рыдания прекратились, только изредка из груди вырывались стоны и всхлипывания.
Глава третья
В половине восьмого вечера Цай Боду зашел к ним в гости. У ворот он столкнулся с Цянь Эрчжуаном. Тот был в синей рубашке с расстегнутой у ворота молнией, обнажавшей крепкую загорелую шею. Обычно при встрече с Цай Боду Эрчжуан, знавший его как частого гостя семьи Хоу и как автора популярного фильма, любезно здоровался с ним, рад был переброситься парой слов. Но сегодня, издали заметив его, Эрчжуан не шелохнулся, продолжая стоять, скрестив на груди руки, с хмурым и озабоченным видом. Он едва кивнул, когда Цай подошел совсем близко. Замедлив шаг и указывая пальцем на окна Хоу, Цай спросил:
— Дома?
Эрчжуан знал, что речь идет о Хоу Жуе, и глухо ответил:
— Старший брат Хоу у себя.
— А Хоу Ин? — вдруг неожиданно спросил Цай.
Эрчжуан был удивлен и озадачен вопросом, помедлив, он пробормотал в ответ что-то невнятное. Цай вошел во двор, но тут услышал за спиной глухой, как из бочки, голос Эрчжуана:
— У них был скандал. Хоу Ин устроили выволочку.
Цай обернулся и, нахмурившись, спросил:
— Наверное, вернулся Хоу Юн?
— А то нет! — гневно ответил Эрчжуан.
Цай, кивнув на прощание, скрылся во дворе.
Он пересек двор, вторая дверь налево, ведущая в квартиру Хоу, была полуоткрыта. На стук из комнаты раздался голос Хоу Жуя:
— Войдите!
Раздвинув портьеру, Цай вошел в комнату. Навстречу с книгой в руке, радостно просияв, поднялся Хоу Жуй; сидевший в углу на постели на груде одеял Хоу Юн отложил зеркальце, в которое, видимо, изучал собственную физиономию, и спустился с кровати. В соседней комнате Цай увидел задремавшую Хоу Ин, она была укрыта голубым махровым покрывалом; доносившиеся из приемника приглушенные звуки народной лирической музыки дополняли атмосферу мирной безмятежной жизни семьи. В душе невольно промелькнуло: «Что за чушь наговорил мне Эрчжуан! Выдумал какой-то скандал!»
Все трое уселись вокруг стола, дружески улыбаясь друг другу.
— Давненько ты не заглядывал к нам, дорогой гость! — с упреком сказал Хоу Жуй.
— Совсем закрутился, — пожаловался Цай. — То конференции, то встречи, а тут еще работа с иностранцами, надоело до чертиков…
— Чем же плохо работать с иностранцами? — с завистью поддел его Хоу Юн. — Знай себе наворачивай на банкетах!
— Где уж там! На десять встреч устроят дай бог один банкет. Это только со стороны заманчиво, на самом деле тоска смертная…
— Что ж, давай меняться! — нашелся Хоу Юн. — Уж я не стану жаловаться на скуку. Тебя бы к нам в нашу глухомань, вот где, братец, скучища!
— Да, представляю. Но вот, кстати, я обратил внимание, ваши заводские девушки и парни стали хорошо одеваться, они, пожалуй, заткнут за пояс любого кантонца и шанхайца, думаю, молодым людям с Ванфуцзина тоже далеко до них…
— Ба, да ты, я вижу, все знаешь. Ясное дело, драматург! Когда ты приедешь к нам на завод в творческую командировку изучать жизнь, я наймусь к тебе в секретари.
— Какой из тебя секретарь? — съязвил Хоу Жуй. — Ты же пишешь как слон брюхом! Если только устроишься по блату!
Хоу Юн, не обидевшись, рассмеялся в ответ. В этом «восходящем светиле» он чувствовал что-то загадочное, хотя знакомы они были больше десяти лет и он знал всю его «подноготную». Цай вырос в семье скромных служащих, среди родственников и друзей не было ни знаменитостей, ни деятелей культуры. Своим успехом он был обязан исключительно самому себе. Со студенческой скамьи, одержимый страстью к сочинительству, он без конца посылал свои рукописи в редакции газет и журналов, не отчаиваясь даже тогда, когда из ста рукописей девяносто девять возвращали обратно. В общежитии шутили, что Цай спит на самой высокой подушке, потому что кладет под нее свои отвергнутые писания… а теперь, кто б мог подумать, он прогремел на всю страну! Цай и наружности был самой невзрачной — щуплый, маленький, с большими от близорукости очками на носу, острым подбородком и широкими скулами. Но, несмотря на свою внешность, появившись на экранах телевизоров, он стал пользоваться успехом у женщин.
Как пришла к нему слава? Похоже, не с черного хода, а именно так, как рассказывал Хоу Жуй: сенсацию произвела его талантливая пьеса. Редко, да метко, не правда ли? Это еще куда ни шло, можно было понять, но то, что Цай, сделав имя, не стал, жить лучше, чем, скажем, Гэ Юхань, не укладывалось у Хоу Юна в голове. Хоу Юн знал об этом Гэ куда больше, чем его бывшие однокашники. Началось все с мелкой услуги: как-то Гэ попросил его привезти вина из Шаньси в обмен на бутылку дефицитного арахисового масла, которую он достал ему по рыночной цене. Теперь они часто встречались по делам, о которых остальные члены семьи и не подозревали. Хоу Юна коробили неприкрытая пошлость и самодовольство Гэ. Однажды после выпивки в ресторане, когда Гэ, шумно хлопая себя по высокому тучному животу, брызгая во все стороны слюной, наклонился к нему, довольно мурлыча: «Хороша у меня утроба!», Хоу Юна чуть не стошнило. Что из себя представлял этот Гэ? Он не был ни членом партии, ни ответственным работником, ни знаменитостью. Он числился учителем средней школы, но, не справляясь со своими обязанностями, не соответствовал даже этой должности. Но как он жил, как одевался и питался! Как он ухитрился свою жену, особу еще более вульгарную, чем он сам, перевести из кооперативной мастерской делопроизводителем в районный отдел культуры! Да, живя в нашем обществе, волей-неволей поверишь во всемогущество черного хода! Вот Цай Боду идет с главного входа, но, стяжав себе славу, и живет хуже Гэ Юханя, и работает больше, чем он!