Хоу Юн содрогался, слушая эти рассуждения. Он не раз корил себя, что в суете и грязи жизни растратил себя, осквернил душу, но сейчас, когда он сравнивал себя с Гэ Юханем, ему казалось, он чист, как лотос… он сердился, нервничал, почему жизнь не балует таких людей, как Цай Боду, зато преуспевают гэюхани, добивающиеся всего, что захотят.
Стук в дверь прервал поток его мыслей, в комнату вошел Эрчжуан. Они выросли в одном дворе, но никогда не играли вместе, в последнее время отношения между ними были особенно натянутыми. Эрчжуан вернулся с улицы расстроенный, он видел, как Цай Боду уводил Хау Ин, и догадался о цели его посещения, а тут еще, войдя в комнату, увидел на своей постели развалившегося в барской позе Хоу Юна с сигаретой в зубах и, не сдержавшись, грубо набросился на него:
— Дозвонился? А теперь давай проваливай!
Но Хоу находился в том размягченном состоянии, когда человеку хочется быть чистым и хорошим и жить в согласии со всеми. Подняв голову, он улыбнулся Эрчжуану, протянул ему сигарету и примирительно сказал:
— Э, мне что-то не по себе, посижу немного — и уйду.
Эрчжуан, помявшись, взял сигарету, не спуская недоуменного взгляда с Хоу Юна. Тот сидел неподвижно, казалось целиком уйдя в созерцание висящего на стене календаря с цветной фотографией гимнастки, исполняющей вольные упражнения. Однако, внимательно присмотревшись, Эрчжуан обнаружил, что, уставившись в одну точку, Хоу Юн погружен в какие-то свои невеселые думы. Откуда вдруг тоска и смятение у этого счастливчика, нашедшего на дороге клад? — удивился Эрчжуан. По его мнению, Хоу Юн родился в рубашке, но кто б узнал его сейчас в этом сидящем напротив с насупленными бровями, с унылым, потерянным видом человеке, у которого на сердце, судя по всему, скопилось горестей не меньше, чем у него, Эрчжуана. В чем тут дело?
Хоу Юн резко затянулся и, внезапно погасив недокуренную сигарету, поднялся, бросил на стол четыре фэня[82] и, попрощавшись, направился к выходу. У самой двери, обернувшись, произнес:
— Если мне будут звонить, скажи, меня нет!
И, толкнув дверь, большими шагами пошел к дому.
Из комнаты раздался чей-то голос, звавший Эрчжуана к ужину, но он сердито крикнул:
— Ешьте сами! Я не голоден! — и, основательней усевшись на кровати, откуда только что встал Хоу Юн, задумался. На душе у него было муторно, будто кошки скребли.
Кто разберется, что творилось в душе этого двадцативосьмилетнего парня?
Он был старше Хоу Ин на год, и когда она была во Внутренней Монголии, он работал в производственной бригаде на селе в провинции Гирин. Его друзей, спавших с ним на одном кане, больше всего поражало, как он быстро прижился на новом месте и нисколько не скучал по оставленному в Пекине дому. Но о чем он, собственно, стал бы скучать? О десятиметровой комнате, в которой ютилось шесть человек и где, кроме двух старых сундуков да раздвижного стола с посудой и кухонной утварью, помещалась лишь громоздкая, занимавшая восемь десятых всей площади, сколоченная из досок лежанка, на которой по вечерам укладывались спать Эрчжуан с родителями, двумя сестрами и братом? В деревне городские ребята из их коммуны страдали от плохого питания, недостатка жиров и мяса, для них обед из редьки, присоленной крупной солью, был сущим наказанием, и только Эрчжуан с аппетитом уписывал и гаоляновую или рисовую кашу, и соленую редьку, находя их ничуть не грубее домашней еды. А в скоромные дни он, не стесняясь, простодушно просил своих товарищей, которые не любили жирного мяса, поделиться с ним лишним куском и с бутылкой ханшина[83] съедал в один присест жирный кусок мяса в полкилограмма, да еще в придачу пять-шесть больших лепешек!
После наступивших в стране перемен их коммуна распалась, и Эрчжуан, увлекаемый общим потоком, вернулся в Пекин. Но в отличие от своих друзей он не испытывал радости, скорей уныние и тоску. После деревенского приволья, после просторного крестьянского жилья жить в этой низкой, темной комнатушке, выходившей окнами во двор душного переулка, ему было невмоготу. Привыкнув спать на большом кане отдельно от женщин, он не мог теперь вынести этой общей лежанки, на которой спала вся семья. Поэтому в ожидании работы они с братом, подобно тысячам пекинцев, вооружившись тачкой, рыскали по всему городу, подбирая где придется десяток-другой оставленных без присмотра кирпичей. К торцовой стене комнаты он пристроил небольшое помещение и провел телефон. Наконец у Эрчжуана появилась своя отдельная постель, и вся семья зажила по-новому, перейдя от «общего житья» к «раздельному»: мужчины спали в пристройке, женщины — на двух кроватях в комнате.
Отец Эрчжуана, велорикша, почти сорок лет своей жизни крутил педали, возил коляску, и лишь на третий год после Освобождения привел в дом жену и обзавелся семьей. Год тому назад Цянь, еще крепкий, бодрый старик, ушел на пенсию, чтобы освободить место старшей дочери, ожидавшей работу, дав ей возможность поскорей устроиться к ним в контору рикш «на смену отцу». Отцовская профессия была, правда, не женским делом, поэтому ей подыскали место служащей в конторе. Должность эта, возможно, не очень престижная, с точки зрения, скажем, родни Хоу Юна, но в ее кругу, среди детей рабочих-рикш, считалась завидной.
Эрчжуан спустя некоторое время был распределен разнорабочим в ремонтную бригаду. Можно считать, он унаследовал специальность отца, поскольку с утра до вечера на велосипеде с тележкой развозил по строительным объектам штукатурный раствор. Теперь материальное положение семьи значительно улучшилось. К тому же старик Цянь, не довольствуясь пенсией, работал ночным сторожем на складе, что давало небольшой приработок. Тетушка Цянь в свою очередь ведала коммунальным телефоном, а дети помогали ей подзывать соседей. Эрчжуан, наловчившись в столярном деле, сколотил для дома кое-какую мебель, они приобрели транзисторный радиоприемник, и в комнате стало уютнее, веселее. Теперь они собирались купить телевизор, что вызвало в семье настоящую дискуссию: купить ли по случаю телевизор с маленьким экраном или, дождавшись талона, купить в магазине новый с большим экраном?
Послушать старого Цяня, Эрчжуану, право же, теперь не на что было обижаться. Чего еще можно желать в жизни? Вот только одно — сыну скоро тридцать лет, пора жениться. А для этого, кроме денег, нужна площадь, поэтому они с женой решили после замужества старшей дочери переселиться с остальными детьми в пристройку, освободив комнату для Эрчжуана с женой. Старик не раз подсаживался к сыну, делясь своими планами, но тот, хмыкнув в ответ, не удостаивал его ни словом. Уж эта нынешняя молодежь!
Родители деятельно подыскивали Эрчжуану невесту. А он сам? Что он думал? Чего желал? Кто знает… Может быть, он и сам этого толком не знал.
Однажды, оставшись один, он набрал номер телефона таксопарка.
— Слушаю.
— Мне нужно такси.
— Куда едете?
— Нужна машина!
— Понятно, куда поедете?
— На вокзал.
— К которому часу подать?
— Прямо сейчас.
— Ваш адрес.
Эрчжуан назвал переулок и, не дожидаясь, пока его спросят номер дома, поспешно добавил:
— Пусть подождет в начале переулка.
— Постойте, вам же рукой подать до вокзала! У вас что, большой багаж?
— Да, очень большой.
— Тогда машина подъедет прямо к дому.
— Не надо к дому, нет подъезда, пусть ждет в начале переулка.
— Хорошо, сейчас машина будет.
Эрчжуан был как во сне, голова шла кругом. Постояв в нерешительности, он вышел из дому и во дворе у колонки с водой увидел Хоу Ин. Она стирала белье; заслышав чьи-то шаги, подняла голову и встретилась с ним глазами. Он, улыбаясь, посмотрел ей прямо в глаза, и его лицо радостно вспыхнуло от удовольствия. Опустив голову, она изо всех сил стала тереть белье на стиральной доске.
Эрчжуан скорыми шагами вышел на улицу и побежал к назначенному месту. Вскоре показался голубоватый автомобиль шанхайской марки.
Эрчжуан наклонился к шоферу:
— Это я заказывал такси!
Шофер, женщина средних лет, недоверчиво взглянула на него.
— Где ваш багаж?
— У меня нет багажа.
Подозрительно оглядывая его из окошка, она не открывала дверцы машины.
— Вы что же, не могли пешком пройти?
— Я заплачу.
— Куда вам все-таки ехать? Этот вопрос спас его.
— К воротам Юндинмэнь, — поспешно ответил он. — Пешком туда не доберешься! И на трамвае не успеть, до отхода поезда осталось каких-то двадцать минут.
Дверца наконец открылась, и он влез в машину. Усевшись сзади и стараясь устроиться как можно удобнее, он вертел во все стороны головой, оглядывая салон машины, потом прильнул к стеклу, наблюдая за улицей. Женщина настороженно следила за ним в смотровое зеркало, готовая принять меры предосторожности.
Ему стало душно, но никак не удавалось опустить стекло.
— Поверните вон ту ручку, — сказала она. Когда он повернул, в машину ворвалась волна горячего, насыщенного парами бензина воздуха.
Эрчжуан был бы рад еще посидеть в машине, но показалась стоянка такси у вокзала Юндинмэнь. Он вынул из нагрудного кармана пиджака десятиюаневую бумажку и протянул ее шоферу со словами:
— Хватит?
Только тогда шофер окончательно убедилась, что он не злоумышленник.
Эрчжуан взял сдачу, вышел из машины и, с облегчением вздохнув, пешком вернулся в город. По дороге он зашел в парк Таожаньтин, посидел на скамейке на берегу озера, любуясь переливающейся в лучах солнца водой. «Оказывается, ничего особенного в езде на машине нет, — вертелось у него в голове, — жаль, содрали с меня больше шести юаней…»
Интересно, что толкнуло Эрчжуана на столь нелепый поступок?
Когда Эрчжуан учился в школе, у них в «политической рабочей группе» был учитель, отвечавший за воспитательную работу во внеурочное время. По его мнению, все, кто плохо успевали и жили в тяжелых материальных условиях, были отпетыми хулиганами. Отчитывая как-то Эрчжуана, он пригрозил: «Ты видел, чем кончил „Тесак“, и ты хочешь туда же?»