Сказав это, Гуанпу взглянул на часы, и в то же мгновение, словно так было заранее подстроено, дверь конференц-зала распахнулась, и на пороге появился Ши Гань. Судя по тому, как уверенно держался этот человек, можно было догадаться, что и дорога к конференц-залу, и сам этот зал, куда вход был разрешен далеко не каждому сотруднику управления, были ему хорошо известны.
На первый взгляд Ши Ганя можно было принять за обыкновенного старого крестьянина из глубинки, простоватого и не слишком расторопного. Невысокий и худощавый, он выглядел значительно старше своих лет. Испещренное глубокими морщинами лицо напоминало видом своим и цветом сухую персиковую косточку, и трудно было предположить, что этому человеку только-только пошел шестой десяток, — видать, недешево заплатил он за былые испытания.
На бурные приветствия и вопрошающие взгляды он ответил лишь кивком головы. На его лице не отразилось ни особого тепла, ни отчуждения. Бесстрастный, ушедший в себя взгляд, как у случайного прохожего. Такое невозмутимое и даже флегматичное выражение свойственно обычно глухонемым, хотя и они при встрече со знакомыми всячески выражают радость. А Ши Гань только плотнее сжал губы, словно боясь, что с них ненароком сорвется какой-то звук. Хо Дадао предложил ему сесть на свободное место, но Ши Гань, будто не слыша, остался стоять. Цяо Гуанпу приподнялся:
— Начальник Хо, позвольте мне сначала поговорить наедине со стариной Ши.
Хо Дадао кивнул, и Цяо Гуанпу, взяв Ши Ганя под руку и, легонько подталкивая, вывел его из зала. Со стороны казалось, будто идут взрослый и ребенок — маленький, щуплый Ши Гань и высокий, крупный Цяо Гуанпу.
Друзья прошли в кабинет начальника управления и расположились на диване. Цяо Гуанпу взглянул на своего старого соратника, и волна жалости и боли захлестнула его. Сразу припомнилось так много…
Шел 1958 год. Цяо Гуанпу только что вернулся после учебы в Советском Союзе, и его сразу же назначили директором завода тяжелого энергооборудования. Секретарем парткома на том заводе был Ши Гань. Сработались они отлично. Оба не жалели ни сил своих, ни времени. Завод под их руководством вышел в передовые. Ши Гань был опытным вожаком. Он как никто умел зажечь людей словом, вдохновить на любое дело.
Во время культурной революции все его красноречие скрутили в тугую косу, многое припомнили, во многом обвинили. Бывало, в «коровниках» Ши Гань говаривал своему лучшему другу Цяо Гуанпу: «И все-то мои беды — от языка. Лучше б я его почаще держал за зубами или вовсе его не было у меня».
Когда Ши Гань стоял на помосте для критикуемых, осыпаемый градом вопросов и гневных выкриков цзаофаней, он страдал от собственной беспомощности. Больше всего его раздражало, что любое слово воспринимается в штыки, любая реплика только распаляет и без того взбудораженных «критиков». Он слишком верил в значимость слова, в то, что можно проникнуть в любое сердце, опираясь на верно найденное слово. А вот сейчас он беспомощен как никогда. Его не желают слушать и заранее враждебно настроены ко всему, что он ни скажет. Лучше б у него и впрямь не было языка.
Что же касается Цяо Гуанпу, то во время культурной революции, когда и его чуть что выволакивали на помост для критикуемых, он придумал для себя «теорию перемещения мыслей». Никакой особой премудрости в этой теории не было. Главное — суметь вовремя отключиться. Поначалу, как и Ши Гань, он тоже внимательно вслушивался в то, что выкрикивали ему цзаофани. Каждый упрек, каждое обвинение вызывали жгучую обиду и боль, так что под конец пот ручьями бежал по спине и стягивало кожу на голове. После таких собраний он долго чувствовал себя разбитым и вялым, по всему телу разливалась неодолимая усталость. Но время шло, собрания учащались, проработок становилось все больше и больше, и длились они часами. В конце концов Цяо Гуанпу не то чтобы привык к ним, а как-то притерпелся.
Цяо Гуанпу очень любил пекинскую музыкальную драму. Вот он и приспособился: едва его выводили на помост и начиналась проработка, как он отключался и, стараясь сохранить внешнее спокойствие, мыслями уходил в воспоминания. Он «прокручивал» в памяти одну за другой сцены из спектаклей: раздавались звуки барабанов и гонга, на сцену выходили актеры, и Цяо Гуанпу вместе с ними начинал напевать любимые арии. Прием оказался весьма эффективным, он выручал в любом случае — будь то многочасовая проработка, «эскимо» или «самолетики»[90]. И до того Цяо Гуанпу свыкся со своим приемом, что всякий раз, проходя по улице и видя помост для критики, он непроизвольно начинал напевать: «С городской стены любуюсь я горным пейзажем и нехотя внемлю праздному шуму окрест…» Он великодушно поделился своим опытом с Ши Ганем, уговаривая товарища не принимать все так близко к сердцу. Но увы, Ши Гань не любил музыкальной драмы.
А осенью шестьдесят седьмого года случилось несчастье. После очередной проработки, спускаясь с помоста для критики — им в тот раз служили приставленные друг к другу кузовы грузовиков, — Ши Гань оступился и упал. Ног не переломал, а вот язык прикусил. Он стерпел боль, не проронив ни звука, только плотнее сжал губы, чувствуя, как рот наполняется горячей кровью. Когда обнаружилось, что он напрочь откусил себе кончик языка, было уже поздно. С того дня приятели не виделись. Оттого что речь Ши Ганя стала нечленораздельна, он стеснялся появляться на людях и совсем не разговаривал. Когда язык зажил, Ши Ганя направили в школу трудового перевоспитания для работников энергоуправления. Ему несколько раз предлагали работу, но он под предлогом инвалидности отказывался. В день, когда стало известно о падении «банды четырех», он поехал в город и на радостях выпил, но к вечеру как ни в чем не бывало вернулся в школу и приступил к исполнению своих обязанностей. В школе перевоспитания Ши Ганя прозвали «командующим тремя армиями», и он не возражал. Дело в том, что он отвечал за сотню с лишним кур, несколько десятков уток да небольшое стадо овец. Очевидно, Ши Гань решил до конца своих дней оставаться в деревне и никакой другой работой не заниматься. Вот так-то и обстояли дела вплоть до нынешнего утра, когда Цяо Гуанпу послал за ним машину.
Цяо Гуанпу все без утайки рассказал Ши Ганю, поделился с ним своими планами. Он был уверен, что старый товарищ верно поймет его и поддержит.
— Ну, теперь слово за тобой, — закончил он.
Ши Гань не проронил ни звука, долго сидел задумавшись, затем пристально и холодно взглянул в глаза Цяо Гуанпу. Тому даже стало не по себе от такого взгляда. Ни единой теплой искорки в глазах Ши Ганя, одна только отчужденность и подозрительность. Наконец Ши Гань заговорил. Цяо Гуанпу напряг слух, чтобы разобраться в потоке неразборчивых звуков.
— Одного не пойму: зачем тебе такая обуза, как я? Нет, не пойду, и не уговаривай.
Однако, если Цяо Гуанпу что задумает, не так-то просто сбить его с намеченного курса. И потому он горячо принялся убеждать товарища:
— Послушай, старина, ну сколько можно отсиживаться в глуши, вдали от настоящих дел? Ты до того запуган, что, как говорят люди, совсем уподобился Ян Улану, который, убоявшись смерти, удалился в горы и стал монахом.
У Ши Ганя под скулами заходили желваки, но возражать он не стал, лишь слегка пригнул голову. Это только распалило Цяо Гуанпу, он вскочил с дивана и с горячностью набросился на собеседника:
— Нет, нет, нет! Ты совсем не такой! Уж я-то тебя знаю.
— Но ведь у меня только половина яззз… языка. Уж лучше б я его откусил себе полностью.
— А я тебе говорю, что у тебя два языка. С помощью одного ты будешь подсказывать и советовать мне в трудные минуты. Никто не сможет это сделать лучше, чем ты. А с помощью другого — убеждать людей и вдохновлять их на созидательный труд. Ты лучший партийный секретарь, который мне когда-либо встречался. И если я пойду на завод, так только с тобой!
— Э-эх! — Горькая усмешка скривила губы Ши Ганя. — Никудышный я человек, не будет тебе от меня никакой пользы, одни только огорчения.
— Не раскисай, друг! Разве самое главное в человеке его язык? А ум, а опыт, а сила духа? Да мы ж с тобой понимаем друг друга с полуслова. Для меня так важно знать, что ты где-то поблизости, сможешь и посоветовать, и помочь, и одернуть, если нужно будет.
Однако Ши Гань снова отрицательно мотнул головой.
— Может, когда-то я и знал что, да только выдохлись мои знания, улетучились. И не только знания. Я весь вроде бы как и не живой вовсе…
— Чепуха! — Цяо Гуанпу пришел в сильное возбуждение. — Да ты взгляни на себя со стороны — в тебе же сил и энергии хоть отбавляй. Подумаешь, не стало кончика языка! Это еще не основание в инвалиды записываться. Кровь-то в тебе горячая, я вижу.
— Ошибаешься, друг… Душа у меня отмерла…
— Что-о?! — Цяо Гуанпу схватил Ши Ганя за грудки и приподнял с дивана. — Взгляни-ка мне в глаза. Уж не потерял ли ты вместе с кончиком языка и партийность? Куда подевалась твоя принципиальность? Где жизнелюбие, честность?
И в эту минуту, заглянув в глубину глаз своего друга, Ши Гань словно бы увидел в них собственное отражение — такое ничтожное, маленькое и трусливое, что все в нем сжалось от страха за себя. Он не хотел даже самому себе признаться в этом страхе.
Цяо Гуанпу, вдруг обмякнув, отпустил Ши Ганя и немного насмешливо обронил:
— Право, смешно. Я не о тебе, а вообще… Сейчас, как никогда, нужны люди, которые повели бы массы за собой. Главная цель «четырех модернизаций» определена, путь расчищен. А в какую позу встали ответственные работники? В большинстве своем прикидываются, будто ничего не видят и не слышат, и каждый норовит увильнуть от порученного дела. Да есть ли в них чувство партийного долга? Я всего лишь боец. Мне приказали — я иду выполнять. Так должно быть у всех, а на меня иные смотрят как на какого-то выскочку. Наверное, считают меня дураком.
Ши Ганя передернуло от этих слов, словно упрек был брошен непосредственно ему. А Цяо Гуанпу произнес почти вкрадчиво: